Правительство боится людей.

Ещё тепло, но уже грустно от запаха ушедшего лета, многослойного, пряно-кисловатого. Деревья сбрасывают обожженную за лето листву. Кажется, что стволы темнеют, они устали и хотят спать. Неугомонные мелкие паучки с невероятной скоростью плетут паутины, и мы, не видя, срываем их ловушки. Особенно радостны почему-то птицы. Кто-то собирается в дорогу, кто-то, отъевшись за лето, готовится к зиме, а молодые выводки необычайно активны, порхают, дерутся. Они еще не знают, что такое зима и не ждут от нее козней. Жаль, что выстрелы и грохот автоматов не даёт им усидеть на месте. Одинокая бабочка покачивается на тяжелом цветке репейника. Она может так долго сидеть, сложив крылья, что, кажется, не взлетит уже никогда, пробегая мимо я задеваю её покой. И небо — угнетающе серое, высокое, кажется, будто оно вот-вот упадёт на нас. Эта осенняя акварель пробудет недолго, затем краски сменятся на более холодные тона, набухнут и станут угрюмыми. А пока все доживает, торопится. Как и мы. Посмотрите на нас: бежим от пограничников. У нас был идеальный план — угнать машину и отправиться к границе Эз — маленькой страны южного побережья. Наших законов в ней нет, поэтому она самая безопасная. Но границу нашей страны охраняют тщательно — на каждом десятом метре стоят пограничники с автоматами. Им дан приказ — расстреливать каждого, кто приблизится на пять метров. Мы этого, конечно же, не учли. — Бежим в лес! — В полусогнутом положении бегу, укрывая Лою. — Быстрей! — Командует Рон. Хоть граница уже далеко, пограничники не отстают от нас. Оно и понятно — у них же приказ. Надо же чем-то кормить младенцев, которые в инкубаторе. А почему они там? Наши законы очень абсурдны и неприятны. Правительство настолько сильно боится людей со способностями, что придумал специальные правила по логике «кто выделяется — умрёт» Нельзя пить алкоголь — утопление. Нельзя курить — сожжение. Насиловать — подвесят за яйца. Введён комендантский час — кто на улице после 22:00 — расстрел на месте. За воровство — расчленение или отрубание конечностей (в зависимости от тяжести преступления). — Бежим, бежим! — Паникует Рон, укрываясь от пуль. Законов очень много и очень трудно, таким, как мы, жить не нарушив их. Никто не может скрыться от «правосудия». Если беременная женщина нарушила закон, то её на казнь, а ребёнка — в инкубатор. Их кормят человеческой кровью. Всех людей, которых казнили или убили, сразу после смерти отправляют в, так называемую «выжималку», их перемалывают в кашу и пропускают через несколько решёток. От огромных, до самых маленьких, чтобы получалась чистая кровь на корм. Мы бежим среди вековых деревьев, стволы которых покрыты многолетним мхом. Одежда цепляется за сплетённые друг с другом широкие ветки, рвётся, оставляя тропинку из пуха и синтепона. Чем глубже мы забегаем в лес, тем труднее становится бежать. Высокая огрубевшая трава царапает руки, ноги спотыкаются об вылезшие из-под земли корни, и в глазах темнеет с каждой секундой. Воздуха не хватает, и ноги не слушаются, но всё это становится неважным, когда бежишь за жизнью, под частым свистом пуль. В конечном итоге мы натыкаемся на какую-то дверь в земле. — Прыгайте! — Держит массивную деревянную дверцу люка. Я, как в хороших боевиках, быстро сажусь на землю и вперёд ногами скользящим движением запрыгиваю внутрь. Лоя следует моему примеру. — Давай! — Командую Рону, чтобы он прыгал. Он проскальзывает внутрь. и дверца захлопывается. — Все целы? — Да, — Отвечаем хором Рону. — Вы это предвидели? — Глубоко дыша, спрашивает Лоя. — Это то, чего мы вообще не учитывали, — Отвечаю, глубоко вдыхая и выдыхая, уперевшись руками в колени. — Мы план буквально на бегу продумали, — Заявляет Рон, подперев стену и восстанавливая дыхание. Достаю фонарик и освещаю помещение, чем-то напоминающее подвал. Стены