Глава первая Воспоминания как ржавчина
Неон то закипал красным, то застывал холодным синим светом. Это дезориентировало. Я лежал, таращась в одну точку, старался сосредоточиться на том, где я. Реальность ускользала. Я переставал понимать, сижу я на диване, зарывшись в подушки, или парю в небе. Может, лечу в пропасть? Нахожусь в жерле колодца со стеклянно-молочными стенами, по которым пляшут неоновые блики? Положение мое усугублялось присутствием еще двух ярких цветовых пятен — черного и белого. Борис обжился домашним кинотеатром: повесил белую доску, к потолку прикрутил проектор… «Идея — дрянь, — признавался он, когда мы впервые сели посмотреть кино на черном диване-корабле, занимавшем собой все свободное пространство гостиной. — Мириам все талдычила, мол, это круто, и то, и се, а в итоге что? Скажи, Поттер, ну с кем я его смотрю? А? Думаешь, с девчонками или хотя бы сам? Ага, хрен. С тобой, дружок ты мой ненаглядный. Ладно-ладно. Конечно, ты ни при чем. Если честно, мне всегда такой хотелось. Ну, или мне кажется, что хотелось. Оно знаешь как бывает? Ничего тебе не хочется, и весь ты такой крутой и независимый, а потом у тебя появляются деньги и ту-ут ты уж начинаешь выдумывать себе мечты. И обязательно оказывается, они у тебя имеются с самого детства!». Красный. Синий. Бело-черный. Красный. Синий. Бело-черный. Тени. Тень. Тень головы Бориса отпечатывается на черно-белой доске. Выглядит так, будто его лохматая шевелюра накрыла растрепанной волной целый дом. — Будешь? Он присаживается рядом, протягивая открытую бутылку водки. Принимаю ее, делаю несколько глотков прямо из горла и боковым зрением вижу: он уже что-то вытаскивает из кармана. Отрицательно мотаю головой. — Правда не будешь? Да брось. Ерунда. Давай еще по одной. — Нет. Нет, правда. Хватит. — Не уж, дружочек, так дело не пойдет… Еще по одной, — нервно повторяет он, тряся передо мной прозрачным мешочком. В какой-то момент градиент перестает существовать либо на экране, либо в моей голове. Все слишком четкое, предельноясное, как выразился бы Борис. Только белое, только черное. Никакого серого. Никаких переходов. Мир раскололся надвое. Белое — это красный, черное — это синий. Белое и черное, синий и красный неон. — Что ты мне скормил? — пробормотал я в ужасе, накрывая лицо ладонями. Это начинало выходить за рамки. –О, это кое-что особенное, таким абы кого не угощают, — самодовольно усмехнулся Борис. — Нет-нет, ты не думай, не какая-то ядовитая дешевка, разрушающая клетки мозга. Качественная вещь. Я бы сказал безопасная, но не могу так врать тебе прямо в лицо! Тебе нравится? Скажи, забористая! Ну что, еще по немного?.. Самую малость тебе предлагаю, самую каплю. На кончике ногтя! Где еще тебе простят такие детские дозы, как не здесь? Он явно веселился, наблюдая за мной. Придурок. Идиот. Законченный наркот. Его хоть что-то брало? Я-то думал, это я после всего «опытный», однако Бориса в этом деле, похоже, не переплюнул бы и наркоман с двадцатилетним стажем (такого «ветерана» редко случается встретить, слишком короток их век), у которого вместо клеток, да и даже вместо ДНК, наркотик. — Хватит. Хватит. Хватит этих «ты только послушай», «потому что», «ну, в самом деле» и прочих «отвлекающих маневров». Борис всегда умел заговорить зубы, прикидываясь простым и виноватым дураком. Я так часто попадался в ловушку его хищно-наивного очарования, что задавал этот вопрос себе как минимум два раза в неделю: «Такой ли ты кретин, Теодор, что этому прохвосту удается дурачить тебя на протяжении пятнадцати лет?». Ответ очевиден. Да. Кретин. Теодор Декер — кретин, позволяющий себя дурачить. — Нет, Поттер, постой. Постой, погоди немного.