Порча

Из захламленных закромов памяти Тончика жуткими, сюрреалистичными клочками всплывает образ давно почившей суеверной бабки, день и ночь напролет бубнившей что-то, за что убежденные атеисты-родители презрительно кривили губы и обзывали старуху темной, дремучей, выжившей из смердящих останков и без того скудного ума. Бредовое переплетение районных сплетен, сказок из замаранной десятками перепачканных детских пальцев книжонки, нелепых примет, а может, и галлюцинаций еле передвигающей ноги маразматички, вслушиваться в которое мелкому Тончику было скучно и немножко стремно. Может, все-таки стоило. Может, в бреду старуха порекомендовала бы какой-нибудь амулет от цыганских проклятий — из ржавых гвоздей, воробьиных черепушек или еще какого говна. Херня, конечно, ни за что бы не стал лидер Алюминиевых Штанов увешиваться всяким мусором и бормотать молитвы, просто крышак уже подтекает от омерзительного, оскорбительного, выводящего из себя чувства тупой беспомощности. У Тончика — банда, крышующая рынки и нагоняющая ужас на подворотни, у Тончика — похожая на ежа от изобилия понатыканных в нее гвоздей бейсбольная бита, взрывной характер и репутация самого четкого пацана на районе. Толку от всего этого, когда против него его собственная дурная бошка — никакого. Днем он раздражителен сильнее обычного, подолгу мусолит в пальцах сигареты, забывая, что собирался с ними делать, упускает легкую добычу, не замечая стремящихся убраться куда подальше встречных щуплых лохов-студентиков, то и дело теребит козырек бейсболки. Он чувствует себя разбитым, как после недельной попойки, или больным, как в детстве, с температурным бредом и тошнотворно сворачивающимся в карусель гротескных фигур окружением. По ночам ему хочется выть. Стоит закрыть воспаленные глаза, и навязчивые мысли, старательно вытесняемые весь день делами группировки, наваливаются с утроенной силой, трутся о стенки черепа, мешают дышать. Мысли, совершенно неподобающие мать его лидеру, от которых тянет орать матом на весь подъезд, что-нибудь разбить и зарыться со своими нелепо рдеющими ушами в пропахшую никотином жесткую подушку, задушить себя ей к херам, лишь бы не просыпаться утром и не искать безнадежно глазами повсюду какие-нибудь знаки, указавшие бы на заговор врагов, на вмешательство ебаного колдуна, на то, что все это — не он сам себе придумал, блять, насколько же стало бы проще. Тончик упрямо отказывается допускать, что забил голову ебучим цыганским вожаком по собственной воле. Искал воткнутые в дверные косяки булавки и прочую подозрительную лабуду, прокручивал в памяти все последние встречи с Лошало, пытаясь вспомнить, не бормотал ли засранец проклятий над его, Тончика, пивом. От последнего, кстати, стало еще хуже. Стопудово, какой-то хитровыебанный сглаз. За тонированными, непрозрачными стеклами исцарапанных солнечных очков с вульгарной позолоченной оправой ему мерещится взгляд, тяжелый, как покрышка от камаза, вплавляющий в заплеванный асфальт, он боится до мерзкой дрожи под ребрами увидеть однажды то, что прячется за ними, и чувствует в мозгах споры разрастающейся порчи. «Что, Анатоль, довыпендривался? Седьмой микрорайон теперь наш, со всеми киосками и шалавами, просрали вы точку.» Пронзительная, скользящая ухмылка, блеск золотого зуба приковывает внимание, от блядского тонкого хихиканья морозит лопатки под тонкой олимпийкой. Тончик ненавидит эту манеру речи, это ублюдское, переиначенное в черт пойми что обращение, за которое кому другому он устроил бы сеанс поцелуев взасос с ближайшей стеной, но только не Лало, ведь если очки разобьются, придется взглянуть в его ничем не прикрытые сволочные зенки.. «Да что с тобой, паленой водярой траванулся?» Тончик обреченно рычит в сырую измятую подушку, рывком вскакивает с кровати и шлепает в ванну, пялится на ржавый ободок