Ирвин Уэлш «Дерьмо»
Мерзкое утро. Беспросветно серое, холодное и сырое. Мать вчера опять хорошенько накидалась и поэтому всю ночь обрабатывала мой телефон, заёбывая своими неразборчивыми просьбами, угрозами и чёрт знает чем ещё. Мне, по-честному, было похуй, чем она там занимается и как проводит своё свободное время, и уж тем более мне абсолютно не хотелось скакать вокруг неё, волоча на себе её тушу, заблёванную с головы до ног, слушая очередной пиздёжный бред вперемешку с жалкими, ничего не стоящими извинениями за предоставленные неудобства. Что толку от этих извинений, если они сказаны лишь для того, чтобы поставить бессмысленную галочку в её совершенно иллюзорном списке обязательных дел порядочной мамочки, которой она, кстати, никогда и не являлась, потому что всю жизнь любила только себя. Единственное, что она всегда хорошо умела делать, так это обыгрывать на публике сюжет прекрасной и беззаботной жизни выдуманной героини, имеющей исключительно положительные качества. На удивление, ей верили, и, скорее всего, никто даже подумать не мог, что скромная и на вид весьма целомудренная Катрина Аддерли способна часто выпивать, а после, окончательно растеряв остатки человеческого достоинства, отдаваться собственному сыну. Поэтому сколько бы мать не старалась, безоговорочно примеряя на себя различные роли, я-то всё равно знал, какая она на самом деле — стоило просто взглянуть на учинённый ею бардак в комнате, в которой она за много лет так и не удосужилась нормально прибраться, и всё сразу вставало на свои законные места. Сама квартира никогда не являлась для неё храмом, убежищем или пристанью (можно называть это как угодно). Для матери квартира всегда была лишь квартирой и ничем более. Примерно так же она поступала и со всем остальным: людьми, вещами, словами, эмоциями. Они легко переставали быть для неё чем-то значимым, и она, не думая, оставляла их позади. По крайней мере так было, пока под действием алкоголя и одиночества маманя не начала стареть быстрее, чем погибали забытые ею когда-то цветы на окне. Именно поэтому уже мало кто страстно хотел обладать ею дольше одной ночи. Конечно же, как и все женщины, она рьяно отказывалась принимать данный факт и, уйдя в отрыв, после каждого нового похождения всё больше и больше старалась гнуть из себя молодую девицу, зачем-то натягивая на дряхлеющее тело безвкусные, вульгарные тряпки, достойные лишь шлюхи самого низкого пошиба. Я даже как-то искренне пытался вразумить её, сказав, что она одевается как дешёвая проститутка и мне не хочется, чтобы кто-то другой на районе воспринимал её так же. Но мать только рассмеялась в ответ и послала меня к чертям, подбавив к своей раскрепощённой речи парочку провокационных оскорблений, добившись того, что уже через пятнадцать минут я так напористо вытрахивал из этой старой стервы всю дурь, что она потом едва могла связать и пару слов. Из её комнаты уже несколько часов подряд доносился ужасно громкий храп. Сколько себя помню, она вечно храпела хуже любого мужика. Пришлось подниматься и с минуту толкать мамашу в бочину, сердито прося закрыть наконец свой чёртов хлебальник и дать мне хоть секунду покоя. Она, конечно, что-то мычала, стонала и сонно отмахивалась непослушными паклями, но в конечном итоге всё-таки заткнулась. Честно, смотреть на неё дольше пяти минут было тошно: она небрежно валялась голая в куче скомканного белья и грязной одежды, будто скромно прикрывая удроченную пиздёнку правой рукой. Кожа ощутимо обвисла, обмякла, сморщилась. Как раз вот так мгновенно и рушилась вся её показуха. Достаточно было одного глотка, и она сразу становилась той, кем и являлась — невежественной блядью. Потому меня ничуть не поразило, что рвота была практически везде, отчего в спёртом воздухе несносно разило забродившей кислятиной. Это, можно сказать, характерный признак последней финишной черты материного употребления — заливать в хайло ровно до того момента, пока организм, дойдя до нужной кондиции, не начнёт фонтаном извергать содержимое желудка. Раньше, когда я был ещё ребенком, всю эту срань мне приходилось убирать самому. Ползая на худосочных коленках, я волочил за собой огромное ведро с водой, тщательно собирая тряпкой всю харкотину, оставленную пьяной матерью. Сначала я плакал, снова