Божья птаха

Первый раз Алик замечает пацана во дворе дома сестры. Взгляд сам падает на носатый профиль, занавешенный темными немытыми волосами. Алик вздрагивает как от удара, когда ловит взгляд черных глаз. И профиль, и взгляд — те же, до боли знакомые. Не выветриваются из памяти, как ни старайся забыть. Снятся в кошмарах. Только когда отходит от первоначального шока и приглядывается, понимает, что это не Колька. Просто похожи. И вообще мальчишка — другой. Чужой. Странный какой-то. Даже с первого взгляда. — Дядь Алик! Вы к нам? А дома нет никого! Санька. Орет радостно и заглядывает в глаза совершенно по-щенячьи. Алик едва сдерживает раздражение: детей он видеть сейчас не хотел бы, общаться — тем более. Но придется. Ему нужно дождаться Надю, нужно предупредить. Поэтому он молча подходит, падает на лавку, достает было сигареты, но при виде трех пар загоревшихся надеждой глаз со вздохом убирает пачку в карман. Четвертый на него не смотрит. Так и сидит на краю лавки, разглядывает порез на подушечке указательного пальца и больше ничего в этом мире не замечает. Алика снова бьет дрожь. Колька был таким же. Так же зависал на мелочах, так же мог по полчаса рассматривать муравья или какую-нибудь божью коровку. Наверное, когда его в плен взяли, тоже вот так сидел, таращился... — Санчес, познакомь, что ли, с друганами? — за бравадой в голосе Алик прячет растерянность. Голова плывет, состояние грогги — он будто снова там, за речкой, в том проклятом дне, когда им отдали Кольку. И ему надо сделать над собой усилие, чтобы вернуться в сегодня. В сейчас. Санька что-то говорит, чуть ли не подпрыгивает, тычет пальцами в мнущихся рядом пацанов и девчонку. Алик слышит только одно имя. — Это вот Илья! — Илюша, — тихо и уверенно поправляет пацан и наконец смотрит на него. Прямо и искренне. Алика отпускает. *** Второй раз он видит Илью, вернее Илюшу, на базе. После обстрела там полный бардак, у детей перепуганные, перекошенные страхом лица и горящие восторгом глаза. Алик знает, каково это, когда пронесло, скользнуло по краю и отпустило. Он понимает. “Илюшу задело”, — слышит Алик — и опускается на пол рядом с раненым, держащимся за живот пацаном, трясущимися руками задирает испачканную кровью футболку на тощем животе и выдыхает. Царапина. Тут же забывает о мальчишке, сейчас есть дела поважнее. Илюшей занимаются друзья, столпившиеся вокруг, суетятся, переговариваясь, собираются везти к врачу. Ну, на то они и друзья. Позже он едет в травмпункт сам — надо положить врачу на лапу за молчание, лишние визиты ментов на базу ему на хуй не сдались. Алик не выдерживает и уточняет, действительно ли там была царапина. Заодно узнает фамилию Ильи — Гаврилин. Она кажется ему знакомой, и через минуту Алик вспоминает громкое дело, которое чуть больше года назад встряхнуло город, да так, что потом еще долго трепались и перетирали на каждой кухне и лавочке. Первое громкое заказное убийство бизнесмена в их провинции, где заказчиком стал не просто кинутый партнер — родная жена. Значит, у них остался сын… Спать он ложится не в наручниках. Больше незачем бояться, что он кому-то навредит. Некому навредить. Эля психанула и все же собрала вещи. Ушла. А Алику внезапно снится Илья. Впервые Колькино лицо во сне заменяет другое, бледное и серьезное. Впервые сон не превращается в кошмар, но менее тягостным не становится. И просыпается он впервые не от собственного крика, не от того, что пытается оторвать себе руку или выдрать с мясом батарею, а от ощущения пересохшего