– В ответ он смеется. Его белые зубы сверкают в свете неоновых ламп. Впрочем, не очень уж белые. Не такие, какие ставят в дешевых салонах или дорогих салонах с дешевым вкусом — керамические. А такие, как надо, — светлые, ровные, но с «зубным» цветом, а не цветом толчка на витрине сантехнического магазина. — Ну что же ты постоянно… что же ты делаешь, черт тебя побери?! Давай, не дури. Иди-ка сюда. Иди-иди, не бойся. Борис не солгал, когда сказал, что зубы — его лучшее вложение. Никак уж не вязалась в голове его привлекательная внешность худого и немного помятого (в последнем просматривалась какая-то романтика видавшего виды) хищника с теми мелкими серыми кривыми зубами (впрочем, может, напротив — вязалась, но все равно это выглядело крайне неэстетично; с возрастом я это осознал), что торчали у него из десен нестройным рядом. Теперь все было иначе. Стоило ему улыбнуться — сердце в груди трепыхалось. И уж, ей-богу, он-то знал, как этим пользоваться. — Мы и так хорошенько вмазались. Чего еще тебе нужно? Хочешь, чтобы мы закончили, как в прошлый раз? — Ну нет уж. — Борис фыркнул, отпуская мой рукав и доставая из кармана пачку сигарет. Он помнил, чем все закончилось в прошлый раз. Грандиозным скандалом, вот чем. Борис, за вечер вынюхавший кружку кокса и съевший несколько таблеток, решил, что было бы неплохо совершить визит к старым товарищам в украинском кабаке. Друзья оказались не очень-то рады его видеть. Нам крепко досталось. Конечно, если бы с нами был Юрий, ничем таким не окончилось бы, но Юрий неделю назад уехал на похороны кума. Похороны прошли, и теперь он занимался «семейными делами». Судя по преувеличенно безразлично-бодрому тону, блуждающему взгляду и активной жестикуляции Бориса, семейные дела Юрия выходили далеко за пределы их традиционного понимания, но я старался не сильно совать нос куда не просили. Себе дороже. Борис же нанял кого-то по рекомендации своих знакомых-подельников. Водитель оказался бестолковым малым по имени Ваня, но сколько бы он ни тупил, сколько бы я на него ни щерился, Борис только повторял: «Ну-ну, Поттер, мы не можем бросить парня вот так. Теперь ему нужна наша помощь. А тебе что? Ну путает он, бывает, слова, ну поворачивает не в ту сторону… Да такое вообще всего разок с ним случилось! Что, казнить нельзя помиловать? Это из русской сказки. Ну, знаешь…–Этот его широкий жест рукой типа«А, неважно». — Короче, запятую в нужном месте поставить надо, в этом вся фишка. Понял?». В общем, в ответ на мои замечания в адрес Вани Борис только качал головой и потирал переносицу. В нем это имелось — отеческая жила. Почему-то он полагал, что он всем славянским братьям старший брат. Он бросал много сил, чтобы держать на плаву особенно молодых и бестолковых. Справедливости ради стоит сказать, если Борис понимал, что перед ним совсем уж ненаучаемый тупица, то он терял к такому персонажу интерес и холодел. Помогать — помогал, но уже только в том случае, если к нему напрямую обращались. Сам я, наблюдая за тем, как он «отсеивал мальцов» или «инвестировал в будущее», невольно задумывался: что, если с ним и в детстве такое было? Сколько я помнил, Бориса всегда окружали люди, которых нужно было спасать. Мне тогда казалось, что он просто рвался прыгнуть в пропасть и раствориться во тьме со всеми этими нечистотами, но оказалось все гораздо сложнее. Он подбегал к тем, кто собирался прыгнуть, хватал их за рукав, за ворот, за ремень штанов — да за что угодно! — и держал столько, сколько мог, уговаривая не делать шаг вперед, в никуда. У Бориса имелись все задатки лидера, и у него отлично получалось ладить с людьми, урегулировать конфликты. Люди его уважали. Люди