и снова погружая свои хрупкие детские ручки в зловонные кучи переработанного шлака, а затем с терпеливым участием и простодушной любовью выслушивал обрывчатые мольбы о прощении и, конечно же, всегда верил, всегда прощал. Но шли годы. Я становился взрослее, умнее, наблюдательней. Убирая за маманей, я больше не позволял себе ныть, лишь усердно думал, выжидая подходящего момента. А мамаша тем временем, смекнув о выгодности ситуации и приняв установившийся расклад как должное, решила больше не распинаться перед терпилой Ларсоном. Я как мог старался снисходительно смотреть на её стремительно увядающее тело с высоты своей до усёру пышущей юности, но вновь оказался не в силах побороть свои скотские слабости и грязную похоть, свои глупые обиды и неотступную ярость. Отчего только противней признавать — мамаша всё-таки выиграла эту игру, породив во мне как нарастающее отвращение, так и столь ненавистное желание приблизиться. Хотя совсем недавно я был почти уверен, что на этот раз всё же смогу отказаться от дерьма, происходящего между нами… Да, пока мне удаётся держаться на расстоянии, но стоит ей только протрезветь, и всё опять начнётся сначала. А ведь грезилось, что после стольких лет у меня наконец-то появилась возможность наказать её, отомстить или даже что-то изменить, но, напротив, получилось так, что наказал я только себя, погрузившись в полнейший абсурд и, чего хуже, нездоровую привязанность. В один из привычных для меня и матери вечеров я вернулся домой достаточного поздно — надеялся, что к тому времени маманя уже успеет добротно насопениться и в следствии чего благополучно отправится спать. Обычно этот банальный трюк каким-то чудом срабатывал, но жаль, что всему, как выяснилось, есть предел. — Где ты был? — грозно начала она, как только услышала мои осторожные шаги в коридоре. На этот раз мать, специально дожидаясь меня, настырно сидела за загаженным столом в обнимку с практически пустой бутылкой ширпотребного вина. — Не твоё дело, — тут же рявкнул я, раздражённо дёрнув молнию намокшей куртки. Понимаю, в таких ситуациях проще промолчать и поскорее свалить в свою комнату, но злость к ней включается, как по щелчку, слишком быстро и слишком остро. — Да-а-а… Никогда не думала, что мой сын окажется такой неблагодарной свиньёй, — ехидно промямлила маманя и, излишне утрированно покачав головой, забористо отпила из стакана, даже не стараясь сделать это хоть более-менее прилично. — Весь в блядского папашу, — презрительно запустив в меня измятой сигаретой, она гнусно заржала, захрюкала и забулькала, давясь белой пузырчатой слюной. В спешке развязывая неподдающиеся шнурки испачканных кроссовок, я из последних сил старался не вникать в ахинею, которой мать так настойчиво пыталась меня упрекнуть. Хотелось немедленно уйти и уйти как можно дальше, а иначе точно не сдержусь и проломлю ей нахрен башку. — Куда ты собрался, Ларсон? А ну быстро подойди к своей мамочке! — она громко шлёпнула ладонью по столу и растянула морду в развязной улыбке. Блять, лучше бы притащила в дом очередного алкаша-неудачника и успешно бы ебала мозги ему, а не мне, но, видимо, на сей раз никто не купился на её чиповый соблазн. — Мама… Пожалуйста, отстань от меня, — глубоко вздохнув, я решил действовать иным путём: еле-еле выдавил из себя натянутое, противно скрипящее в горле слово «мама» и состроил уставшую гримасу, чаще всего вызывающую у нормальных людей жалость. Проще говоря, крутился, надрывая сраку, чтобы пробудить хоть какие-то чувства в долбаной алкоголичке… Бестолку. Моя ловушка уже захлопнулась. — Ларсон, малыш, обними маму. Маме так одиноко, — она закончила фразу скулящим шёпотом. Её криво накрашенные губы дрожали. Тело мало-мальски держалось на шатком стуле и вот-вот собиралось рухнуть на пол. Мне ничего не оставалось, кроме как, крепко сжав кулаки, выполнить сраную просьбу. — Ларсон, мама весь вечер смотрит в чёртову стену… — она, не договаривая, сразу принялась стрёмно хныкать, уткнувшись мне в шею, словно какая-то сопливая школьница. В обычном состоянии гордость и вечная игра на публику забирают себе всю мамашину свободу. Но маманя, безусловно, набравшись жизненного опыта, нашла лазейку, приловчившись на время усыплять гордыню с помощью алкоголя, под красочным воздействием