горла. От звуков собственного голоса. Он что-то говорил. Долго. То ли Кольке. То ли все же Илье. Он не помнит. И очень этому рад. *** Третий раз Алик видит пацана совершенно случайно. Он ждет в тачке Леху, чтобы забрать его и двинуть на озеро, на шашлыки. Леха как всегда копается, сидеть в машине скучно. Алик ненавидит ждать, даже Афган со своими засадами не приучил, или наоборот отбил все что можно, и вдруг замечает Илюшу. Пацан топает по трубам — старый маршрут, Алик с пацанвой в детстве тоже так делали, высший шик: обойти квадрат двора по периметру по трубам и не сорваться. Илья срывается, падает. Идет снова. За пару метров до конца маршрута опять шлепается на землю. Поднимается, морщась, залезает на трубы и продолжает путь. Вот упертый! Алик восхищен. Сам он эти трубы тоже научился преодолевать далеко не с первого раза. Там скользко, пакля рыхлая, рвется под ногами, с непривычки споткнуться и улететь — как два пальца об асфальт. Илюша падает снова, навзничь. Лежит с минуту, его не видно в высокой траве, Алик даже шею вытягивает, с тревогой всматриваясь, но пацан поднимается. — Привет, командир! Прости, Наташка раздавала последние ЦУ. Леха вваливается в салон, хлопает дверью “Лады” так, что Алик невольно морщится: — Дома у себя холодильником так хлопать будешь. Леха лишь добродушно сопит, устраиваясь на сиденье. Когда он выезжает со двора — смотрит исключительно в зеркало заднего вида. Там Илюша неловко преодолевает последние шаги по трубе. Алик заворачивает за угол, ловя себя на мысли, что жалеет о том, что он не увидит и не узнает, смог пацан выполнить квест или нет. И понимает, что улыбается. *** Эля не хочет возвращаться. Алик сидит на диване один, смотрит отсутствующим взглядом в рябящий экран. Играть не тянет. Делать ничего не хочется. — Командир, да не тухни ты! — Вадим, проходя мимо, бросает фразу тихо и так, чтобы слышал только он. Но Алик быстро оглядывается и ловит на себе кучу сочувствующих взглядов. Парни тут же отворачиваются, все резко делают вид, что жутко заняты. — Ясно-понятно, блядь. — Алик говорит это нарочито громко. — Нужно срочно найти вам дело. Чтобы не лезли в чужие. Он поднимается с дивана, собираясь пойти в “кабинет” и действительно заняться делами, “бухгалтерию” давно пора было подбить, но замирает, услышав Санькин ор. — Дядь Алик!! Дядь Алик! — Саня, чтобы так орать, у тебя должна быть очень веская причина. — Алик снова падает на диван. — Рассказывай. История оказывается поганой. Илья после того, как мать посадили, жил с бабушкой, а та внезапно взяла и крякнула, что ж, ей уже за семьдесят было, неудивительно. Пацан остался совершенно один. За ним приехал инспектор по делам несовершеннолетних, чтобы отвезти в детдом, но Илюша впал в свое “мне это не нравится”, и вместо детдома его загребли в дурку. Еще позавчера. Три дня друганы пытались разрулить ситуацию сами, доказать врачам, что Илью надо отпустить. Естественно, не справились, и теперь Санька прискакал к нему. — Ему нельзя там, — Саня едва не плачет, шмыгает носом то и дело. Алик изучает, как пацан зло трет глаза, напрасно пытаясь скрыть выступающие слезы: тому стыдно за слабость, но сдержаться он не может. — Он же там был уже. Ну, когда маму его посадили… Потом полгода не разговаривал, в стену смотрел! Вот недавно только отошел. Его там опять таблетками закормят. Ну сделай что-нибудь! Дядь Алик, ты же можешь! Санька смотрит требовательно, с надеждой. Святая, блядь, простота. Детская, блядь, наивность. Алик злится. — Сопли