ему доверяли. Борис являлся старшим братом доброй трети русско-украинского квартала, но в отсутствие Юрия сам вел себя как младший братец, оставшийся один дома. И уж я точно не казался ему стоп-краном, авторитетом или кем-то, к кому можно прислушаться в вопросах «кутежа», как он выражался. «Хватит кукситься, как обманутая девица, Поттер. Неужели тебе ни капельки не интересна эта жизнь? Сколько всего мы пережили, и что теперь? Остановиться? Сесть дома, натирать пуговицы и ждать, пока выдастся случай выгулять хороший костюм? Или что, ну что, скажи мне, тумбочки продавать?! Брось ты это. Нет, какой ты скучный человек, да ты просто задрот, вот ты кто». И все же тот случай в кабаке кое-чему его научил. Например, что низкорослые хлюпики в тех самыххороших пиджаках, пусть известные в определенны кругах, оставшись один на один с крепкими мужиками не могли рассчитывать на то, что Борисне будет вести себя как пьяная дрянь и не получит под дых. Не получи я за компанию в висок и челюсть, я бы сказал, что в каком-то смысле поддерживал в душе тех, кто преподал «будущей легенде» хорошенький урок. — Вот и отлично, — отряхнув с рукава рубашки крошки чипсов (и у Бориса все руки были в этих крошках, потому что мы ели «Читос»), я вышел на кухню, чтобы налить себе воды. Сердце ухало у меня в груди как безумное. Всякий раз, чувствуякак оно практически лупило мне о глотку, я божился себе, что протрезвею — и больше ни-ни. Ха-ха-ха. Наркоман, обещающий себе завязать, едва успев вмазаться. Уверенный в том, что «снега» у дилера-друга в запасе столько, что им можно выложить дорогу до самой России. Как утверждал сам Борис, «шириной с федеральную трассу». «Да, прям как от Москвы до Сыктывкара, примерно такой длины. Так что угощайся, дружище. Мне не жалко. Я перед тобой в долгу настолько за все эти годы, что и настоящего снега не хватит, чтобы расплатиться». Он так достал напоминать о своем «долге», что я просто начал игнорировать эти его замечания. Вода затекала в глотку, но я не чувствовал ее вкуса. У воды же есть вкус? Есть, точно есть… или все же нет? А, плевать. Мокрая и ладно. — Ты сколько раз смотрел этот фильм? — Раз двести, — ответил я, возвращаясь в комнату и заваливаясь на диван. — Я тоже. — Борис уже сидел в кресле. В руках у него была бутылка водки. — Может, нахрен его? Ну серьезно. Нет, ты правда еще не хочешь? У меня вроде иммунитет выработался. Ничего не ощущаю. Абсолютно трезвый. — Ты спустил штаны и заедаешь водку кукурузной палочкой, на которую намазал крем, — заметил я. — Крем для рук, придурок. Борис с отвращением посмотрел на палочку, а потом поморщился и выкинул ее через плечо. — Блин, а я думал, что это за соус такой херовый и нахрен я его заказал. Я пьяно рассмеялся. Он только фыркал и бормотал что-то себе под нос. Мы с Борисом не всегда вели себя как дикари или законченные кретины. Часто мы выбирались куда-нибудь в приличном виде, заказывали неприлично выглядевшую, но вкусную еду и запивали это водкой. Не до синих соплей. Не до них. После мы могли принять что-нибудь и прогуляться или разойтись по домам. Однако, в последнее время все шло под откос. Несколько недель назад Пиппа написала мне письмо. Она все-таки вышла замуж за своего хипстера, а он и рад стараться привязать ее к себе сильнее. «Дорогой Хобби, даже не знаю, как сообщить тебе эту радостную новость! Мне кажется, я совсем к этому не готова, но разве ко всему в этой жизни можно подготовиться? Не буду ходить вокруг да около: я беременна. (Дальше о том, как она озадачилась, а потом обрадовалась, как обрадовался ее хипстер, и все в таком духе. И главное…) Прошу, не говори пока Тео. Понимаю, нам с ним давно