слива, надеясь, что ледяная вода из-под крана смоет с загривка эхо навязчивых воспоминаний о последней стрелке двух банд. Тогда он не придумал ничего умнее, чем смачно сплюнуть под ноги зарвавшемуся цыгану, обматерить его в три этажа и позорно укатить, взвизгнув на прощанье протекторами девятки, а так хотелось сграбастать засратого колдуна за воротник и заставить отвечать за все бессонные ночи, параноидальные дерганья и обреченные попытки нажраться до беспамятства, чтобы снял свой ебливый сглаз, чтобы отъебался от его, Тончика, головы. Но лишний раз прикасаться к цыгану тоже не хотелось, и так по горло сыт его чрезмерной тактильностью, все эти их тупые фишки, позолоти ручку, алмазный, ага, и тонкие смуглые пальцы, увешанные нихуевым грузом золотых перстней, смыкаются на запястье, или вскользь задевают плечо, или насмешливо касаются щеки, металлический холод бижутерии и испепеляющее тепло кожи, будто бы впитавшей жар костров остановившегося на ночлег табора, а Тончик крошит зубы, изо всех сил сдерживая хрен пойми отчего накатывающую дрожь. — Пошел ты со своими.. Лидер Алюминиевых Штанов шипит и отплевывается от водопроводной жижи, которая нихуя не помогает отвлечься, только окончательно прогоняет желание спать и подло журчит вниз по трубам, ну спасибо, епта, за окнами сумерки густеют в душный кисель летней ночи, и кто-то пьяно орет в соседнем дворе под перезвон бутылок, внутри, в тесной обшарпанной квартире, треснувшая плитка на кухне и кое-как примотанная на скотч ножка стола напоминают о последних приступах злого, стыдного бешенства на себя самого и свои девчоночьи пиздострадания. Тончик отбивает плечо, толкая им тяжелую подъездную дверь под визг домофона, слабый отголосок боли топит сознание в долгожданном ступоре отвлеченности, в жестком тупняке без всяких цыган, их звенящих цацок, их нахальных улыбочек и стремной неизвестности под очками. Вяло тащится меж унылых нагромождений гаражей, чахлых клумб и переполненных помоек, без всякой цели, но почему-то в сторону пивного ларька, так и становятся небось жалкими затворниками, пугающими самих себя теориями заговоров и беспрестанно хлещущими все что воняет спиртом, дерьмо полное. Наверное, стоило бы вызвонить пацанов и обшмонать парочку поздних прохожих, для повышения тонуса, но Тончику впадлу светить перед ними своей понурой рожей, пиздец тому лидеру, который прилюдно проявляет слабость, такая власть будит в подчиненных нездоровый азарт и подспудное желание помериться с вожаком силой, не, понятное дело, что Тончик любому зарвавшемуся пизденышу надает по соплям в случае необходимости, но все же, хуйня затея. Зассал, с ужасом думает Тончик, своим же пацанам показаться зассал, да как так то, ничего тупее не придумаешь, а все блядский колдун, чем еще объяснить это дерьмо позорное, когда от самого себя тошно. Гаражи тем временем сменились убогими ларьками и ветхими лабазами рыночных складов, обозначая границу территории группировки, пьяные вопли остались, но теперь в них звучат гортанные слова незнакомых песен, пестрые пятна изъеденных молью ковров свисают чуть ли не с каждого балкона, ленивый сквозняк разносит между домами пряный кумар кальянного дыма, Тончику похуй, он по уши увяз в сомнениях насчет собственной профпригодности, активно хуесосит сам себя за нытье и распущенные безо всякого повода сопли и ничего вокруг не замечает до тех пор, пока не спотыкается о полупустую бутылку отчетливо воняющего дешевой кислятиной вина. Дребезгом стекла о щербатую ленту тротуара с ближайшей скамейки смело облезлую тощую кошку, а когда он наконец смолк, тревожная не-тишина переулка как-то резко и болезненно ударила под дых замечтавшемуся главарю банды, огорошив стремным осознанием: Он один, ночью, на чужой территории, без пацанов, тачки и даже гребаной биты. Инстинктивный порыв