Повешенный

Дом после недельного (многолетнего, такого, что не пересчитать) отсутствия встречает Лючиано мертвенной пустотой. Тишину прерывает только гулкий звук его шагов и мерное тиканье часов. Ненадолго — Лючиано уже знает, когда сорвётся и ударит по гладкому стеклу кулаком. Это ему привычно, не раз, не два разбивал уже высокие и самые миниатюрные часы Особняка, эти ничем от них не отличаются. Хотя если он это сделает, то останется совсем в полной, безмерной тишине, свернувшись на запылённом диване, в одиночестве со своими мыслями. Так что он сдерживается пока и вслушивается в ровное тиканье. (В Особняке оно слышно в каждой его точке — тик-ток-так и покачивание маятников.) Он сидит в своей запылённой комнате, бездвижно, уставившись на бумаги новых отчётов. Ему бы за них приняться, посмотреть, что изменилось в государстве (ничего) во время его (совсем не) маленького отпуска, но он всё не может себя заставить. Смотрит апатично, равнодушно - ему сейчас совсем неинтересно, какую статистику показывают сегодня же рассчитанные бумажки. Наконец тяжело садится и подбирает папку, прогоняя из головы непрошеные образы. Перелистывает быстро страницы, пробегает по ровным печатным строкам. (Они так разительно отличаются от рваного почерка Дневника, который остался лежать распахнутым белым флагом Там, на деревянном полу. В Особняке вообще осталось всё, что они там нашли. Способность перематывать время, например. Мирное сосуществование. Дружба.) Так что они всё так же, как и семь (тысячелетий) дней назад, огрызаются друг на друга на следующем собрании, плюются, словно ничего не изменилось, словно ничего не было. (Если закрыть глаза и заткнуть уши, можно правда делать вид, что многих тысяч временных петель и пятен крови на потёртых коврах Особняка никогда не существовало. Правда, только секунду. Потом в голове всё равно возникает неизменный образ.       Потухшие глаза и вымученные улыбки.       Не волнуйся (как?). Всё нормально (ничего не нормально). Я знаю, что скоро умру (не смей, даже не думай оставлять меня, как ты можешь, чёрт побери, даже думать-).       Последняя петля его сломала, затянулась на шее, задушила, оставляя красные отметины.)       Такие же виднеются теперь на пальцах Лючиано — от карандаша, который он сжимает слишком сильно и чуть не ломает. Давит сильнее, шипит слегка, ему больно.       (Больно — значит, ещё живой, ещё не висит мёртвым телом в дальних комнатах Особняка, ещё дёргается.) На встрече нарушает негласный всеобщий договор не говорить о случившемся только Оливер и мягко спрашивает Лючиано, мол, всё ли у него в порядке. Он ему отвечает острым взглядом и отворачивается. Переводит внимание всех на пустые сиденья и шипит, что, чем бы они ни были там заняты, все нации обязаны каждый раз приходить и отчитываться. Хотя каждый этот отчёт на деле отвратительно бессмысленен. Но Лючиано давит, что они должны продолжаться — потому что ничего же не изменилось, всё как обычно, как всегда, и чего ты на меня так пялишься, Ван Ли, ублюдок? Опиум закончился? Они всё равно (молчат, но) бросают на него печальные взгляды, хлопают по плечу. Лючиано это выбешивает — они что, считают его слабым? Думают, что он не выдержит? (Он не выдержит. У него самого на шее затягивается верёвка и сердце (какого чёрта оно так неожиданно появилось?) взрывается болью, как будто от него оторвали половину и растоптали грязными ногами тех серых мутантов.) Он перед выходом из конференц-зала зло пинает стул Андреса — какого чёрта он посмел не прийти? Ну и что, что у него ранения? Лючиано сейчас так тошно-больно — его жизнь всем выставлена напоказ, но он всё равно приходит. Из корыстных целей, чтобы поддержать иллюзию нормальности, но приходит же. Дома сидит в одиночестве (как всегда. Он всё время один, один, один, только два занудных звонких голоса иногда появляются на периферии и надоедают. Один теперь навсегда затих, склонив повинную голову в (последней) петле в Особняке. С неискренними словами на губах — вам всем без меня будет только лучше. Лучше совсем не стало.) Сидит, расхаживает по пустым коридорам, стоит бездвижно, кричит, срывая глотку, швыряется острыми кинжалами в стены и по часам. Падает обратно на диван, закрывает глаза. В ушах шелестят мрачные слова прощания, которыми их наградили мутанты, пока они отчаянно быстро бежали к выходу, сжимая в руках жизненно важный ключ.       (В̵̡̧̜̂̈́̕̚͜ы̸̪̫̖̙̺͎̜̄̇̓̍̌̓͝ ̴̣͎̖͇͊̀̓̚͝н̷̢̮̙̪̊͝е̶̛̛̪̯̗͊̈́͐͆ с̷̢͉̠͎̱͔̟̇̑́̇б̴̠̯͚̰̜͓̱̃е̶̖̼͛ж̷̢̨͍̜̲̱͙̲̻̑̈͑̈̈́̈́͛̚͝и̵͕̮̞̺̥́̋т̵̰̗͇͖̣̇̒̀̂̄е̶̩͕̻̺̺̜̬͙̟̑̃͛̈)       (Они не сбежали. Их отпустили. Приняли жертву и дали уйти — всем группам, в обеих вселенных, как странно и неправильно, а?)       В особняке они оставили всё, что там нашли. И ещё что-то, кого-то очень, невероятно важного. (Лючиано никогда раньше себе в этом бы не признался. Теперь признаётся. Признаётся ещё в том, что впервые кому-то проиграл. Дешёвым монстрам из старой сказки. Которые открыли ему дверку на свободу только потому, что какой-то другой (не) храбрый малыш согласился пожертвовать собой для них.)       (Тот не был храбрым (почти). Он просто сло-мал-ся. И умер. Задохнулся. В (последней) петле.)       Лючиано откидывает голову и до хрипа смеётся, закрывая лицо руками.       (Он что, не мог ещё хоть немного подождать? Ещё один? Два? Сто (тысяч) раз? Может, они бы выбрались все и не пришлось бы никому бессмысленно навсегда умирать?)       С тихим скрипом открывается дверь за его спиной и внутрь проскальзывает ещё одна фигура. Лючиано не оборачивается, ему сейчас плевать, кто там, монстр, Смерть или кто похуже. Он давно не боится ни того, ни другой. (Кажется.) Первые его сами выбросили из своего особняка, вторая с тех пор показательно игнорирует (хотя не должна бы).       Там только Флавио (второй неуёмный голос, который пытается разорвать его одиночество. Лючиано всё боится, что он тоже замолкнет, захрипит тихо и отчаянно и задохнётся).       Флавио только вздыхает и проходит к нему, воркует (искренне-)заботливо, извиняется, что раньше не пришёл, что на собрании не был — личные дела были. (Лючиано прекрасно знает, какие — он просто точно так же стоял и ворковал, только уже над Андресом. Бога благодарил за несколько сантиметров, благодаря которым удар монстра попал ему не в шею, только в плечо.        Есть у монстров что-то с пережатыми и разорванными артериями, есть у Бога что-то с дополнительными сантиметрами и минутами.       Лючиано совсем недавно умолял его о том, чтобы чёртовы 1p нации пришли скорее в полузаброшенную комнату и вытащили из петли их почти удавшегося спасителя.       Те не пришли.       Опоздали на несколько минут.)       Флавио накрывает его одеялом, предлагает приготовить кофе, не слушая ответа, убегает на кухню за чашками.       Лючиано отрывисто посылает его к монстрам в Особняк, но не сбрасывает одеяло, утыкается в него, съёживается. К нему все теперь относятся, как к тяжело больному (его это сводит с ума, если ещё есть куда. Частично потому что они правы).       Он не соглашается с ними (вслух) и не подчиняется никаким правилам и законам — только двум неоспоримым (когда-то). Один из них — что жизни 1р и 2р наций напрямую зависят друг от друга, накрепко верёвкой связаны.       (Неразрывной, не прочнее только той, что обвилась вокруг шеи его второй (или, скорее, первой?) половинки и заставила захлебнуться воздухом.)       Второй вечный закон о том, что 1p и 2p нации видят друг друга и только друг друга в своих отражениях, кстати, тоже больше с ним не работает. Лючиано не видит больше его, когда смотрит в зеркало. Он видит там себя (впервые). Своё мертвенно-бледное подобие, которое вот-вот упадёт и никогда не поднимется.       Живой труп, так?)       Он без половины сердца теряет себя всего.       (А вы что думали, может у монеты быть только одна сторона? Исцарапанная и окровавленная. Когда вторая навсегда стёрлась в пыль, оставляя за собой плоскую, ровную поверхность зеркала и прощальную улыбку.       Вот только меня не станет, и вас ничто больше не будет здесь задерживать.       Хорошо, правда?       И кстати, я договорился с ними. Они сделают так, чтобы ты вместе со мной не умер.       Лючиано угрожает, умоляет, по краю зеркала от ударов кулака бегут тонкие паутинки.       Он не слушает, не слушает, какое он имеет право его игнорировать, какое-)       Перед ним на стол со стуком ставится кружка, Флавио тихо вздыхает, смотря на него, и проскальзывает на диван рядом, пытаясь показать, что он даже сейчас, особенно сейчас не один.       