вытри, племяш! И вали домой. Придумаю что-нибудь, — Слова звучат резко, но взгляд у Саньки все равно становится благодарным. *** Илью из дурки он выковыривает неделю. Оказалось, что везде нужно иметь своих людей, и даже деньги в этой стране решают еще не все. Нужные люди нашлись, афганское братство оказалось шире, чем он думал. Пришлось, правда, официально заделаться опекуном и подписать кучу документов. Алик подписывает. Не глядя. Достаточно было один раз посмотреть через мутное стекло палаты на привязанное к койке тело. Алик слишком хорошо помнит все это. Он никому не рассказывал, никто не знает, но он тоже провел в дурке пару незабываемых месяцев, аккурат сразу после возвращения. Никому не пожелаешь оказаться в чересчур крепких объятиях советской карательной психиатрии. Пацана приходится селить у себя. В квартиру, где они жили с бабкой, и где та умерла, тот даже заходить отказался, просто встал на пороге, крепко вцепившись побелевшими пальцами в косяки. Илюша начинает жить в хате у Алика. А через неделю там уже живут хомяк, два таракана и рыбка в банке. Алик ничего не может этому противопоставить. В хомяка, которого Вовка держал все это время у себя, Илюша вцепляется мертвой хваткой и почти не спускает с рук. Тараканов он, оказывается, принес из больницы, в спичечном коробке. А рыбку Алик дарит ему сам. Во избежание. Рыбки — лучшие домашние животные. Они хотя бы молчат. Илюша тоже молчит. Сидит целыми днями на матрасе, нянчит хомяка, раскачивается из стороны в сторону, стоит Алику отойти, свалить хотя бы в туалет. Зато ночами Илюша орет. Таблетки, что велел давать ему врач, Алик смывает в унитаз, едва они оказываются дома. Иногда он трусливо думает, что, может, надо было оставить хотя бы снотворное. Хотя бы себе. Заснуть получается только укутав Илюшу с ног до головы в плотный кокон одеяла и крепко обняв. Только так тот перестает орать и метаться, и засыпает. Проделывать это одной рукой неудобно, но Алик старается. У него просто нет другого выхода. Тем утром Алик просыпается как обычно, от звона цепи по батареи, от резкого рывка и боли. Опять снилась какая-то хмарь. — Зачем вам наручники? Илюша. Говорит. Алик даже привстает на локте, уставившись в бледное серьезное лицо. Слышать вот это “вам” от человека, которого давно притащил в свой дом, которому позволил спать в своей кровати очень странно и даже немного больно. Почему-то. Алик трясет головой, прогоняя дурацкие мысли. — Чтобы не пришибить ненароком. Илюша молча рассматривает наручники, приковывающие левую руку Алика к батарее. Хмурит брови: — Кого пришибить? — Тебя, например, балбес! — Алик злится. На себя. Потому что на Илюшу злиться невозможно. — Не надо меня. Мне это не нра… — Илюша вдруг замолкает и всхлипывает. Долго моргает короткими темными ресницами и выдает внезапное — Я есть хочу. На завтрак Алик, пошарившись по кухонным шкафчикам, варит кашу. Пшенную, на воде, потому что молока, конечно, нет. То, что покупала Эля, давно скисло. Илюша долго всматривается в тарелку, принюхивается, потом подгребает к себе сахарницу, плюхает в кашу две полные с горкой ложки и, наконец, начинает есть. С видимым удовольствием и блаженно жмурясь. Алик сдуру делает также. Кашу приходится вывалить в ведро и положить себе новую порцию. А еще теперь приходится брать Илюшу с собой. Везде. Придя в себя, пацан категорически отказывается оставаться один. Алик раз попробовал — и результат ему не понравился. Единственная еще пара рабочих вариантов — это посадить пацана на