которого быстренько успевала давать себе фору во многих постыдных вещицах. Обида, клокочущая внутри, быстро перерастала в безмерную агрессию, от избытка которой начинали слезиться глаза. Я кое-как заставил себя приобнять её за дрожащие плечи, всячески силясь вытерпеть создавшуюся близость. Закрывал глаза, пытался уйти в прострацию, думал о хорошем. Нихуя. Свободной рукой я надрывно впивался в край стула, стараясь немного расслабиться, однако мышцы то и дело мелко подрагивали от напряжения, а кровь учащающимися наплывами ударяла в голову, сдавливая череп. Ни о какой дыхательной гимнастике и речи идти не могло — от бухой маразматички невыносимо несло перегарищем вперемешку с приторным запахом просроченных духов. Она никак не унималась, липла и липла, рассуждая о жизни, будто знает о ней больше, чем кто-либо другой. Ладно, если бы это было действительно так, но на деле же весь её трёп — сплошная пустышка. — Какого хрена ты творишь? — на фоне мамашиной брехни, я так увлёкся самоконтролем, что не заметил, как материна рука уже вовсю шарила у меня между ног. Я инстинктивно отдёрнул её, ещё даже не совсем понимая, что именно произошло. Тем не менее, несмотря на отталкивающую сторону текущей напряжёнки, мне разом стало значительно легче — накопившаяся энергия в результате нашла свой выход. — Ну, Ларсон, пожалуйста, — протяжно завыла она в ответ, направляя ко мне морщинистые ручонки. — Хочешь, я тебе хоть подрочу. — Да ты ебанулась! — ошалело заорал я, живо вскакивая с места. Меня в миг прорвало, так как это был уже полный пиздец. На эмоциях я схватил бутылку у неё из-под носа и, не глядя, швырнул в сторону. Тут же, хлёстко звякнув, она разлетелась на мелкие части, разбрызгав остатки пойла по холодному кафелю. — Меня закосоёбило это говно! Поняла? — я бешено затряс пальцем в воздухе, указывая на осколки, а мать, притихнув, захлопала выпученными от удивления глазами. — И такой тупой шмарой, как ты, я тоже, блять, сыт по горло! — Ты меня совсем не любишь, да? — огорчённо прошептала маманя, утирая воображаемые слёзы (определённо, хотела вызвать ничем не заслуженное сочувствие). Вот только я, нарушив фальшивую драму, сорвался на истерический хохот, а не безутешные рыдания и послал неважнецкую актрису куда подальше, дав рекомендацию засунуть себе упомянутую любовь поглубже в задницу. Она же, почему-то оскорбившись, тормознуто рыпнулась ударить меня, словно я до сих пор был её прислужливым щенком, способным всегда молча выносить издёвки. Но я уже давно не добренький маленький Ларсон, вечно дающий своей любимой мамулечке вторые шансы. Нет. Я без колебаний опередил её, хорошенько засадив по наглой роже. Наткнувшись на стол, мамаша, всхлипнув от неожиданности, обессилено брякнулась на пол. Я даже замер в ступоре от охватившего меня наслаждения, и что-то другое — более дикое, жадное, нещадно рвущееся наружу — взяло верх надо мной, желая уничтожить её, втоптать в грязь, истерзать, убить, сожрать… Мысли о неотступно мелькающей перед глазами картине её испуганного лица и о крепости странной эйфории, вызванной всего-навсего созерцанием данного зрелища сумбурно блуждали в моей голове, истерично прося продолжения. Так что когда маманя, напрямую нарываясь, истошно заорала матом и незначительно двинула меня ногой, я попутно ударил ещё раз. Ударил бесконтрольно. Ударил с яростью, чётко слыша как при последнем замахе громко щёлкнула мамашина челюсть. Насрать, пусть сука заткнётся, пусть откусит свой поганый язык. Она сама промотала всё святое, что ещё оставалось в её паршивой душонке, и, конечно, за это ей не найдётся оправданий ни сейчас, ни когда-нибудь ещё.***