вырытой ямы укреплены железными пластинами. Но этим местом явно давно не пользовались: сильные корни многолетних деревьев, свисая с «потолка» и вылезая из «пола», паучьими лапами обвили укрепление и в некоторых местах деформировали его. — А теперь заперлись здесь. Да это же гроб! Сейчас пограничники пойдут нас искать и приколотят! — Паникует Лоя. — Успокойся, нас никто не найдёт, — Обнимаю её. Скорее объятия нужны мне, а не ей, поэтому она совсем не отвечает на них. — Нам нужно поспать. Обещаю, завтра поедем в другой город и поменяем документы. — Нет, мы пересечём границу. — Возражает Рон. — Они не позволят, Рон! Забудь эту затею, подумай о ребёнке, — Киваю в сторону Лои, совсем забыв про, хоть и на первых сроках, свою беременность — Ладно, прости. — Ложится среди корней. — Ничего. — Расстилаю куртку на бетонный пол для себя и Лои. Укрывшись курткой Лои, мне становится тепло. Она быстро засыпает. Несмотря на то, что днём она всех отталкивает, как кактус, то во сне она прижалась ко мне комочком и обняла мою руку. А я ещё долго лежу и не могу уснуть в своих раздумьях насчёт побега из страны и что же нас будет ждать. Мы просыпаемся вроде бы утром: из-за отсутствия окон — не ясно. — Доброе утро, малыш, — Шепчет мне на ухо Рон и целует в лоб. — Доброе. — Следует мой сонный ответ. — Я пойду наверх, осмотрюсь. — Открывает люк. — Я с тобой. — Одним толчком в плечо бужу Лою. — Доброе утро. Жди здесь. Мы скоро придём. — Шёпотом предупреждаю её, чтобы не переживала, бедная, итак много вчера пережила. — Хорошо… — Сонный ответ. Рон приподнимает деревянную дверь и осматривается через щель. На удивление мне не страшно. Нет ни рубатосиса — тревожного восприятия собственного сердцебиения, ни дрожи в руках. Я спокойна, мне до дикости всё равно: будут там пограничники или нет. Словно всё это нереально, сон, будто я уже мертва. Рон открывает люк полностью и, упираясь руками о землю, по пояс вылезает из укрытия. Лёгким движением перекидывает ногу, и вот уже наверху. Он подаёт мне руку и ловким движением притягивает к себе. Лёгкая дымка нависла над лесными угодьями. Давящая на слух тишина леса. Так холодно мне не бывало давненько. Лондон — ничто по сравнению со здешним тяжёлым воздухом. А горизонт чист. Сиреневые волны, подернутые синим атласом. Самое холодное утро, пожалуй. Вокруг стоят деревья с пожелтевшими и наполовину опавшими листьями, а под ногами лежит огромный ковёр, пестрящий бешеным разнообразием всех ярких и насыщенных оттенков. А ещё лучше, если такие замечательные пейзажи сопровождаются осенним солнцем, которое уже не припекает как летом, а лишь слегка ласкает и греет. Мы ещё раз осматриваем тёмные стволы деревьев, окутанные туманом, — тихо. — Вот и славно. Пойду отолью. — Рон отходит к дереву. — Нужно уходить. Лоя скорее всего есть хочет. Нам нужна кровать и душ. — И кровь… — Да, ты права. Лоя проснётся и пойдём. — Прикуривает сигарету. — Не стоит её будить. — Хорошо. — Наполняю лёгкие прохладным лесным воздухом. — Как думаешь, её казнят? — А за что? Документы заполнены, она не воровала, не была в розыске. Я более чем уверен, что она не пила и не курила ни разу. — Она же лесбиянка. — Вот если будет помалкивать об этом, то не казнят. — Он затягивается очередной порцией никотина. — Дай мне тоже сигарету. — Но ты ведь в положении. — Плевать. — Позже дам, я пачку выронил по дороге к границе с трассы. — Ладно. Мы стоим ещё несколько минут в безмолвной, оглушающей тишине. Я думаю о том, что Лою надо беречь, ведь она очень маленькая. Будет правильно, если она поедет в город Л и останется в детдоме. Там очень хорошие воспитатели, которых я сама лично знаю, — знакомые моей мамы. Часто к нам домой приходили. Даже если и будут её там обижать, то я легко смогу припугнуть воспитателей постыдными фото, что они делали у нас в нетрезвом состоянии. Не