пора расставить все точки над «i», но мне не хотелось бы, чтобы он узнал обо всем так, из е-майла. Поэтому я собираюсь приехать к вам на Сочельник. Как дела у вас? Что там слышно по поводу того викторианского комода, о котором ты говорил? С любовью, Пиппа». Я бы ни за что в жизни не стал читать почту Хобби, но так уж вышло, что он случайно сел на свои очки, а ему срочно требовались какие-то сведения от его знакомой перекупщицы. — Тео, ты не мог бы?.. Письмо от Матильды Д. Не помню точно ее никнейм… Письмо от Пиппы было открыто на странице почты. Первая строчка — и я просто не смог удержаться, не смог не прочитать. «Не говори пока Тео… пора расставить точки… в Сочельник…» Я так не сходил с ума даже когда получил приглашение на свадьбу. Помню, получив приглашение в пошлом крафтовом конверте (уверен, эта срань — дело рук Эдгара, Эдварда или как его там), Хобби все хлопотал, радовался, но одергивался, стоило ему взглянуть на меня. Он-то всегда все понимал. Понимал, может, даже лучше, чем я, чем Пиппа. Понимал, но «должность» посаженного отца настолько льстила ему и настолько возбуждала его гордость, что он, несмотря на все сострадание, обращенное к моей уродской любви, все равно не мог сдержатся. Таскал меня по магазинам советоваться по поводу одежды, обуви и все такое. «У тебя хороший вкус, Тео»;«Ты бы не мог оказать мне еще одну небольшую услугу, Тео?»;«Прости, но это снова насчет свадьбы Пиппы, Тео». Один Бог знает, как я все это пережил. Ночами я представлял себе, как после реплики священника: «Есть тут кто против этого брака (или что-то типа того)? Если есть — говорите сейчас или молчите вечно!», я вскакиваю со своего места, в красках обрисовываю Эммету, Элиоту (что-то там на «Э») истинное положение вещей, а потом забираю Пиппу и под всеобщее негодование покидаю церковь. Нужно ли говорить, что все эти мои помпезные мечты рассыпались, как склеенное слюной разбитое стекло? Всю церемонию я, ужасно обдолбанный, сидел на скамье и хихикал как полный придурок, потому что не менее укуренный Борис, проездом заскочивший на Пиппину свадьбу (ему хватило наглости не просто заявиться на обряд венчания, но и после присутствовать на частном банкете), все рассказывал мне анекдоты или отпускал язвительные комментарии в адрес жениха. Пиппа на меня тогда жутко разозлилась, и ей-богу, я ее понимал. Понимал, но тоже обижался, что она все-таки выбрала его. И поэтому переспал с какой-то ее подругой по пансиону. Толстой блондинкой с глазами навыкат. От нее сильно пахло таблетками, но я находился в таком состоянии, что мне было наплевать. Сказать, что новость о беременности Пиппы меня ошарашила, — ничего не сказать. Прошло несколько лет с тех пор, как я развязался наконец с частью своего мрачного постылого прошлого. Осознал свои ошибки. Провел над собой работу. Путешествуя по миру и «искупая свои грехи», как это называл Борис, частенько надо мной по этому поводу подшучивавший, я много думал о нас с Пиппой и пришел к выводу, что у нас все не заладилось не потому, что в ее жизни появился этот английский хлюпик, а потому, что я полный осел и кретин. Мне всего-то стоило понять, что она — как я. Только для меня роль спасательного крюка (в итоге подцепившего меня за грудь и едва не утащившего на дно) сыграла картина, а она осталась совершенно одна посреди выжженной серой пустыни посттравматического синдрома. Ее лупило со всех сторон безжалостными ветрами реальности, а ей не за что и не за кого было зацепиться. Все, чего она хотела, — чтобы я подал ей руку, а я все эти годы держался за свой крюк, более-менее твердо стоя на ногах, и вместо того, чтобы протянуть ей руку, наматывал сопли на кулак и