— Ларсон… Ларсон, ты спишь? — тихо спросила мать, осторожно коснувшись моей щеки прохладными пальцами. — Что? — сонно пробухтел я, чуть вздрогнув. — Что тебе надо? — хмурясь и потирая глаза в предрассветном мраке, тужился рассмотреть её сгорбившийся силуэт. Маманя смирно сидела, притихнув возле кровати, и боязливо выжидала заветной команды, прилежно водрузив задницу на пятки. Покорная. Что на неё ни капли не похоже. Чуя подвох, включил слабенький светильник, чтобы видеть мамашу с эксклюзивным шоу в запасе получше. Руки отчасти не слушались, даже пару раз случайно промахивался, попадая мимо кнопки. Хренов циклодол. Я уже начинал жалеть, что принял так много. — Хотела узнать, как ты, — сдержанно улыбнувшись, мать чуточку сжалась, опустив протрезвевшие глазки в пол, изображая пристойную девочку. — А, ясно, — усмехнулся я, заметив яркое пятно под её припухшим глазом. Поймав мой пристальный взгляд, она, сама того не замечая (а может это опять-таки было частью очередной игры), взялась перебирать спутанные волосы, прикрывая синяк. Испугалась, значит. Решила прикинуться хорошенькой. Ну, хорошо. Пока меня всё устраивало. — Ну, чо, всё? Узнала? — с издевкой полюбопытствовал, вальяжно распластавшись на койке. — Что дальше? — оскал так и прёт, не могу удержаться от торжествующего злоупотребления своим новоиспечённым положением. Ведь как говорят: запретный плод сладок. И чем дальше, тем больше. — Нет… — мать напряжённо замотала головой, будто хотела избавиться от идей, не вовремя сбивающих ход её мыслей, — не всё, — опираясь на кровать, она нерешительно встала и якобы случайно опустилась чересчур тесно ко мне. — Я наговорила всякого, прости, — весьма сомневаясь в творящемся, следил за каждым её движением настолько сосредоточенно, насколько мог. Веры сучке нет — она уже до такой степени себя погубила, что готова была на всё, лишь бы удовлетворить свои гнусные прихоти. — Ты же видишь, как мне тяжело в последние годы, — жалостно нюнила она, заискивающе кладя руку поверх моей. Я никак не реагировал, лишь наблюдал, ожидая момента, когда актриса напоследок превзойдёт саму себя и пустит настоящую слезу. Однако моё молчание мать расценила как возможность действовать, поэтому, мгновенно собравшись, пустилась в пылкие раскаяния, причитая о том, какая же она плохая, ужасная и бессердечная, раз не дала мне той жизни, которой я по праву всегда заслуживал, что пьёт она только от безвыходности, отчаяния и горя, самоотверженно пытаясь забыть случившиеся с ней когда-то страшные несчастья. А для убедительности она постоянно тискала мою ладонь, поджимала губки и протяжно вздыхала. Безусловно, просохшая маманя пиздела намного лучше. Я даже на миг захотел ей поверить, но благо вспомнил, что всё это хуйня полнейшая, ведь её единственное горе — это самолюбие. Другого горя нет. — Ты должен меня понять, — мягко лепетала она, потихоньку раскрывая истинную суть своей задумки. — Все эти годы я упускала кучу возможностей быть рядом с тобой, — малость наклонившись, мать поцеловала меня в лоб сухими губами, снижая тон до ласкового бормотания. — Но я хочу всё исправить, Ларсон, — снова поцелуй, только уже более длительный, неестественно близкий, наполненный отнюдь не материнскими ожиданиями. — И сделаю это так, как ты захочешь, — я не проявлял инициативы, намереваясь удостовериться в своих догадках, пока маманя тем временем нетерпеливо выкладывала карты и, воображая себя порноактрисой, обольстительно снимала выцветшую футболку. «Вот же расчётливая дрянь», — подумал я, вот только вопреки ожиданиям ничуть не разозлился, наоборот, непроизвольно напрягся и немного подался вперёд, ощущая нарастающую тяжесть в члене: мать всерьёз занялась ширинкой, недурно одаривая вниманием мой содрогающийся от приглушённого смеха живот. Приятно, когда она впервые здраво осознаёт: чтобы получить желаемое, придётся пресмыкаться. — Ты очень похож на отца, — всё меньше сдержанности в движениях, видно, как мать завелась, оголодало запустив жилистые пальцы под мою одежду и с какой-то звериной жадностью впившись ногтями мне в бёдра. А когда она, едва не сблёвывая, впряглась запихивать основательно вставший хуй себе в глотку, то вообще напрочь потеряла над собой контроль. Старушка так плотно занялась делом, что вскоре её лицо полностью покраснело и покрылось липкой испариной. Она часто и громко дышала, открыто хлюпала и причмокивала, толком не успевая нормально глотать, отчего вязкие слюни рекой текли по подбородку, капали на мои уже вовсю раздавшиеся яйца, а затем, аккуратно скользя по ним, впитывались в ткань пододеяльника. Глазеть на её новый образ покладистой дамочки было забавно — мне он определённо симпатизировал, я даже начал ловить с этого что-то нездоровое, но, чёрт возьми, подкупающее. Конечно, сравнение с отцом не особо порадовало — они с матерью практически не отличались, отец тоже нажирался до такой степени, что потом полдня