базе, там всегда куча народу, или поручить друганам. С ними тот тоже оставался живым и не погружался в свое пугающее “мне это не нравится”. Илюша даже как-то и не мешает. Он в принципе незаметен. Просто всегда маячит на периферии зрения, весь в своих мыслях, длинный и нескладный, и лишь иногда задает совершенно потрясающие, неуместные и выбивающие дух вопросы. Вот как сейчас. Алик уже десять раз жалеет о том, что взял его с собой в бордель, что не оставил на базе и не сплавил Саньке. Но ему очень нужно женщину. Вчера он узнал, что Эля уехала в Штаты. Она сама позвонила ему из зала аэропорта — попрощаться. И вчера он даже не напился: уже достал было из недр холодильника бутылку водки, натолкнулся на обеспокоенный взгляд Илюши и со стоном безысходности убрал обратно. Герой… Которому срочно требовалось мягкое женское плечо. — Что это? — Илюша стоит столбом посреди коридора, пялится на ряды улыбающихся и стреляющих глазами девчонок. — Бордель, Илья, Не тупи, пойдем. Нам туда. — Про бордель я читал. У Куприна. Алик сбивается с шага. Он не помнит Куприна, не помнит, читал или нет. Блядь, ну о чем он думает вообще? — А вот… — Идем уже! — Алик берет Илюшу за руку, тащит за собой. Девчонки смеются на весь бордель. Перед глазами внезапно встает картина, как он трахается с Иринкой под внимательным пристальным взглядом сидящего на стуле напротив кровати Ильи, и Алик ежится. В итоге, сбагривает Илюшу одной из девчонок, та училась на филфаке, даже вроде в аспирантуру поступала, сует ей деньги: — Куприна с ним обсуди, а? Девчонка удивленно моргает, переводя взгляд с его лица на вытянутую физиономию Ильи, тянет томно: — Али-и-ик, а может мы с тобой… обсудим? — Не-не. Я к Иришке. Алик вталкивает обоих в комнату девушки. Захлопывает дверь, едва сдерживая облегченный выдох, и стучится в соседнюю. Иришка всегда была лучшей. В школе они сидели за одной партой и гоняли по гаражам вместе. После школы Алик иногда спит с ней. До Эли. И после. Иришка его понимает, а он ее понять не может. Алик предлагал ей деньги, у него были связи, мог устроить на нормальную работу, помочь уехать в Москву, куда-то, где за ней не тянулся бы шлейф из прошлого. Иришка лишь улыбалась и говорила: — Да не надо ничего. Мне нравится. Я — блядь, Алик. Это мое призвание. Смирись. Иришка умеет слушать. Даже тех, кто не умеет или не может говорить. Алик сильно подозревает, что львиная доля ее клиентов таскается к ней сюда, в убогий клоповник, не только за телесными утехами — или вообще не за ними. Он вот всегда приходит не только. И она его никогда не подводит. Алик лежит на мягкой теплой груди, тонкие пальцы ерошат волосы, и ему хорошо и спокойно впервые за этот месяц. — Забавный мальчик. На тебя похож немного. — Чем это? — Алик вспоминает лицо Ильи — ну ничего же общего. — Неустроенностью. Неприкаянностью. Бедные, изломанные вы дети… Извини. Врать Иришка не умеет и не любит. Поэтому часто ходит с синяками. Из-за стены вдруг слышится громкий Илюшин голос. И женский, перебивающий его. Алик еще не слышал, чтобы Илюша говорил громко, тот либо кричал, либо почти шептал. Алик вслушивается, пытаясь понять, что там так громко обсуждают. Не еблю же… — Ну иди уже, проверь. Что ерзаешь-то! Иришка, как всегда, зрит в корень. Иногда Алику хочется ее придушить. Натянуть штаны и майку дело десяти секунд, и Алик вываливается за дверь, чтобы приникнуть к соседней ухом. Глупо. Но... В комнате за дверью яро обсуждают какую-то Анжелику. Осуждают даже вроде как. Алик хмурится, пытаясь