умолял ее отдать мне последнее, что у нее вообще осталось –ее сердце. Я просил ее пожертвовать последними крупицами себя. И вот что… После того, как я это осознал, и после того, как понял: Пиппа выбрала не жертву, (хотя любила меня тоже, она сама об этом сказала Хобби), а себя и свою жизнь, я сам полюбил ее еще больше! Этот ее здравый эгоизм в очередной раз доказал, что она куда взрослее, куда мудрее, куда лучше меня. И вот она носит под сердцем ребенка от этого слюнтяя и идиота. Эммера? Элиота? Он меня так злил, что в последнее время я и имени его не мог вспомнить. В голове что-то «перещелкнуло». Память начала отказывать, когда речь заходила о муже моей возлюбленной. Я сам не понял, как стал в который раз делиться своими переживаниями с Борисом. Любой на его месте, слушая одну и ту же историю третью (как минимум) сотню раз, послал бы меня в задницу, но Борис слушал внимательно. Впитывал каждое слово. Будто в новой вариации своего нытья я выдам ему что-то, за что можно ухватиться. Ниточку, благодаря которой можно распутать этот клубок из слепленных абы как, но прочных, словно леска, чувств к Пиппе; леска, на которой я при желании мог повеситься. — Почему бы тебе не поговорить с ней напрямую, когда приедет? — Борис потянулся за пачкой сигарет, лежавшей на столике. Он вдруг протрезвел, ну или мне так показалось. Могло статься, что Борис вообще не был так уж пьян, просто притворялся. Ради меня. С тех пор, как он употреблял героин, остальные наркотики действовали на него хуже. Смущенный и пойманный врасплох вопросом, я тупо следил за его костлявыми хищными пальцами, ловко отнимающими у пачки сигарету, подхватывающими зажигалку. Пальцы фокусника. Тонкие, быстрые, гибкие. — Что я ей скажу? Пиппа, тебе нужно избавиться от ребенка и простить меня за то, что я осел? А как же Китси? Мы так и не отменили помолвку. — Вечно у тебя все через задницу, — хмыкнул Борис, подкуривая и выдыхая клуб дыма. — Знаешь, в чем твоя проблема? — Ну? Он смотрит мне прямо в глаза, чуть щурится. — Ты сам нихрена не в курсе, что тебе надо. Как другим понять, что ты от них хочешь? — В каком смысле? — насупился я, хотя слова Бориса кололи, как воткнутая в спину спица. — Я-то как раз знаю, чего хочу. Нихрена подобного. Ничего я не знал кроме того, что в антикварном магазине тихо и уютно, а еще что мне нравится хоть изредка и хоть по закону, но жулить богатеньких и простофиль. Знал, имелась во мне предпринимательская жила, но жила жалкая — жалкого ворья, а не гениального махинатора, как мне казалось прежде. После того, как картина вернулась на положенное ей место (в выставках «Щегол» еще не участвовал; я проверял едва ли не каждые сутки, старался следить за его судьбой), после всего пережитого прочее казалось несущественной ерундой. Путешествие длиною в пятнадцать лет окончилось, и вот я оказался в тупике. Я больше не понимал, кто я на самом деле и чего хочу. Моя фундаментальная цель — сохранить картину — была выполнена, как и другие побочные цели, проистекшие из десятилетия с лишним лжи, лицемерия и нарушения закона. Я вернул все деньги покупателям, я вымолил прощение у Хобби, я отделался от Люциуса Рива (по крайней мере, он давно не объявлялся), я наладил финансовое положение магазина… и на этом все. Силы — духовные, не физические — покинули меня. Борис говорил, у меня случилось «эмоциональное выгорание». «Слишком много лет ты жил в страхе, приятель. Такое кого угодно выпотрошит. Ты только не думай, что жизнь на этом кончена, хорошо? Теперь-то картину уже не достать. Надо было раньше думать, Поттер. Если б я ее тогда не сдал, кто знает, может она и сейчас была бы с нами… Ты хранил бы ее в наволочке, как