выругаться вслух и пнуть посудину еще разок он кое-как запихал в тот раздел памяти, где пылились желания, которым лучше бы не исполняться. Тончик — не ботаник очкастый, не какой-нибудь интеллигентный лошок, и с правилами поведения на едва освещенных ночных улицах знаком с детства. Если с тобой компания — болтай погромче, шуми и ржи как придурок, демонстрируя уверенность в том, что численное превосходство все зарешает, ну, а если случилось топать в соло — лучше не выебываться. Как в детстве, некстати думает Тончик, подбирая скользкую от пролитого вина бутылку и нервно зыркая по сторонам из-под козырька кепки, когда шлялся во дворе допоздна и крался, замирая до судорог, через хату, чтобы не разбудить родителей и не огрести пиздов за очередной фингал или дыру на коленке. Казалось, что с возрастом так ссыковать разучиваешься, напряжение перед дракой или адреналиновая буря при бегстве от ментов — это совершенно другое, а хуй там. Тончик хмурится, выцеживая из себя силы на то, чтобы не ускорять трусливо шаг, и чувствует, как немеют от напряжения плечи. Придурок, ведь самое главное — не мандражировать, волнение путает и без того соплями друг с другом склеенные мысли, превращает вроде бы знакомые пути в вереницу неотличимых друг от друга, угрюмо обступивших дорогу трущоб, проступает моментально холодеющими каплями вдоль хребта, сжавшимся в тугой комок паники мозгам за каждым углом мерещится источающее угрозу движение в темноте. ..И куда крепче поджимается жопа, когда, свернув под очередную арку, осознаешь, что на этот раз ты не выдумал себе нечеткие очертания человеческой фигуры, и мутный отблеск демонстративно зажатой в чужой руке заточки не списать на выебоны подсознания. Тончик резко тормозит, даже не удивляясь тому, насколько точно сработал закон подлости, гласящий, что в момент, когда ты менее всего готов огрести дерьма, огребешь ты его по полной и с добавкой, однако фигура отлипать от стены не торопится. Ловкие пальцы все так же небрежно вертят миниатюрное лезвие, улавливая отсветы далекого фонаря. Ловкие, смуглые пальцы, на которых напялено дохрена чего-то, что тоже поблескивает на свету. — Ты что, по ночам втихую побираешься на моем участке, а, Анатоль? ..Так что там про дерьмо? Тончик уже согласен на банального гопстопщика, да хоть на троих разом, но пристальное вглядывание в полумрак разгоняет последние надежды. — Съебись, откуда выполз! Непросто блистать оригинальностью, параллельно давя в глотке нездорово участившееся дыхание, мышцы то стынут в судорогах, то расслабляются мелкой мерзотной дрожью, потому что их обладатель так и не определился, готовиться ему к драке, или к очередному позорному съебу куда подальше, но все это хуйня, потому что цыган, разумеется, и не думает его слушаться, делает несколько неторопливых шагов на сближение, нарочито цокая каблуками сапог, и наконец целиком оказывается в полоске слабого света. Вот тут-то Тончик забывает о том, что ему нужно дышать, в принципе. — Тц, дорогой, тебе кишки твои не дороги? Откуда столько агрессии? Он говорит, говорит и говорит, будто бы взять и заткнуться для него — значит нарушить какое-нибудь священное табу, совершенно не заботясь тем, что собеседник его замер обосравшимся сусликом и не слышит ничего, помимо панического долбежа собственного сердца о грудную клетку. На смуглом лице Лошало нет очков, что абсолютно логично с учетом ночи и еще более дерьмового чем в остальных частях города освещения, но совершенно не согласуется с представлениями Тончика о пригодных условиях для жизни. Две пристальные бездны под тяжелыми веками, и именно то ебливое выражение, которое мерещилось ему в кошмарах, препарирующее мозги, подкашивающее колени, будь Тончик шизанутым суеверным лошарой — поверил бы, что одним таким взглядом можно проклясть до усрачки и прочитать чужую