***
За завтраком Рон сверлит ее особенным взглядом. Взглядом самца, почуявшего самку для размножения. Гермиона уже не обращает на это никакого внимания. Давно привыкла. Рон стал так смотреть на нее с того самого ее появления на Святочном бале, на который ее пригласил Виктор. Именно тогда Уизли заметил в ней девушку, а не ходячую энциклопедию или ту, что сделает за него домашку. «Гермиона, ты же девушка!». «Спасибо, что заметил!». Как бы то ни было, Гермиона больше не краснеет и не опускает взгляд в тарелку с овсянкой. Просто смотрит сквозь Рона и думает… сама не понимает, о чем думает. Может, о собаке, которая преданно ждет своего хозяина у порога совсем одна. А может о том, что Хагрид хоть и не умеет печь печенье, но всегда радушно примет ее в своей хижине. Принимал. Теперь Хагрида нет, и неизвестно, когда он появится и вернется ли вообще. Капли барабанят по стеклу в кабинете Защиты от Темных искусств. Она смотрит на них, видит в неровных дорожках свою жизнь, монотонно истекающую за самый край, и совсем не слушает Амбридж. Она не хочет никого слушать. И думать она тоже не очень желает. А делиться мыслями, которые разрывают ее изнутри осиным жужжанием, ей попросту не с кем. — Мисс Грейнджер, так Вы ответите на вопрос? — слащавая физиономия Амбридж вырастает над головой Гермионы. Сколько профессор уже так стоит над ней? Минут пять? Десять? По с сочувствием брошенному с соседней парты взгляду Гарри, Гермиона понимает, что намного больше. Она поднимает взор так, чтобы встретиться глазами с Амбридж, и понимает: что бы она ни сказала, ответ вряд ли понравится профессору. Поэтому Гермиона качает головой и произносит: — Нет, профессор. — Очень жаль, мисс Грейнджер. Минус пятнадцать очков с Гриффиндора. Зайдите ко мне после уроков. Возвращаясь от Амбридж с кровоточащей раной на руке, Гермиона не чувствует боли. Не чувствует совершенно ничего. И это ее пугает по началу, но затем становится до безысходности привычным. Что ей какая-то царапина? У нее в груди дыра. Дырища целая. А чтобы ее залатать нужен целый метровый квадрат тепла и очень прочные гвозди понимания… и плотник, умеющий обращаться с молотком любви.***
Она первая узнает, что Хагрид вернулся. По дыму, идущему из печной трубы. И по радостному визгу Клыка, доносящемуся из глубины хижины. По запаху чего-то, готовящегося на огне. И ей хочется побежать к нему, как она делала курсе на первом или втором, когда была совсем девочкой. Но теперь она уже взрослая. Не побежит, потому что не прилично. Поэтому Гермиона медленно, словно кошка, пробирается к хижине, чтобы постучать в дверь. И внезапно Хагрид сам к ней выходит. Помятый и грустный. Совсем убитый. Но его лицо озаряет улыбка, когда он видит Гермиону. — Привет! А у меня как раз чайник вскипел. Хочешь зайти? — Он распахивает дверь и отходит в сторону, давая ей пройти, и говорит уже в спину. — Ты так выросла с прошлой весны! Будто, целую вечность тебя не видел! Гермиона скромно улыбается и садится в кресло. Не выросла она — постарела. И радости в ее жизни только от этой простодушной улыбки полувеликана. Кружка с чаем обжигает пальцы, и через них жар затекает в самое сердце. Рядом лежит довольный Клык, и Гермиона ему завидует. Его-то мечта исполнена. Больше и желать не о чем: сытый, и хозяин под боком. У Гермионы под боком никого нет, да и изголодалась она по человеческому отношению. — Как приятно возвращаться туда, где тебя ждут, верно? — произносит Хагрид, усаживаясь в соседнее кресло. Гермиона неопределенно пожимает плечами. Нет, она не знает. Зато она определенно знает, как сжимающие сердце тески отпускают, как легко становится дышать, когда человек, которого ты непроизвольно ждала все это время, появляется в твоей жизни.***
Она давно перестала радоваться простым вещам: дуновению ветерка в спутанных волосах, мягкости травы под босыми ногами… тому, что есть кто-то, с кем можно поговорить не о грядущей войне или магии, а о таких вещах, о которых обычно беседуют магглы у себя в гостиных холодными зимними вечерами. Гермиона даже украдкой вытирает слезу, когда Хагрид в очередной раз протягивает ей непомерно большую чашку с чаем и спрашивает, как дела. Он не обязан этого делать. А она не обязана перед ним исповедоваться. Но делает глоток ни на что не похожего по вкусу напитка и, чувствуя себя по-настоящему дома, в безопасности, начинает вещать. Амбридж лютует сильнее обычного, и от нее нет никакого спасения. Рон стал вести себя как придурок. А может, он придурок и есть, просто сейчас она начала это замечать? Гарри ходит сам не свой и совсем замкнулся в себе. И она ну совсем не знает, как ему помочь. Впрочем, она и себе-то помочь справиться с небывалой тоской этой ранней весной не в состоянии. Все как обычно. В общем-то, ничего нового. Они сидят вместе у горячего камина, причудливо играющего светом и тенью, и мило беседуют, когда Гермионе приходит в голову мысль, что