какую-то безделушку. Подумать только! Интересно, если б я сказал музейщикам, что пережила наша пташка, их бы сразу инфаркт хватил или они сначала потрудились бы приставить меня за такое отношение? Уверен, вторым в их списке злейших врагов и вандалов оказался бы ты!» На мой аргумент о том, что я, вообще-то, хранил картину в специально оборудованном под такие цели хранилище (по крайней мере, я думал, что хранил ее), Борис ехидно советовал мне и дальше продолжать беречь его тетрадку в таких же условиях, чтобы потомки могли видеть, какие замечательные волосатые члены с огромными яйцами он рисовал на полях страниц, искалеченных патриотическим сочинением украинца с русскими корнями, жившего в Америке по воле единственного опекуна и по его же воле посещавшего среднюю школу Лас-Вегаса. По лицу Бориса красиво разлилась красная тень. Черные вихры упали на глаза, и он привычным движением убрал их назад. Не успел я проникнуться как следует, как хлоп! — синий цвет. Поморщившись, я зажмурился и потер глаза. — Не веришь? — Нет, — просто пожал плечом Борис. — Ну и катись к черту, — выпалил я от всего сердца, снова обращаясь к экрану проектора. — Да не бесись так, дурень, — мягко сказал он, кидая в меня пачкой сигарет. В пачке и зажигалка имелась. — Я ведь помочь тебе хочу. Ну правда. Пиппа — девчонка что надо. Не красотка, конечно, но дело ж не в красоте. Меня самого от нее пробрало. Что-то есть в ней, короче, и все тут. Но она как огонек для таких мотыльков, как ты. Ты бы все равно ее не потянул. — Это еще что значит? — Ну… — Борис снова затянулся, думая. — Понимаешь, она как костер. Яркий рыжий костер — горит, потрескивает, отдает тепло, манит. Если слишком приблизиться, становится душно. Ясное дело, залезть в костер с ногами только у конченного идиота ума хватит. Но я в тебе не сомневаюсь, если что. — Катись к черту, — повторил я. — Тише, Поттер, я ж не договорил, –проговорил Борис наигранно-обиженным тоном, скрывающим смех. — Душно с ней рядом тебе будет, понимаешь? Она не такая, как ты. Ты хоть и таскаешь на себе эти тесные рубашки и штаны и эти туфли, а все равно в душе ты — птица вольная. Она это понимает. Блин, да это невооруженным взглядом видно! Смотришь на тебя, и видишь. Ты не для семьи создан. Прими уже эту горькую истину. Пиппа была бы конченной дурой, если бы с тобой связалась, а конченная дура тебе бы не понравилась. Так что… сам понимаешь. Замкнутый круг получается. — Почему я не создан для семьи? — неуверенно спросил я, поглядывая на то, как Борис играл с клубами дыма, что выдыхал. Он ловил их в кулак, а потом отпускал. Потом снова ловил. Несмотря на то, что мы решили устроить домашнюю вечеринку «прямиком в прошлое», он все равно встретил меня в рубашке и костюмных брюках. «Не успел переодеться. Были дела. Ты ж не обижаешься? Если хочешь, пороюсь в шкафу, отыщу чего. Не знаю, в этой квартире есть мои вещи или как, но…». Он всегда слишком суетился из-за ерунды и оставался слишком спокоен, когда дело касалось действительно важных вещей. Дела, дела, дела. Борис всегда появлялся как черт из табакерки, и пропадал так же. Неугомонная натура. Сущий дьявол. Такие вечера, как этот, были редкостью. Необычайной редкостью. И то нельзя было утверждать, что все пройдет гладко. В любую секунду ему могли позвонить или постучать в дверь, и вот он срывает пиджак с двери, куда его всегда вешал «чтобы не помялся, лучше вешать за холку, да-да, Поттер, за холку, не ржи мне тут», махает на меня рукой: «Ну ключ знаешь где. Извини, дела. Встретимся позже. Я забегу». — Ты что, совсем меня не слушаешь? Ты свободу любишь. Может, в глубине души ты и мечтаешь о любви, обо всякой этой