душу, как дешевую газету из союзпечати. И молился бы, чтобы цыган не подошел ближе, потому что сил сейчас не наскрести даже на то, чтобы моргнуть, куда там пытаться увернуться от заточки. Отсветы фонаря тонут в густой смоле зрачков, и самого его тоже против воли затягивает куда-то туда, на бархатное дно воплотившихся страхов. Кажется, еще немного, и проблема некомпетентного лидера во главе группировки разрешится сама по себе. — Может, хватит? Резкая перемена, от которой у Тончика ощущения, как от смачной оплеухи, отвести взгляд ему не удается, нет, но зато он замечает, что Лало прекратил бессмысленный треп, стал собранным и пугающе нечитаемым, и судя по всему молчит уже не меньше пары минут. Так, к слову, еще хуже. — Ты уже третью неделю ведешь себя, как.. — Не твое сраное дело! Тончику повеситься охота от того, как собственный голос неконтролируемо дергает вверх, в какие-то петушарские мать их высоты. — Анатоль, тебе не удержать район в таком.. — Пошел ты на хуй, Лало! ..Со своим ебучим акцентом и выебонами, с этими непрошеными прямыми взглядами и тошнотворным участием, Тончик кутается в свою злость на проклятого цыгана так, будто это чем-то поможет, будто избавит от тянущей по ночам тоски, позволит хоть ненадолго выкинуть из головы пестрый, навязчивый образ и отчетливую память о каждом прикосновении. — Я ничего не делал. Теперь Тончик в красках представляет, что значит подцепленное еще в детстве из какой-то бульварной детективной книжонки выражение «окаменеть от ужаса», хотя сам бы он описал свое состояние как «обосраться и не жить». Читает мысли, он, блядский позолоченный колдун, читает его мысли, и те, которые набатом истошной паники гудят под взмокшей бейсболкой сейчас, и те, что скручивали ему внутренности всю дорогу с самого начала этой растянувшейся на недели болезненной одержимости. Сквозь перекрывающий все звуки извне внутренний матерный вой Тончик чувствует, как унизанные перстнями пальцы мягко отбирают у него намертво, до скрипа костяшек сжатое горлышко бутылки, и не успевает сдержаться, вздрагивая всем телом, потерянно вжимая голову в плечи. Цыган тащит его куда-то, и рыпаться уже бесполезно, все нахуй бесполезно, ведь если он не напиздел, то получается, что Тончику уже не помогут никакие бабкины амулеты и обливания святой бля водой, что он сам взрастил в себе эту сраную порчу, и не сможет выкорчевать, не задев живого мяса. Он сидит на жестком, неоднократно прожженном углями от кальяна диване и видит в темноте зрачков Лало собственное отражение, растерянное, непривычно открытое, с воспаленными глазами, полными тихой паники. Он тоже без очков. Забыл дома, или лидер Серебряных Шорт за каким-то непонятным хреном их с него снял? А еще в по-прежнему пристальном взгляде просвечивает плохо скрываемая насмешка, и от этого цыгану хочется разок-другой съездить по роже. Он нарочно сел слишком близко для нормального замаха? Сырая духота приторного дыма, заполняющего тесное помещение, щекочет глотку. Совершенно некстати думается, что Лошало впервые проебал где-то свою свиту, да и сама по себе эта встреча в подворотне на случайную не похожа. — Ты как, бля, вообще меня нашел? Цыган блядски знакомо тянет уголком рта ту самую бесячую ухмылочку, от которой мороз по коже и чешутся кулаки. — Карты подсказали. Ни за что Тончик не поверит, что засранец вот только сейчас узнал о причине его психованных метаний, что не хихикал, давясь кальянными затяжками, пока его яхонтовый блять враг разъебывал мебель и остервенело ворочался в кровати по ночам. Воротник вышитой бордовой рубашки сам по себе как-то оказывается в кулаке предводителя Алюминиевых Штанов, но даже это обстоятельство не мешает цыгану выглядеть как довольная скотина. Тончик забывает, что именно и в скольких местах собирался ему сломать, когда подбородок ошпаривает