она хотела бы, чтобы так было всегда. Чтобы эти вечера повторялись снова и снова, но она бы уже ни на что не жаловалась, а наслаждалась моментами, проведенными с Хагридом. Чтобы не приходилось думать о том, что будет завтра и будет ли оно, это завтра. Жить по-человечески. Возможно ли это теперь? Может, они давно уже перестали быть людьми? Может, они все превратились в дементоров, высасывающих друг из друга радость? А способна ли она теперь взять и засмеяться ни с того ни с сего? Просто поделиться со всеми своим хорошим настроением? Ей вспоминается воздушный шарик, наполненный гелием, который купил отец, когда она была совсем маленькой девочкой. Помнится, какая-то девочка показала ей, что можно прогрызть небольшое отверстие в шарике и вдохнуть гелий. И голос получится ну совсем как у Гайки в мультфильме про Чипа и Дейла! И ей так хочется вновь почувствовать вкус гелия и выдохнуть его заразительным смехом. Гермиона собирает остатки своих светлых чувств во что-то маленькое, совсем крошечное и несуразное… — Ты чего смеешься? — Хагрид супит косматые брови, и Гермиона, вдруг пожелавшая провести ладонью по его лицу, начинает хихикать чуть громче. Ну и глупости порой в голову приходят! А на самом деле ей стало интересно, мягкие ли у него волосы. И будет ли колоться борода, если она прижмется щекой к его щеке? Эти мысли заставляют ее внимательнее вглядеться в лицо Хагрида. А глаза у него такие добрые и ужасно грустные, что Гермиона сразу перестает смеяться. А Хагрид вдруг смущается, чувствуя ее пристальное внимание. Попытается закрыться чашкой с чаем и случайно мочит усы. Улыбается, шевеля этими мокрыми усами, потому что улыбнулась она. И так просто, без каких-либо ненужных слов, которые обычно плюют, чтобы разбавить тишину, они молчат. И слышно, как потрескивают угольки в камине, а за окном дует ветер. А Гермионе так не хочется покидать теплой уютной хижины. Вот бы остаться тут навсегда. И Хагриду было бы с ней не так одиноко. И она сама никогда бы больше не страдала от одиночества. Не пыталась бы закрыть дыру в груди однодневными романами с ровесниками. Гермиона ставит допитую чашку на стол и, сама того не желая, касается пальцами руки Хагрида. И обвивает его пальцы своими. И они кажутся ей чертовски родными и теплыми. И так хочется, чтобы эти сильные руки подняли ее и понесли в светлое будущее, где нет страха и боли, нет отчаянья, которое не дает спать по ночам… она сильнее сжимает его пальцы, и только тогда он обращает на это внимание и вопрошающе на нее смотрит. — У тебя чай закончился, — высказывает предположение Хагрид. — Налить еще? Гермиона качает головой и опускает взгляд на небольшое пятно, оставленное чашкой. По форме оно удивительно напоминает маленькое неровное сердечко. Гермиона улыбается и вновь посмотрит на Хагрида. Ей хочется утонуть в его объятьях. А утонула бы она в них с легкостью. Она такая маленькая по сравнению с этим великаном, он может ее, как тростинку, переломать пополам, если сожмет сильнее. Но Гермиона почему-то каждой клеточкой кожи ощущает невероятную надежность Хагрида. Никто из ее ровесников или парней по-старше не вызывал у нее подобных чувств. А Хагрид может укрыть ее от всего на свете. Даже от проблем, которые она сама себе сочинила, чтобы тихо плакать в туалете вместе с Плаксой Миртл, которая ее уверяла, что они подруги по несчастью. Ну кому интересна зануда-староста, серый чулок? Даже если кому-то и интересна, то не вся целиком, а лишь некоторые части ее тела. Гермиона роняет голову на плечо Хагрида, и тот пододвигается так, чтобы ей было удобнее, и застывает, как истукан. А вот Хагриду почему-то она интересна сама по себе, без лишней мишуры, которая делает женщину женщиной. И ей с ним так хорошо… Гермиона со вздохом соскальзывает с его плеча. — Хагрид, а почему ты не женат? — спрашивает вдруг и, осознав, что такой вопрос неуместен, сама краснеет до ушей. — Да знаешь… — мешкает Хагрид, — как-то не до того было. Да и кому я, такой неуклюжий болван, ну… Он не успевает договорить, потому что она внезапно накрывает его губы своими. Мягкие. И борода у него мягкая и совсем не колется. Прямо облако, в котором хочется потеряться. Она и не думала, что он ей ответит на поцелуй. Она вообще ни о чем собственно не думала, и лишь благодаря этому все и случилось. В камине потрескивает огонь, за окном накрапывает дождь, а они всего этого не замечают, занятые только друг другом. И именно в этот момент Гермиона, наконец, понимает, что такое счастье. Она нашла своего человека. — Мне нужен, — выдыхает она, когда поцелуй все-таки прерывается. И то, что будет дальше, совсем не имеет значения. Он научит ее радоваться каждому мгновению, проведенному в настоящем. И они сидят, обнявшись, смотрят на огонь и улыбаются как самые настоящие дети. Рядом лежит вдвойне счастливый Клык. Два одиночества нашли друг друга и больше не одиноки. Вот такой вот парадокс.