скажу, что там хорошие дети, но ей явно будет лучше. Осталось только придумать, как её туда отвезти. — Ребят, не поможете? — Лоя тянет руку из нашего укрытия. Рон одним ловким движением подымает её на землю. — Как ты? — Интересуюсь я. — Хорошо. — Она отряхивает колени от грязи. Мы выглядим не хуже какого-нибудь бомжа. Джинсы в земле и траве. Они уже далеко не голубого цвета, скорее серого или даже коричневого. Куртки будто разорвали собаки. Где-то торчит синтепон, где-то пух, местами пятна земли. Бежали за красивой жизнью, а на кого стали похожи? На отшельников. Мы идём через лес к дороге. Клёны в багрянце стоят, задумавшись, на опушке, словно грустят о том, что пришел октябрь. Иногда тихонько роняют свои резные листья. Внезапный порыв ветра безжалостно срывает осеннюю красу с них. Как нежно выглядят золотые берёзки среди зелёных сосен. Они опустили ветки и печалятся, что скоро придут холода. Похожие на огромных великанов, раскинув ветки, стоят жёлто-зелёные дубы. Высоко в небе звонко курлычут журавли. Они собираются в стаи и летят на юг. Где-то в вышине перекликаются дикие гуси. В родных краях становится очень холодно, и они вынуждены лететь туда, где тепло. Только воробьи летают вокруг и звонко чирикают, потому что им некуда спешить. Есть какая-то в этом красота жизни и гармония природы. Все вокруг наталкивает на мысли, что природа — это художник, в распоряжении которого остались лишь краски двух цветов — жёлтого и красного. Деревья еще не до конца сбросили умершую листву и стоят, окаймленные кронами цвета заходящего солнца. Если на минуту остановиться и перестать шуметь ботинками по оранжевому покрывалу, то можно услышать, что лес наполняют тысячи звуков. Это прощальный «концерт» из птичьих голосов, суетливого шуршания насекомых и прочих маленьких обитателей, дуновения последнего теплого ветра. Совсем скоро лес погрузится в зимнюю дремоту и его окутает звенящая морозная тишина. Если быть внимательным, то можно разглядеть на ветках оставленные птицами гнезда. Большинство пернатых обитателей леса собрались в стаи и отправились в более тёплые края, пережидать холода. Изредка, среди багряной листвы вспорхнет маленькая желтая синичка или вдали послышится мерный стук дятла — эти лесные птицы остаются зимовать с нами. Совсем большим везением будет увидеть сойку, глухаря или тетерева. Если выйти на большую поляну, то можно полюбоваться прекрасным природным «гербарием». Лесные травы, нетронутые ветром или человеком, застыли в безмолвном ожидании. Сухие и безжизненные, они отцвели и осыпали семена на почву уже давно, а теперь грустно шуршат под ногами. Брошенные в мох семена согреются под слоем снега, чтобы с приходом весны прорости новым сочно-зелёным ковром разнотравья. Но сейчас в осеннем лесу зеленых оттенков больше нет, весь он полыхает ярким огнём листвы Прелесть увядающей осенней поры описывалась многими поэтами и прозаиками, есть в этом времени года какая-то особенная, слегка грустная, романтика, которая наталкивает на размышления. Какие же глубокие размышления о жизни навевает осенняя природа, окрашенная разными цветами. Каких только божественных оттенков здесь нет! Тут и жёлтый, и оранжевый, и красный, и даже остатки зелёного. И всё это изобилие цветов, буйство красок окружает нас со всех сторон. Непогоды просто не бывает. Всё это выдумали люди, оправдывая самих себя. В конце концов, какая разница природе до одного, пусть и немаленького человечишки в деревянном ящике? Сумеречный лес прекрасен в это время года. Ни одного звука. Но днём жизнь здесь кипит, как вода в старом чайнике. Всё дышит тёплым, живым, пахнущим морозными ягодами и травами дыханием. И кажется, что так и должно быть. За светом тьма, за жизнью смерть, изменить невозможно. Через час плутания от дерева к дереву мы всё-таки находим её — заброшенную трассу, что раньше