бесцеремонным прикосновением чужой руки, слишком интимным, слишком долгим для случайного. — Ты охуел? Цыгану явно до пизды мнение Тончика на этот счет, в выражении его лица ничего не меняется, будто он сделал что-то само собой разумеющееся, то, что и должен был сделать, и Тончик в ужасе от понимания того, что ему именно это и было нужно, завязнуть в чужих глазах и прикосновениях по-настоящему, чтобы перестать изводить себя мыслями о них. Тончик заливается румянцем очень заметно и сразу по уши, по ощущениям — из этих самых ушей того и гляди повалит пар, а бошка нахрен взорвется, ему не оставили шанса отвернуться и отвести взгляд, спрятаться, насупившись, в воротник олимпийки, и препарируют закипающие мозги этими невыносимо пронзительными глазами безо всяких угрызений совести. — Лало, блять, ты заебал своими фокусами! Блять, думает Тончик, блять, он же знает, что не отхватит пиздюлей сейчас, что изведенный собственным зашкваром в голове гопник не станет рыпаться, боясь упустить неловкое, неожиданное чувство насыщения чужой близостью. Тончик выпотрошен нахуй этой вынужденной открытостью, как сраный мандарин, который тщательно почистили от кожуры и выбирают дольку помягче, чтобы начать жрать, оголенные нервы реагируют на плавное движение цыгана истошным визгом, что еще, что нахуй на этот раз, хочется врезать самому себе, ведь он ждет непойми чего, тупо поджариваясь на румянце собственных щек и смаргивая застилающую глаза муть. В том, как Лало двигается, стопудово есть какая-то ведьмовская нахрен дичь, иначе как объяснить, что вот он был прямо перед глазами, изводя взглядом в упор и нечитаемым изгибом тонких губ, а теперь пропал, Тончик теряется и жестко тупит до тех пор, пока что-то сухое и мягкое не касается мочки уха, ебучий снисходительный смешок раздается слишком близко, на расстоянии, не подразумевающем пространства для маневра, когда ничего не успеваешь сделать, кроме как мысленно выматериться и подавиться собственным сердцем, решившим вдруг взбрыкнуть в каком-то затраханном пируэте. Лало целует его все с тем же вымораживающим спокойствием, небрежно опустив унизанные золотыми цацками пальцы на взмокший загривок, не суетится, не боится лишиться еще парочки зубов за такую херню, натурально пытает вальяжными, с ленцой, объятиями тонких губ. От того, насколько это было Тончику необходимо, хочется взвыть. Его ломает спазмами мышц и дрожью в легких, о каком-либо сопротивлении даже думать бесполезно, какое там нахуй, когда сам впускаешь чужой язык слоняться у себя во рту и млеешь как смазливая старшеклассница. Давать задний ход уже по-любому поздно, и страшно представить, какие терзания будут поджидать Тончика следующей ночью, если он сейчас сбежит и все проебет. Тот факт, что теперь он еще и будет знать наверняка, что цыган мониторит его бошку, закрывает вопрос окончательно. Тем более, что целоваться с Лало в душном мареве кальянного дыма, ощущать, как тонкие пальцы, на которые он столько залипал, неспешно перебирают его волосы, оказывается охуенно до мурашек. Тончик варится в тягучем приторном киселе собственных ощущений, неконтролируемо дрожит, а когда горячие руки пролезают под олимпийку и начинают шариться по обнаженному телу, звон в ушах оглушает его, как стакан водки на голодный желудок. Он давится чужим языком и в принципе охуевает с того, что позволил ситуации дойти до этого зашквара, цепляется за локти охреневшего цыгана — не в попытке остановить, нет, ему стремно, конечно, но хочется еще, болезненно тянет внутри подавляемый скулеж, пальцы путаются в складках вырвиглазно-малиновой рубашки, и хорошо, что Лало хватает мозгов никак это дерьмо не комментировать, иначе кто-нибудь из них этой ночи точно не пережил бы. Взвизгивает нетерпеливо расстегнутая молния, и Тончик с каким-то неожиданным злорадством думает о