вникнуть в суть разговора, вжимается в дверь сильнее, чтобы расслышать лучше, а когда та предательски распахивается — падает внутрь комнаты. — Блядь! — ругательство вырывается само, хотя при Илюше Алик себя сдерживает. — Что за Анжелика? Почему — дура? Че стряслось? Алик знает только одну Анжелику в городе, в этих вот стенах, и она действительно — дура. Илюша стоит посреди комнаты. Девчонка с ногами сидит на подоконнике, полностью одетая. Курит. Ругаться по этому поводу уже как бы поздно, и Алик прикусывает язык. Вместо упрека он выговаривает шутку. — Научила пацана плохому? — добавляет, внимательно оглядывая обоих, — Че так орали-то? — Ничему не научила. — Тут же докладывает Илья. — Она читала “Анжелику”! — Она еще и пишет? — Алик на мгновение зависает. — Александр, как можно не знать классики?! — девчонка над ним откровенно ржет. Алик просто разводит руками. — Илья, пойдем… — Мы не закончили! — Илюша отступает к окну, смотрит исподлобья. — Что не… — Я не дорассказала. — Девчонка закуривает следующую сигарету. Алик вздыхает и падает на кровать, устраивается поудобнее, бросает: — Ну дорассказывай. Я тоже послушаю. Он засыпает под восторженные Илюшины вопли и девичий смех. С мыслью, что Анжелика — точно дура. *** Как ни странно, спит он теперь вообще хорошо. С появлением в его жизни Ильи, кошмары поблекли, отступили, ушли почти полностью. Словно замученный духами Колька, и те люди в деревне, что умерли по приказу сержанта Александра Волкова под минометным огнем, его наконец простили. Отпустили. Завтрак Илюша готовит сам. На двоих. Яичница часто подгорает, но Алик делает вид, что все нормально. Ужин приходится готовить Алику — растущим организмам нужно есть, часто и качественно. Организм Алика тоже пытается прикинуться растущим. Проще говоря, жрать ему хочется постоянно. Днем зачастую времени нет, так что наверстывает вечером. — Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста! — Алик орет из кухни, и Илюша тут же возникает на пороге. Алик запрещает ему вертеться под ногами или смотреть, как он готовит. Почему-то нервирует. Будто настигает дебильная боязнь провалить экзамен. — Макароны. С фаршем, — Илюша тянет носом, заглядывает в сковороду и констатирует факт. — Не с фаршем, а “по-флотски”. Ешь давай! — Алик сует ему вилку. — Ты письмо принес. Там! — Илюша говорит с набитым ртом, мотает головой, указывая на подоконник. — Почему не читаешь? — Не твое дело, — Алик отвечает резко. Резче, чем хотелось бы. Чем можно с Ильей. Аппетит тут же пропадает, и он уходит в комнату. Илюша приходит через пару минут. Приносит письмо, которое Алик забыл сжечь, как обычно делал. Смотрит требовательно, не отрываясь. Алик очень часто его совсем не понимает. Как, например, теперь. — Нельзя не отвечать на письма. Там же ответа ждут. Алик открывает рот. Закрывает. Ему нечего сказать. Вернее, он не знает — как. Как объяснить Илюше то, что он не может объяснить самому себе? Он смотрит в темное окно, изредка освещаемое светом фар проезжающих мимо машин. Думает. Илюша все так же стоит на пороге и все так же держит письмо в руках. Алик знает, что тот будет стоять так долго. Пока не получит ответ, объяснение, которое его устроит. — Садись, — кивает ему на диван. Алик хочет объяснить коротко и жестко, но почему-то начинает рассказывать все. С самого начала. С детского восхищения отцом — Героем войны. С желания стать таким же. Рассказывает про Афган. Про блядские медали. Про Кольку. Про дурку. Про попытки возвращения к нормальной