не мог вспомнить своего имени. Но, во всяком случае, он был проще, не понторезил и без нужды не выёбывался. Воздух вокруг заметно нагрелся, усиливая броскость сладковатого запаха выделений. Удовольствие и инстинкт брали своё. Жар махом расходился по телу. Холодные капельки пота, щекоча, бежали по коже. Маманя, в какой-то степени чувствуя себя победительницей, точно не собиралась останавливаться на достигнутом, наверно надеялась, что в два счёта сможет целиком очиститься перед наивным Ларсоном, сделав ему минетик да раздвинув и без того продажные ножки. Нет, мамочка, ни черта у тебя не выйдет. Кофта превратилась в надоедливую помеху, поэтому, убрав со лба взмокшие волосы, я торопливо разделся, наотмашь сбросив всё лишнее на пол. Мать, приметив мою активность, ненадолго оставила свою бурную деятельность и, подняв затуманенные негой глаза, откровенно вылупилась, непринуждённо надрачивая и судя по всему предвкушая ответное поощрение за качество проделанной работы. Расслабленность от таблеток понемногу сходила на нет, и передний план занимало одуряющее чувство силы. Я не на шутку завёлся, знатно втягиваясь в извращённую игру, когда маманя от усталости начала сдавать позиции и, дабы получить неплохой пятиминутный перерыв, полезла биться в дёсны, думая, что вот щас мы с ней полижемся и всё будет прекрасно, но, к сожалению, прекрасно не будет — уж слишком много она мне задолжала. Поэтому, не поскупившись на брань, я брезгливо задержал её, хватанув за растрёпанные волосы. Само собой, сначала мамаша была будто бы против, лихо норовила выкрутиться, мотая из стороны в сторону отвиснувшими сиськами, что-то пищала, шипела, брыкалась, даже парочку раз пробовала пустить в ход свои давно бесполезные, ломкие ногти, но я всё равно держал крепко, туго наматывая почти безжизненные пряди на пальцы, и без сочувствия и жалости пользовался вседозволенностью, сдирая с неё влажные трусы. В моих руках была ненавистная женщина, и я просто не мог упустить такой шанс, расценивая его пусть малой, но всё-таки платой за пережитые когда-то терзания. Особо не церемонясь, я рывком повалил мать на брюхо, как следует вдавив пол-лица в матрас, и, не дав ей опомниться или хоть немного передохнуть, сурово насадил на блестящий от смазки член. Никакой мягкости, нежности или осторожности. Теперь мамане перепадут унижение и боль, а мне — долгожданное забытье и немалая доля кайфа. По крайней мере, так казалось, и на первый взгляд план был достаточно хорош. Но в сущности я вёл себя как разгневанный и очень упрямый мальчишка, совершенно забыв о самом главном факте: моя маманя — драная потаскуха, которая, смирившись с грубостью, сможет ладненько подстроиться под обстоятельства, словно живучий таракан. Ей было до фонаря, кто на моём месте. И при таком раскладе я просто-напросто играл мамаше на руку своей глупой настырностью. Потрёпанная и опустелая кукла для секса, не имеющая цены. Без рассудка, без нравственности… В глазах аж темнело от злости, а ноги неприятно сводила беглая судорога. Я постепенно выдыхался, беспрерывно кусая пылающие губы, и слышал, как отупляющее тепло, пульсируя, поднималось с самых низов. Очень душно. Маманя уже надрывно постанывала, измученно двигая целюлитным задом, густо усыпанным моими отпечатками, однако я, не обращая на это никакого внимания, безотчётно увеличивал давление, задвинуто желая, чтобы она задохнулась. Каждый день больное желание трахнуть её сводило меня с ума, заставляя глотать кучу таблеток, чтобы хоть немного заткнуть паскудные мысли, возобладающие над разумом и когда-то данными самому себе обещаниями. Стремился отвлечься, надеясь на скудные улучшения, хоть и заранее знал, насколько это бесполезно — эффект пройдёт, и я снова начну чувствовать, брать, впитывать, не смея остановиться… Я ненавидел себя, свои прихоти, ненавидел свою мать и влечение к ней. Ненавидел… Ненавидел эту тварь… Рука жутко немела. Я почти не слышал, как мать, сопя, надрывалась позвать меня, бездумно расходуя оставшийся запас воздуха в лёгких. Тело конвульсивно извивалось, не выдерживая напора, страшно трепетало, металось, хотело жить, а я, обезумев, продолжал безостановочно раздалбливать её горячую мокрую дырку в надежде кончить тогда, когда её сердце уже практически не будет биться.