Слишком многие нации ненавидят свои противоположные, но до боли так на них похожие версии, молятся о таком одиночестве. Слишком редки те, кто считает их своими друзьями, братьями, близкими. Но все они всё равно не понимают (не смогли бы понять, но всё равно так раздражающе пытаются), насколько Лючиано (был) благодарен Богу (которого, оказывается, не существовало — иначе как бы он мог допустить такое?) за это правило, по которому он никогда не должен был бы увидеть его мёртвое тело.       Он не имел права существовать в мире без него, не смог бы, не выжил бы, не выдержал (не выдерживает).       Это для него сейчас как потерять солнце. А он был солнцем — типичным таким, тёплым, только что не дотронешься и остаётся мотыльком виться рядом и биться о полупрозрачное стекло.       Солнце нельзя никогда подержать в ладонях. (Он так хотел бы, пусть и сгорел бы, пусть бы стёрлись в пыль ладони и лёгкие — разве не всё равно?) А теперь ещё и поздно, когда оно потухло, исчезло, опалив лицо прощальным взрывом сверхновой, тряхнув рыжими волосами и рассыпавшись тонким болезненным смехом.       А теперь Лючиано только и остаётся спотыкаться и падать без него в полной темноте, заходя в тупик за тупиком.       (Северная Италия — нет, Феличиано заключает (ещё один) неразрывный договор с дьяволом. Лючиано же об этом никто не спрашивает — а он бы голос сорвал, продрался бы через все зеркала и измерения и остановил бы его. Ему бы только несколько (не) лишних минут. Бы.)       Часы на руке Флавио мерно тикают, отсчитывая время — вот его-то уже и можно назвать лишним.       (Последними, которые имеют какое-то значение, становятся те несколько секунд, которых ему и не хватает. Тогда, в Особняке.       Он винит в их отсутствии серых монстров и упорно твердит себе, что мог бы, смог бы всё изменить. Что ему совсем чуть-чуть не хватило, а так у него был (бы) полный контроль надо всей ситуацией.       Хотя ни черта, и он особенно тогда себя чувствует болезненно слабым, и нет у него в руках ничего, даже собственной жизни. Ничего, что он мог предложить тогда Феличиано, кроме израненной руки и (неожиданно существующего) сердца, которых оказывается слишком, ужасно недостаточно.       Конечно, что его неправильные-странные чувства и возможность только когда-то выбраться с семи кругов ада, призрачный шанс где-то впереди, когда есть вполне настоящий свет в конце тоннеля — для всех, (почти). Да, даже для Феличиано, который устал спотыкаться, падать и вставать, который научился сам убивать и умирать, как в начале учился сам завязывать шнурки.       Тогда Феличиано остаётся только научиться умирать навсегда и вязать уже верёвочные узлы (что он и делает).       Так что для него всё заканчивается вполне себе хэппи-эндом, не в стиле жили они долго и счастливо, но хотя бы по типу он нашёл там вечный покой.       А вот для него самого, для Лючиано, единственного никакого света в тоннеле не оказывается (почти), и ему иногда даже (часто, чёртов Стокгольмский синдром) до боли хочется вернуться назад, в Особняк. К вечным монстрам и петлям, только бы временным, не настоящим.)       Лючиано резко вздёргивает голову и смотрит на брата усталым, потерянным, чуть даже обиженным взглядом, (как ребёнок, не получивший не то чтобы долгожданный, но ценный подарок. Смерть тогда была бы ему ценна — и она ему (как всегда) не досталась.)       Флавио удивлённо оглядывается, явно задумавшийся о чём-то своём, такой мирный, спокойный — умные алые глаза смотрят в полные (изуродовавшей носителя) мудрости фиолетовые.       Лючиано так хочется его сейчас спросить, как у него получается с этим справляться. Как он может жить дальше, как будто ничего не произошло, как будто ничего не было? И тут же обрывает себя — ему непривычно, что он теперь один такой и некому больше его понять.       (Периодически — на мгновение — ему становится тяжело вспомнить, что задохнулся в петле единственный, кто знал, каково это — бегать, как белка в колесе, по Особняку, раз за разом терять (не) друзей и союзников и возвращаться назад.       