жизни, которая больше нихуя не нормальная. Или он сам больше нихуя не нормальный — у него не получается. Когда он заканчивает, в глазах стоят слезы и за них — не стыдно. Илюша смотрит на него так, будто понимает все-все. А может и действительно понимает. Алик молчит, выдохся. Илюша пододвигает к нему конверт. — Надо написать ответ. Там ждут. — Бля. Ты не понял ничего? — Алик уже даже не злится. — Понял. Надо написать. Но сначала — прочти. Алик берет конверт из его пальцев. Бумага — жжется. Пока читает — плачет, слезы текут неконтролируемо. Больно. Героя, которому пишет отец, которого отец любит и которым восхищается, здесь нет и никогда не было. Есть только заблудившийся по жизни пацан. Как там сказала Иришка? Бедные, изломанные дети... Слишком долго он носит это в себе, слишком тщательно прячет. — На. Алик смотрит и не видит. — Бери! — Илюша протягивает ему безжалостно выдранный из тетради лист и ручку. — Нужно написать ответ. Сразу, а то потом забудешь. — Илюш, а ты давно с матерью разговаривал? — Алик просто не может удержаться. Пацан бледнеет на глазах. Бумажный лист дрожит в его стиснутых пальцах. Ручка падает на пол и закатывается под диван. Алик ощущает мгновенный стыд, будто походя пнул собаку. — Извини, — помолчав, говорит он, но Илюша качает головой. — Давно разговаривал. Дома еще. До… До всего. Алик не сразу понимает, что это ответ на его вопрос. — Может… напишешь ей? — Он не знает, зачем это говорит, но пацан внезапно кивает и чуть светлеет улыбкой. Следующие два часа они пишут письма. Карябают по бумаге. Пытаются изложить мысли и излить душу. У обоих получается так себе, но они оба стараются. Подготовленные конверты лежат на столе, и когда Алик складывает свой лист и почти с ненавистью пихает в конверт, Илюша делает то же самое со своим письмом, листком бумаги, исписанным старательным круглым почерком. — Пойдем отправим? — Так ночь же, Илюш! — Пойдем! Завтра утром почтальон заберет уже. Пока мы спать будем... С Илюшей спорить себе дороже. Они идут за угол дома, кидают письма в почтовый ящик. Ответа Алик не ждет, на конверте написан адрес их старого дома в деревне, где давно никто не живет. Но на душе становится легче. Он с удовольствием вдыхает прохладный ночной воздух, щурится на звездное небо, с усмешкой наблюдает, как Илюша на цыпочках пытается заглянуть в щель ящика, чтобы узнать сколько уже там писем. *** Худой мир лучше доброй ссоры, война в городе афганцам не нужна. Алик уверен, что Зураб считает так же. Вот кто бы еще донес эту простую истину до куриных мозгов Тимурчика… Грузин нарывается. Разгром рынка — по-любому его личная инициатива. Как и расстрел базы. Прекрасно знает, что афганцы подобного не спустят. Хочет выслужиться перед дядей или этого самого дядю подсидеть? Алик не знает. Он ходит кругами по базе, обдумывая ситуацию под разными углами. Илюша с дивана сторожит его глазами. Иногда Алик чувствует себя мышкой, за которой следит кот. Решение нужно найти, а Алик не знает, что делать и как быть. Он не хочет подставлять своих парней под удар. У всех семьи, дети… От входа раздаются шум и громкий смех, который выдирает Алика из его раздумий. Опять дети приперлись. В приставку, небось, играть — Алик невольно ревниво оглядывается. Нужно запретить им пока здесь появляться, но сейчас они — вовремя. Алик подходит к дивану, цапает Илюшу за рукав джинсовки и тащит за собой. К выходу. Илюша не ропщет и не сопротивляется, споро перебирает ногами. — Забери его! И носа сюда не показывайте, пока не