том, что, походу, не одного его глодало заживо нехваткой тактильного контакта. Под внешней привычной невозмутимостью Лошало просвечивают отблески костра тщательно скрываемых страстей. Интересно, и давно он начал втихую засматриваться на Тончика под прикрытием непрозрачных очков? О чем думал, затягиваясь пряным дымом в своей насквозь прокуренной тачке, почему не пустил в дело свои ебучие привороты-шмавороты и прочий арсенал колдовской хуйни? Тончик брыкается и рефлекторно сжимает кулаки, намереваясь возмущенно вопить, когда его жестко прикладывают затылком о продавленный диван, опрокидывая на спину, но прикусывает язык под тяжелым, жадным, пресекающим всякое стремление к самодеятельности взглядом выразительных до жути глаз. — Не ерепенься, Анатоль, сам потом жалеть будешь. Это правда, жгущая щеки стыдом правда, Тончик навсегда распрощается со сном, если прямо блять сейчас не узнает, что задумал чокнутый цыган и в какие глубины пиздеца может завести залипание на всяких колдунов, давно сорвавшееся дыхание встряхивает оголенную грудную клетку, он кожей чувствует злоебучую ухмылку на узких губах, когда они вжимаются в шею долгим поцелуем, и бессильно бесится. Тончику неловко вот так вот валяться, ожидая хрен пойми чего, вместо того, чтобы сделать что-нибудь самому, однако мягко надавливающая на низ живота ладонь однозначно намекает, что сейчас лучше просто смотреть и не выебываться. Да что этот ебан о себе возо-.. Блять. Тончика пробивает ураганной силы мандраж, он сводит немеющие от напряжения лопатки, чувствуя прикосновение потрескавшихся от жара губ к соску, капец и как потом на стрелы гонять, как смотреть на нахальный цыганский оскал с высверком золотого зуба, не вспоминая о том, что он вытворял своей болтливой хлеборезкой с тупым и отзывчивым тончиковым телом? И чем дальше, тем хуже, язык Лало проскальзывает по ребрам, его дыхание обжигает впалый живот, а дальше что, а дальше блять что, до лидера Алюминиевых Штанов внезапно доходит, каким будет продолжение, он вскидывается, напрашиваясь на зрительный контакт, ища в сплошной темноте чужих глаз подтверждение своей догадки, находит его и проглатывает последние остатки самоконтроля. — Бля, Лало Останавливать цыгана лохов нет, просто пускай, блять, сделает уже, чего там надумал, и мешать ему своими дерганьями Тончик не станет, он даже пытается выровнять заполошное дыхание, правда, сразу сдается, когда с него начинают стягивать треники, тут бы не сдохнуть на месте, стараниями Лошало у него пониже пояса давно уже творится полный пиздец, игнорировать который дальше тупо не получится. Ни в одной своей самой распиздостыдной фантазии из тех, что преследовали его по ночам и звучным эхом отдавались в затылке днем, до такого не доходило, цыганский колдун не брал у него в рот по собственной воле, вызывающе косясь антрацитовым глазом. Тонкие бока украшающих костлявые смуглые запястья браслетов жгут бедро холодом. Бля буду, думает Тончик, если это не лучшее, что до сих пор перепадало моему хрену, умение гладко пиздеть, по-видимому, положительно влияет на навыки оральной ебли, или это снова какие-то цыганские фокусы, Тончик сдавленно стонет, мечется и путает пальцы в густых волосах Лошало катастрофически недолго, и мысленно соглашается быть проклятым хоть десять раз за возможность это повторить. По ощущениям — его сбило камазом, вывернуло наизнанку и протащило через все круги раскаленного ада чужих губ, спертый воздух прокуренной комнаты мешает отдышаться, а ведь надо будет еще как-то встать и свалить по-быстрому к себе на райончик, обмозговать, переварить всю ситуацию, непременно бахнуть пивка в процессе и постараться не поехать крышей. Лало задумчиво облизывается, провоцируя и без того дерганное сердце Тончика на внеочередную остановочку, и лезет за спинку дивана — менять в кальяне угли.