Когда-то кажется, что вот-вот одна из наций упадёт на пол безжизненным телом и ему придётся, тяжело вздохнув, перематывать стрелки времени. Но это только иллюзия. Всё закончилось. Этого больше нет и никогда не будет.       Того, кто может его понять, тоже никогда не будет.       Того, на кого он смотрел завороженно, следя за каждым действием, каждым словом и отрицая всё, когда он замечал.       Того, кто трясся, сжавшись в жалкий маленький комочек (прямо как Лючиано сейчас) перед трупом брата (Лючиано не знал тогда, как смог бы его утешить. Потом, в ту первую петлю, когда сам рвано-отчаянно тряс истекающего кровью Флавио, понял. Никак).       Того, кто принял за них всех последнее решение и подписал (не кровью — жизнью) соглашение с хозяевами особняка, чтобы всех наций (кроме него самого) оттуда выпустили.       Того, кто до самого конца считал себя бесполезным, того, кто пообещал, что теперь-то наконец всё исправится — больше не будет.       Не будет того, кого Лючиано так хотел и не смог убедить выпустить из рук верёвку.       От него даже тела в принципе не осталось и места похорон — точно. Если монстры его и не тронули, он до сих пор висит там, в Особняке по ту сторону зеркала, которое больше упорно не отражает параллельную вселенную.)       А от Лючиано скоро останется только пустая оболочка. Он постоянно оказывается в тупике, и даже отступление ничему не помогает — за очередным проходом его вновь ждёт стена. Так что ему остаётся только тыкаться повсюду, как слепому щенку, разбрасываясь (взятым взаймы) временем.       Раз. Два. Три. Он никогда больше его не считает.       (Он в последний раз отсчитывает его (каждую секунду) в тот день в Особняке, когда оно утекает из дрожащих пальцев слишком отчаянно-больно-страшно быстро, словно кто-то разбил счётчик-песочные часы.       Раз. Два. Три.       Пожалуйста, пожалуйста, передумай, подожди ещё чуть чуть, ещё одну петлю, неделю, год, (вечность). Ну, смотри, Феличиано, я молю, я умоляю, я же никогда этого не делаю, хочешь — на колени встану? Ты же умрёшь, на-всег-да теперь, ты не понимаешь?! Феличиано, Фели, чёрт, дьявол, даже не думай!       Феличиано отвечает ему тогда только одним словом.       Прости. (За то, что я выбираю смерть, а не тебя. За то, что я такой бесполезный — не могу выдержать даже то, что сам выбрал, за что пытаюсь ответить. За то, что не смог раньше всех спасти и всех вас на это обрёк. И тебя тоже. Тебя особенно.)       Он отсчитывает секунды, миллисекунды, мгновения, когда уже всё это закончится-остановится и всё вернётся на круги своя (во временные петли или в привычную жизнь наций — наплевать. Просто лишь бы всё это закончилось).       Всё заканчивается последним тихим выдохом Феличиано. В ту секунду он перестаёт считать и весь мир, кажется, замирает — в нём нет больше времени и нет больше солнца, чтобы согревать всё вокруг и его слишком холодные окровавленные руки.       И идёт дальше, когда в комнату по обе стороны зекрала распахивается дверь и туда врываются остальные нации.       Правда, не у Лючиано. Он не чувствует ничего, не слышит восторженный шёпот Ли о найденном главном ключе, не слышит радостные приглушенные возгласы Альфреда (там, где висит, опустив голову, его всё), не слышит собственный голос, как он срывает горло и разрывает привычную тишину Особняка, как на него шипят непонимающе и пытаются заставить замолчать. Он не понимает их. Он не слышит. У него в ушах звенит рвущее перепонки ничто, которое наконец сменяется торжествующим смехом монстров (он никогда раньше не слышал, как они смеются. Он похож на смех смерти и на взрывы атомных бомб, на стоны, и плач, и его собственное истерическое хихиканье, которое пробивается через их смех). И они хохочут, заливаются смехом. Или он? Или это у него из глотки рвётся такой неестественный звук?)       Он каждый раз находит, вспоминает в том дне что-то новое и переигрывает это заново в своём сознании.       (Возможно, он даже уже не в лабиринте запутался. Может, он просто стоит между двумя стенами с зеркалами, и ему только кажется, что впереди есть дорога. На самом деле он ничего не может уже сделать. Совсем ничего. Он же...)       Между двумя Северными Италиями это он оказывается бесполезным.