разрешу. Брысь! — Алик нависает над Санькой, угрожающе шепчет ему прямо в лицо. Глаза у пацана тут же становятся огромными и испуганными. Зато детей сразу как ветром сдувает. И главное — молча, без лишних споров. Одной проблемой меньше... До вечера Алик с парнями прорабатывают планы обороны рубежей, считают деньги и оружие. Прикидывают, кто за что будет отвечать, на каком участке. Даже если ты не хочешь боя, лучше быть к нему готовым… Это Алик вызубрил первым делом накрепко еще в Афгане. — Дядь Алик! — Санька начинает орать еще на улице. — Да блядь! — От громкого ора Алик вздрагивает и даже готов перекреститься. Ничего хорошего он уже не ждет. — Что опять? Он переводит взгляд с одного раскрасневшегося от бега лица на другое. Дети снова завалились на базу всей компашкой, кроме… — Илья где? — коротко спрашивает Алик, чувствуя, как леденеют ладони и холод пробирается к сердцу. У белобрысого Вовчика разбит нос. Девчонка вытирает заплаканные глаза, растирая по лицу грязь, коленка у нее содрана, упала что ли, пока бежала? Санька топчется от нетерпения на месте, вытягивает тощую шею и сжимает кулаки… Алику все это сильно не нравится. Парни стоят за спиной, молчаливым полукругом и угрюмо ждут развязки. Сегодня все устали. — Где?! — Эти… Забрали. — В машину затолкали и … — Я хотел отбить, но меня.. вон! — Их двое было! Дети говорят разом. Шумят, размахивая руками, пытаясь сразу и рассказать и показать. В лицах. Алик слушает молча, вычленяя в этом гомоне нужную информацию. Бандиты. Тимурчик, значит… Внутри будто щелкает невидимый переключатель. *** Алик опускает кулак с зажатой в нем гранатой прямо на блюдо с аджапсандали и улыбается. Внутри — звонкая злая пустота. Как на войне. Алик ненавидит это состояние, больной звенящий азарт, но ничего не может с ним поделать. Зураб смотрит на него волком, хоть и пытается казаться спокойным. Его парней у дверей скрутили афганцы, но эта фора ненадолго. Времени в обрез, и Алик планирует с толком использовать каждую секунду. — Твой племяш — идиот. — И тебе здравствуй, дорогой, — Зураб бросает негодующий взгляд на испорченное блюдо, откладывает, наконец, вилку, промокает губы салфеткой. — Что он сделал? — Забрал моего… — Алик внезапно запинается. Задумывается. А кто ему, собственно, Илья? Зачем он ему? Почему ради пацана он готов развязать войну в этом городе? — Сына, — говорит он, наконец, уверенно. — Тимур? Свидетели есть? — Зураб как всегда… Алик хмурится и молчит. Колечко чеки блестит у него на пальце. — Хорошо. Сейчас разберемся. Не шуми. Зураб осторожно достает телефон. — Тимур, подъедь к ресторану. Срочно! Зураб рявкает в трубку так, что вздрагивают, кажется, даже стены в зале. Через семь минут Тимур прилетает. Заходит в зал и скалится при виде Алика. Подходит к столу и усаживается рядом, тянет руку к блюду с фруктами. — Тимур, ты руки мыл? — голос Зураба вьется удавкой, и Тимур бледнеет. Алик чуть кривит губы в ухмылке. Нехороший Тимурчик — сел за стол без разрешения старшего, не поздоровался, в тарелку лезет. Ай-яй-яй. — Что ты лыбишься, пидор? — зло щерится Тимур. Алик видит, как тот нервно сжимает челюсти: не любит его Тимурчик, и дядю своего не любит. — Слова выбирай, когда с людьми говоришь. Зураб обрывает племянника. Он-то не забывает, что за базар надо отвечать. Всегда настороже. Алик его ненавидит — но уважает. — Он пацана себе пригрел! Живет у него. Спят вместе. Тот сам все рассказал! Домой просился. Странный вообще какой-то пацан. Помешанный. Илю-ю-ша, бля... — Черноволосый