проходила в Эз. Люди путешествовали по миру на машине, а сейчас что? Они, конечно, до сих пор путешествуют, но не в нашу страну. Да здесь и смотреть нечего, наша страна давно запоздала в прогрессе. Мы идём в сторону города, подальше от этой злополучной границы. Рон нашёл ту самую пачку и дал мне обещанную сигарету. — Вы идите, я догоню. — Прикуриваю половину сигареты чистого, долгожданного табака. Рон и Лоя продолжают идти, видимо, не услышав моих слов, оно и понятно — все вымотаны до последней капли. Я присела на корточки от резкой боли в рёбрах и лёгкого головокружения. Мне необходима кровь. Таким, как я — людям со способностями очень нужны сигареты и кровь, которую мы покупаем на чёрном рынке за очень большую плату. Может быть это ход государства, чтобы обогатиться. Может быть, президент, действительно так сильно боится нас. Даже пропагандирующую рекламу крутят по телеку «сгорел дом? Возможно кто-то у вас в семье владеет пирокинезом! Сообщите нам!», а то, что проводку может замкнуть никто не думает. Окурок уже тлел у самых губ. Этот куст никогда не смог бы шевельнуться столь громко и быстро без посторонней помощи. Я лишь с интересом взглянула в сторону и сделала последнюю, самую глубокую, насквозь пропитанную сажей затяжку и встала, чтобы пойти дальше. Наверняка, белка или филин какой домой идёт, они птицы ночные, ничего удивительного. Я пропустила бы этот момент, если бы не одно но: в кустах я замечаю дуло винтовки, взявшее на прицел Рона. Преодолевая боль, я подбегаю к нему и толкаю на Лою. Слышен грохот выстрела. Где-то улетели птицы, где-то испугался олень. И всё вроде обошлось, но нет, пуля вошла глубоко, прямо возле сердца. Я чувствую, как оно стенками мешочков касается застрявшей пули, словно бабочка в банке, медленно порхает, отдавая болью в груди с каждым ударом. Из моего тела выступает багровая струя, растекается лужей по тёмному асфальту. Боже, я умираю на этой трассе, непередаваемое чувство счастья. Я вспоминаю все разы, когда была близка к смерти: нечаянно воткнула в себя нож, теряла сознание от боли в воде, тонула. Но это чувство не сравнится с остальными. Дышать всё труднее, во рту ржавый привкус, а ноги и руки немеют, тело становится ватным. Сначала думаешь «Я умираю? О нет! Я не могу!» И сердце бешенно стучит и становится до дрожи страшно… — Чаги! — слышу эхом до боли родной голос. Но потом приходит мысль «Погодите, я умираю.» и умиротворение растекается по телу. Становится так легко и смиренно. Это и есть смерть — спокойная, без спешок и бега, без страха, вечное спокойствие. Нежели, жизнь — все куда-то спешат, что-то кому-то доказывают, что-то постоянно делают и куда-то бежат. Пограничные быстро ретируются, понимая, что убили не того. Теперь им светит казнь или увольнение с должности, что намного хуже. — Стойте! Вызовите помощь! — Лоя кидает в них камень. — Она в положении! Помогите ей, черти! — Истерит, падая на колени. Её голос охрип, но она продолжает кричать. — Медиков вызовите! — Мадам, успокойтесь. — Подходит один из погранцов к ней. — Я вызвал помощь. Они будут через пять минут. Но мы друг друга не видели, поняли? — держит её за плечи, смотря в глаза. — Вы правда ей поможете? — плачет. — Ей — нет, а вот ребёнку — да. Возьмите себя в руки. Медики никого видеть не должны, иначе нас всех будет ждать казнь. — Поняла, — вытирает слёзы. В это время Рон сидит на земле и обнимает моё неподвижное тело. — Чаги?! Чаги, не надо было… Не умирай, тебе это не нужно. — В-всё…х-хорошо… — с трудом произношу я, а в рёбрах будто застывает медь. *Повествование Рона* Я сижу на коленях над её истекающим кровью телом, весь дрожу и ничего не могу сделать, кроме как, не верить в это и повторять: — Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Думаю, что если повторять это, всё обернётся сном. Я проснусь рядом с ней в номере