Крыло

      Когда Марина ушла и забрала с собой Валерку, началась моя бессонница. Я плохо спал, много думал, почему так вышло и чего я им недодал. Изо дня в день, когда выдавалась минутка, я бродил по нашим местам, а потом маялся в постели до самого рассвета от собственных воспоминаний и мыслей.       Все в деревне было связано с ней, и, куда бы я ни шел, я натыкался на обрывки нашего светлого прошлого. Я помню ее совсем маленькой — с золотистыми кудряшками и озорной детской улыбкой. Вот на этой тропинке она стояла в больших отцовских сапогах и держала корзинку опят. Мы росли вместе, буквально в соседних домах. Я помню, как кидал ей самолетики из газет со второго этажа своего дома. А потом вечерами мы убегали и жгли костры до утра. У нас были свои дорожки, свои уголки, свои истории и свой маленький уютный мирок. А вон у того пруда — мы впервые поцеловались. Помню, словно это было вчера. И сейчас, я хожу, будто по написанному нами роману, из которого вырвали последние главы. Каждая мелочь, каждый куст, дерево, поворот, домишка, каждый камень и упавшее яблоко — пронизаны ею.       И было у нас свое тайное место, куда мы всегда возвращались.       Когда-то давно на краю поля упал немецкий самолет, и от него осталось одно крыло. Большущее такое, длинное и глухое. Дед Рувен — он, кстати, лет десять как помер — говорил, что самолет местные разобрали на винтики и детали, а вот крыло не взяли. Оставили то ли за ненадобностью, то ли как память о катастрофе. И вот, будучи еще детьми, мы облюбовали это местечко. Среди вьюнов и крапивы оно никогда не зарастало травой. После обеда на крыле было приятно позагорать, а ночью, когда оно за день прогревалось солнцем — лежать и смотреть на звезды.       Этой ночью мне опять не спалось. То ли слива скреблась в окно, то ли птицы стучали по крыше, где-то кто-то протяжно выл, а в голове нескончаемой чередой плыли воспоминания. Я поднялся, накинул куртку и решил сходить «на крыло». Уже и не помню, когда был там в последний раз. Детские мечты и фантазии давно оставили меня, и я знал, что Марину я там не встречу — просижу один, посмотрю на небо и подумаю о чем-то хорошем, как вырос Валерка. Возможно, после прогулки и смогу уснуть.       Я прошел через поле, обогнул холмик крапивы и с трудом пробрался через вьюны. Растительность подступила так близко, что почти полностью оплела крыло. Так странно, а раньше оно никогда не зарастало. Я сел на единственный торчащий из-под травы островок алюминия и посмотрел в небо. В августе оно по-особенному близко и притягательно. Помню, как с Мариной считали упавшие звезды. Мне стало немного грустно, что наша память, наше личное местечко так безжалостно поглощает природа, словно вместе с уходом Марины хочет забрать у меня частичку нашего мира. Но, может, так будет лучше?       Я просидел до рассвета и, когда собрался уходить, увидел, что на протоптанной мной дорожке, стояла старуха — наша местная сумасшедшая, жена Рувена — и пристально на меня смотрела.       — Ты чего здесь? — подозрительно спросила она. А я бы и рад сказать, но с детства ее боялся, и сейчас, будучи взрослым мужиком, тоже потерялся в словах.       — Да я, это… баб Люсь, все Маринку вспоминал.       Старуха вздохнула.       — А я уж решила пилот… — ухмыльнулась она и всплеснула пожухлыми ладонями.       — Какой такой пилот? — удивился я.       — Как какой? Немецкий, — ее глаза округлились и слегка загорелись, словно ей захотелось мне что-то рассказать. — Ты ж деда моего помнишь, земля ему пухом?       — Рувена-то? Конечно помню, хороший был дед.       — Он вот тоже на это крыло таскался. Все в окошко смотрел, и, как вы с Маринкой уйдете, брал серп да шел на ваше местечко от сорней его очищать.       Я удивился. Для нас тогда это было каким-то знаком и волшебством, что трава не касалась крыла. Огибала его стороной и тянулась по полю.       — Зачем же? — Я приготовился слушать видя, как сверкнули глаза одинокой старухи.       — Он тогда молодой был, — она махнула рукой, — а ночами спать не мог. Все ворочался и места себе не находил. Встанет, воду попьет, в окно на это самое поле посмотрит и опять крутится под одеялом. Наверное, как и ты сейчас. — Она уперлась ладонью в торчащий из-под травы краешек крыла и, немного помолчав, продолжила: — Пришел к нему в сад как-то пилот. Скребся под окнами и тихо просил: «Впусти погреться». Дед открыл дверь, и тот зашел в дом, сел ближе к окну и вздохнул, глядя на то, как трава пожирает его самолет. «Видишь, — говорит, — совсем порос, не смогу взлететь». А дед тогда усмехнулся, подумал, что самогонки перебрал. Потер глаза, сходил умылся, только пилот никуда не делся. «Помоги, — говорит, — летать не смогу, вьюн, проклятый, держит. Освободишь крыло?» Дед задумался, почесал затылок да и вышел в сарай. Взял серп и пошел к крылу. А пилот за ним. Чем черт не шутит, и дед стал рубить вьюн от самого корня. Всю крапиву убрал, очистил крыло и уставший сел покурить. Вот, мол, готово. Тогда пилот сел с ним рядом: «Спасибо, — сказал, — таким чистым видел его только в свой первый полет». Дед осмелел — чего уж там, если сходишь с ума — и спросил: «Как же так вышло-то, что крутишься возле крыла этого разбитого и все никак не отлетишь к Богу?» А пилот вздохнул и сказал: «Куда я от своей машины? Я к ней душой привязан. Нет мне покоя, когда трава самолет мой под землю тянет, а снега ему нервюры ломают. Знаешь, как больно в груди? Вот здесь, — он сложил пальцы у сердца, — просто рвется на части. И слышу всякий раз, как он меня зовет и помощи просит. А сам-то я не могу». Он спустился с крыла и провел рукой над крапивной порослью. Пальцы даже не колыхнули траву. «Вот видишь? Сколько ни бился, руки проходят мимо. Если б мог, я бы тебя тревожить не стал. Сам бы каждый раз из травы, да из снега вытаскивал его. Ты уж прости. А теперь я к Богу слетаю и сразу назад». С тех пор дед и стал угрюмым. Все ходил и крыло от поросли да сугробов расчищал. Он же, помнишь, до ста лет прожил — здоровый, как бык! А теперь, как не стало его, крыло запаршивело, и постоянно кто-то в деревне скребется да плачет. Наверно, пилот.       Я шел через поле в раздумьях, не зная — верить мне или нет. Но когда я снова крутился в постели сквозь шелест сливы я отчетливо услышал голос: «Впусти погреться». Я вскочил, осмотрелся и потер виски. Неужели приснилось? Но за окном кто-то действительно скребся, и я уже более четко услышал голос. Он как-то жалобно повторил: «Впусти погреться». Я вышел в сени и открыл дверь. На пороге стояла только ночь. А когда вернулся в комнату, то увидел его. Такой статный, высокий в старой военной форме. Я, как дед Рувен, сходил умылся, а он никуда не исчез. Посмотрел на меня и отвернулся в окно. Напряженно, но при этом бесшумно двигался возле рамы и словно бы упирался лбом в стекло. Наверное, пытался высмотреть свой самолет. Но я жил куда дальше от поля, и из моего дома его не было видно. Сколько же лет он так мается, этот несчастный пилот? «Что, — говорю, — давно, небось, не был у Бога?» Он повернулся ко мне и кивнул. «Ну, — я взял нож, закурил и накинул куртку, — идем». Мне показалось, что в этот момент он посветлел.       Вьюн царапал руки, трещали стебли, жглась крапива, а я все настырнее рвал их, высвобождая крыло. В этот момент мне казалось, что я вырываю из чьих-то цепких пальцев свою память, Марину и Валерку. Я вспомнил, как первый раз привел сына на это крыло. В своих мыслях, я даже не чувствовал, как растения жгут и кусают кожу. А пилот стоял рядом и смотрел на меня.       Я возился до самого утра, а когда на горизонте протянулась тонюсенькая желтая полоса рассвета, зажег сигарету и, кажется, смог увидеть полностью весь самолет. Огромный фюзеляж, изогнутый хвост и второе крыло. Пилот запрыгнул в кабину и улыбнулся будто я вернул ему друга. В душе стало как-то теплее, спокойнее, словно я, как в старые добрые времена, сидел и ждал Марину.       — Ты ведь тоже кого-то здесь потерял? — прозвучал голос пилота у самого уха. Я вздохнул и, утирая пот со лба, сделал затяжку. Нелегкая была работа — бороться с вьюном. И как дед Рувен всю жизнь с ней справлялся?       — Да так… — отмахнулся я от вопроса и выпустил дым. Незачем ему было знать. Хотя, уверен, он знал гораздо больше, чем я.       Пилот немного помолчал, погладил крыло и, перед тем как раствориться, тихо сказал:       — Я сегодня к Богу и сразу назад…       И тогда я почувствовал, как начал светиться сам.