такой? Божья птаха? — Зураб переводит вопросительный взгляд с лица Тимура на Алика. Смотрит в глаза — будто целясь. — Так это он? Сын? — Да. Приемный. — Алик переводит дыхание, глушит дикую, почти животную ярость в груди. — Где он? — Тимур, где мальчик? — В голосе Зураба, спокойном и тихом, звенит такая угроза, что даже Алика пробирает до костей. Он вдруг вспоминает, что Зураб крышевал бизнес семьи Гаврилиных. — В багажнике... Алик моргает, раз, другой, и порывается вскочить на ноги. Его ребята и охрана Зураба в дверях напрягаются. Ровный голос Зураба всех отрезвляет. — Ваха, приведи мальчика. Алик скользит по Илюше взглядом, ощупывает: взлохмаченные волосы, заплаканные глаза, дрожащие губы и испуганный взгляд. Вроде все. Он даже не бормочет свое “мне это не нравится”. Пацан в относительном порядке, и Алик выдыхает. Ледяные тиски на сердце разжимаются, руки начинают трястись. Алик вставляет в гранату чеку, прячет ее в карман, вытирает испачканную едой кисть салфеткой. Илюше не нужно видеть оружие в его руках. — Здравствуй, Илья. А ты вырос… — Зураб тоже пристально рассматривает пацана, который уже прилип взглядом к аквариуму у барной стойки. Чуть тише добавляет: — Ты молодец, Александр, но тебе тяжело придется. Илья всегда был... не от мира сего. После смерти отца ситуация, насколько я знаю, усугубилась… — Мы уходим, Зураб. — Алик не собирается обсуждать психическое здоровье Илюши. — Спасибо. Он поднимается и без замаха, резко и коротко бьет кулаком в лицо расслабленно сидящего рядом Тимура, так, что тот опрокидывается на спину, падая вместе со стулом. Тимур орет, держась за разбитый нос, хватается за пистолет, поднимаясь на ноги. Алик выдергивает свой. Илюша, зажав кривящийся в безмолвном крике рот, медленно пятится к стене. — Все. Хватит, — голос Зураба бьет по нервам. Тимур, бормоча ругательства, нехотя убирает пистолет. Алик прячет свой. — Зураб, ты бы отправил племянника обратно в горы. Всем бы лучше стало. Годный совет даю, обдумай, — Алик осторожно берет Илюшу за руку — ладонь у того ледяная и влажная, он стискивает ладонь Алика со всей силы так, что становится больно. — Вам пора, Александр. Тебе и твоим людям. Засиделись. Алик кивает ему, коротко мотает головой парням. Афганцы уходят. Но все в ресторане “Кавказ” понимают, что разговор еще не окончен. Грузины сегодня перешли границы. Ночевать все остаются на базе, ожидая команды “в ружье, бля!” Илюша занимает диван и не пускает на него никого, кроме Алика. На любые попытки прочих оккупировать сидячее место в ответ раздается тихое “мне это не нравится”. Утром у Алика звонит телефон. — Тимур ночью уехал домой, — без предисловия сообщает Зураб. — Он поступил недостойно. Мужчина не должен поднимать руку на детей. А на блаженных — тем более... Алик слушает молча, он еще не совсем проснулся. Заворочавшийся от шума Илюша во сне больно бьет его локтем в бок. — Мир, афганец? — Зураб на том конце провода ждет ответа. — Мир, — отвечает Алик и отключает трубку. Добавляет, глядя на улыбающегося во сне пацана. — Дружба-жвачка, бля! Алик благодарен за передышку. Он понимает, что война будет, обязательно: за рынок, за бабки — но потом. Не сейчас. Сейчас Илюша должен урвать последние крохи детства, должен увидеться с мамой, а Алик — с отцом. Сейчас — лето. Последние дни. Алик не любит тянуть кота за хвост. Он выдыхает, резко, словно собираясь броситься в холодную воду с обрыва, берет в руки трубку и набирает знакомый номер, цифра за цифрой. Отец встает рано...