и всё будет хорошо. Мы будем лежать в обнимку и говорить о будущем, о мелочах, о малышке, о детской, о вселенной, да о чём угодно, Господи!.. — Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Но ничего не получается. Она лежит бездыханным телом у меня на руках и истекает кровью. Смотрит прекрасными голубыми глазами в небо стеклянным взглядом. Чего я вообще ожидал? Какой другой конец? Она хотела этого, а с её усидчивостью — это был вопрос времени, но всё же надежда на лучшее меня не оставляет. Я повторяю снова и снова, чтобы выплеснуть всю боль прожигающую душу, наружу. — Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Говорят, что если повторять одно и то же слово, то оно перестаёт иметь смысл, но здесь не так. Смысл в том, что я влюбился в удачного суицидника и теперь сожалею об этом. Каждое «нет» пропитано болью и сожалением. — И что теперь?! Твоё тело тоже выжмут! И пустят по трубкам твоему ребёнку! А ну! Вставай! Пожалуйста! Но лучше от этого не становится. Боль хуже ножа. Хуже тысячи казней. Лучше бы меня повесили в тот день, когда мы с ней встретились. Лучше бы мы не встретились, тогда бы она осталась жива. — Рон, нам нужно идти! — Садится передо мной Лоя. — Нет. — Кажется, уже ничто не имеет смысла. — Рон, нужно уходить! Медики уже едут! — Нет! — Получаю пощёчину. — Возьми себя в руки, девочка! Как бы сейчас Чаги на твою потёкшую тушь смотрела?! Я смотрю на Чаги, её бледное, худощавое, ещё тёплое, родное тело. Волосы распластались у меня на коленях, а на лице нет того румянца. Оно бледное, с поблекшими, едва заметными веснушками. Бледные губы застыли в приоткрытом положении, будто она вот-вот что-то скажет, с уголка рта течёт маленькая струйка крови. А руки больше не держат меня. Я с трудом вдыхаю новую порцию воздуха. Вдох-выдох. Ещё и ещё, раз за разом. Ком в горле всё больше, и всё трудней держаться, чтобы не взять её на руки и унести куда глаза глядят. Я беру себя в руки, кивнув Лое. Обнимаю на прощание Чаги прошептав на ухо: «Я скоро приду, родная. Всё будет хорошо», целую в щёку дрожащими губами, кладу на асфальт, пропитавшийся её кровью. Немного отступив назад беру за руку Лою и мы бежим вдоль трассы, под деревьями, в сторону города. Ноги ватные, то ли от усталости, то ли от осознания, что смысла больше нет, но я бегу подальше от неё, чтобы не закричать. Бегу, что есть силы, я не хочу видеть, как её забирают, не хочу видеть её ещё раз, я не выдержу. Лоя что-то мне кричит, видно не успевает за мной, но мне дико плевать. Я отпускаю её руку и бегу в лес. Мои горячие слёзы стекают ручьём по щекам и скулам, по подбородку, капая на землю, размывают взгляд. Я спотыкаюсь о корень дерева и падаю на траву, проехавшись телом по земле. Переворачиваюсь на спину и смотрю на кроны деревьев, небо, а слёзы сами стекают по вискам, прямо в уши. — Чаги, прости меня. Я не смог тебя уберечь, — произношу, слыша крутящиеся лопасти вертолёта вдали. Она улетела. И это конец. Я не помню, как добрался до Вахтерама, это неважно, ведь я уже стою напротив его квартиры и звоню в дверь. Он открывает почти сразу. — Вы чего здесь? — Он выходит в запаханном халате. Вскоре он замечает у меня на штанах кровь. — Что случилось? Где Чаги? — Чаги погибла, впусти нас, пожалуйста. — молит Лоя, которая всё это время плелась за мной, как хвост. Не помню, чтобы я звал её с собой. Она здесь явно лишняя. — Да, конечно, проходите, — Ошеломлённый пропускает нас в дом. Мы садимся за кухонный стол. — Может быть вам еды наложить или воды налить? — волнуется Вах. — Да, я кушать хочу. — Говорит Лоя и смотрит на меня. Я сижу на стуле неподвижно и просто гляжу в пол. У меня перед глазами происходит всё та же сцена: она валит меня на асфальт, и я слышу выстрел, молю, чтобы это было в воздух, в меня, в Лою, но только не в Чаги. Обнимаю её худое тельце и молю, чтобы меня убили на месте, лишь бы она была жива. — Ему тоже положи, пожалуйста. Он не ел ничего. — Кивает в мою сторону. — Хорошо. — Накладывает по порции и садится за стол. — Что произошло? Я же вас привёз на границу, они должны были следовать за мной. — Да, но их там слишком много, — отвечает Лоя, накручивая лапшу на вилку. — Часть уехала за тобой, а часть за нами. — Ковыряется в котлете, видимо у неё тоже нет аппетита. — Мы убежали и спрятались в каком-то подвале. Заночевали там, а утром пошли на трассу выходящую в город. Там они Чаги и пристрелили. — Они в меня целились, — уточняю я сквозь ком в горле. Откашливаюсь в кулак и добавляю: — Она меня прикрыла… — Мой голос дрожит, а из глаз вот-вот польются слёзы. Я сглатываю и глубоко выдыхаю: — Собой. В комнате воцаряется тишина. Слов не надо, всё и так ясно: смысла нет, мы в западне, словно в клетке, в этой стране. Наши мечты о красивой жизни с каждой секундой всё дальше и дальше от нас и реальности. Нестерпимая боль нарастает в груди, мне хочется кричать, но сил не хватает. — Давайте выпьем, — прерывает тишину Вах. *Спустя несколько дней* Я сижу за столом, на нём лишь четыре рюмки и бутылка водки. Рядом валяются десятки выпитых бутылок, которые противно звенят, когда встаёшь. Передо мной лежат, уткнувшись лбом в стол, Вах и Ви, а рядом сидит Джесс в полусонном состоянии. Она обнимает меня так же, как Чаги, но не успокаивающе. Я не чувствую того тепла и её запаха… Через какое-то время Джесс засыпает у меня на плече. Я переношу её на руках в зал, на то самое красное кресло, где я сидел с Чаги. Смотрю на Лою, мило спящую на диване рядом и думаю: «Зачем Чаги её взяла? — Поправляю её рыжие волосы. — Она же совсем ребёнок». Разворачиваюсь и иду в ту самую спальню, где я спал в обнимку с Чаги. Открываю тумбочку возле кровати, и ввожу код на сейфе: 1310 — число и месяц, когда мы познакомились. Достаю из этой жестяной коробки пистолет «Beretta м9» и иду на крышу. На улице свежо, уже чувствуются зимние нотки. Раньше Чаги всегда, когда ей было плохо, подымалась на крышу подумать. Помню, я часто к ней присоединялся, чтобы она не натворила глупостей. Теперь на крыше я, чтобы взвесить все «за» и «против», стреляю в голубей в раздумьях. Однако, в голове только воспоминания. Перед глазами витают старые картины наших моментов снова и снова, режут острой болью. Когда мы встретились, у неё были длинные русые волосы с лёгкими волнами. Мы гуляли, и она менялась каждый раз на сто восемьдесят градусов. Она была то с длинными волосами, то с выбритыми висками и затылком, под мальчика. То у неё русые волосы, то блондинистые или белые. Помню, она покрасила их в красный, а потом в синий и ходила с синими корнями, фиолетовой серединой и рыжими кончиками. Она могла прийти в платье в пол — в прекрасном платье для вечерних мероприятий, например, выпускного — и бегать в нём лучше всех, кто был в джинсах. Могла прийти в чёрных джинсах и чёрной футболке «nirvana» и с синими волосами. Она всегда была такой разной и такой желанной. Все парни в нашей компании хотели быть её. Некоторым удавалось, но после этого, они обзывали её так, что у меня начинали чесаться руки. Я очень сожалею, что не стал ей ближе раньше. Чуть раньше. Мои воспоминания прерываются грохотом выстрелов. Голуби падают на крышу в агониях с дырами то в груди, то в крыльях, пытаются улететь. И всё равно они не могут понять моей боли. Приняв решение, я звоню Алисе. Слышатся длинные гудки, а следом автоответчик, видимо она спит. — Мам, я не могу без неё. Прости меня, пожалуйста. Её я действительно любил. Да и сейчас люблю. — Перезаряжаю пистолет. — Прости, пожалуйста. — Подставляю пистолет к виску и бросаю телефон на рубероид. Ви, Джесс и Вахтерам бегут ко мне со спины, они просят не делать этого, но уже поздно — я принял решение. Звучит оглушающий выстрел.