чепухе, да только это все равно тебе не подходит. Я-то тебя как облупленного знаю. Любые отношения, выходящие за пределы постели, будут все равно что удавка на твоей шее. Вот скажи мне, я что, не прав? — Нет, разумеется. С Китси мы много времени проводили вместе вне постели. Мне вспомнились все наши свидания. Вот мы сидим на пляже. Я смотрю на догорающий закат, Китс щебечет что-то рядом о последней коллекции PRADA. Ужин: я заказываю индейку в сливочном соусе, Китс ждет свой острый десерт, который собирается принять перед кофе, и тревожно посматривает на свою сумочку. Ей одна за одной приходят смс-ки, она оправдывается тем, что это по работе. Тогда я еще не знал о ее романе на стороне. Впрочем, в итоге все обернулось едва ли не так, что с учетом всех обстоятельств это я оказался ее романом на стороне, причем романом, зашедшим до неприличия далеко. Мы с Китси гуляли по проспектам, паркам и бульварам. Смеялись, делились шутками, но… Борис был прав, я никогда не воспринимал ее как свою семью. Не зря она носила такую фамилию. Барбур. Вместе с фамилией она унаследовала от матери страх перед реальной жизнью и покорность перед образами, навязываемыми ей извне. Этой Барби просто не хватало для полноты картинки Кена, а я как нельзя лучше вписывался в это клише: высокий рост, светлые волосы, фальшивая улыбка… Качественный, не полый пластик, и только. В таком пластике просто не остается места душе — слишком тесно молекулам души между ядовитым твердым веществом, впрочем, одобренным союзом игрушечников, или кто там определял, какое количество ядовитых веществ и химикатов должно находиться в игрушках и молочных йогуртах, чтобы можно было налепить на них «ГОСТ» и всучивать детишкам и взрослым — в глубине души просто большим и уродливым детишкам, ничуть не меньше, а возможно даже больше мечтающим о розовом домике и пластиковых друзьях, и за невозможностью по-детски отгородиться от реальности воплощающих свои мечты в производстве линейки Барби… …что-то меня унесло. Слава Богу, мне удалось сбежать из этого кукольного домика. Оказавшись далеко за пределами его безжизненной атмосферы, я понял, что долго бы не протянул в этой семье несмотря на всю свою благодарностью к миссис Барбур. — Ага, — рассмеялся Борис, бросая окурок в стакан, на дне которого стоял мутный виски. — И я только и слышал об этом, мол: «Наконец это закончилось!», «Никаких больше вечеров с друзьями и подругами!», «Без оксикотина на вечеринки такого рода можно не соваться», и все в таком духе. Да и не очень-то понятно, что ты сожалеешь о расторжении помолвки. — Слушай! — меня вдруг осенило. — Что, если заставить Пиппу ревновать? Он вопросительно изогнул бровь. –Пиппа поймет, что я чувствовал, раз уж она меня любит. Она поймет, все поймет, и тогда… — Ты будешь в ее глазах еще большим кретином. Твое здоровье, — на секунду он поднял початую бутылку водки над головой, а потом сделал глоток. — На чьей ты стороне? — На твоей, на чьей же еще? — Ладно, ты прав. — Насчет чего? Насчет того, что тебе с ней надо просто поговорить? Насчет того, что ты кретин? — Нет. Насчет того, что можно еще по чуть-чуть… — Вот! — воодушевился он, подскакивая с места и роясь по карманам. — Вот это по-нашему, это я одобряю. Не видел, куда я дел кредитку? Черт, в самом деле. Думал, сдохнем тут от скуки с такими-то детскими дозами, а ты взял и исправил положение. Кажется, это твое кармическое назначение — все портить, а потом исправлять… Фильм мы давно перестали смотреть, но проектор не выключили. Лента закончилась, экран мерцал финальной сценой застывших титров. Мы лежали на полу, темечко к темечку, раскинув руки морской звездой. Курили по очереди: Борис затянется, выдохнет едкий клуб, передаст сигарету мне. — И все же Снежинка больше в моем вкусе. Будь я на твоем месте, я бы ее ценил. Любил. Лелеял. Она бы стала моей жизнью. — Ой, да заткнись ты уже, — скривился я. — У тебя каждый раз одна песня. Любовь до гроба и все такое. Где же они все, твои любови? Ты детей-то своих когда в последний раз видел? Младшенький, небось, уже в школу пошел. –И я люблю! — пылко заметил Борис, кладя руку на сердце, но отчего-то ловко уклоняясь от темы встречи с детьми. Я знал, он содержал свою «семью». Его красотка-жена и куча белокурых детишек ни в чем не нуждались, но что-то он все равно не рвался с работы, чтобы провести с ними выходные или праздники. «Дела, дела», — все суетно повторял он, однако дела не мешали ему вмазываться и закатывать «дружеские встречи», на которых он рассказывал-показывал сидящим у него на коленях куколкам своих близнецов и младшенького, совсем не театрально подтирая сентиментальные слезы. «Дети — моя жизнь!», — горячо восклицал он, в запале не замечая, как куколка, уставшая слушать его ерунду, стремилась поскорее начать дело, пока «колеса» еще работали. Она так бесстыже совала ему язык в ухо, что я опасался, как бы Борис не оглох. Увы, он всегда выходил из подобных «сражений» живой и невредимый, не считая парочки особенно интересных случаев, говорить о которых вслух у меня стыда бы не хватило. — Люблю! Кто может винить меня в том, что я не люблю? В моем сердце просто много места. Мы — славяне — обладаем огромной и вместительной душой. Там все поместятся. Это вы, американцы, любите только себя и трясетесь над собой, как над фарфоровыми вазами. Хуже вас только англичане. Нет, ну что, не так? Не так я сказал? Что ты так смотришь? — Знаешь, мне лень с тобой драться, — признался я, вздыхая. Настроение мое и правда в тот вечер было очень паршивым, но все равно каким-то миролюбивым. — Да мне тоже, — признался Борис. Мы рассмеялись. Прямо как в детстве. Он словно прочитал мои мысли. — Как в детстве, а, Поттер? Я все вспоминал, до чего было хорошо! Порой просыпался посреди ночи и думал, несмотря на все, та жизнь была настоящая. Я каждое утро открывал глаза и думал: «О, сегодня этот дурик опять выкинет какую-нибудь штуку и будет весело!». Все ясно-понятно, стабильно. В холодильнике пиво-водка, на улице жара адская, а у тебя дома — ты, с Поппчиком, с той едой в лотках, со своими историями про картины и смерть. Кажется, я ни дня не работал в офисе, потому что свою работу по расписанию всю отработал у тебя. Встал — собрался — пришел к Поттеру — ужрался — обожрал его холодильник — удолбался, если получится — лег спать. — Как же Котку? — фыркнул я. — Котку… Хм… Дай-ка подумать… Она вроде как бар после рабочего дня, в котором ты рюмочку пропускаешь. Ну, или в который ты зашел пропустить бокальчик, а потом сам не заметил, как застрял до полуночи. — Иногда тебя носило по этому бару несколько дней, а то и недель кряду. Борис прыснул. Мы помолчали. Неоновый свет, отдаваемый голубой лампой над кроватью, создавал ощущение нереальности. Мне начинало казаться, что мы оба находимся на космическом корабле, пущенном по орбите к черту. Нас никто не найдет. Мы будем обдалбываться и смотреть записанные для нас фильмы, пока наркота не закончится, и мы не поймем, что нас кинули. Кинул какой-нибудь приемник Бориса или китайская мафия. Нет, тупоголовый водитель Ваня оказывается гением: он отправляет нас за тысячу световых лет благодаря своим связям в «РосКосмосе», а сам отнимает не только Борисову машину, но и его жизнь, и его друзей, и его женщин… — Эй, ты что, отрубился? Я моргнул. — А? — Разобрало тебя, да? А Котку тебе никогда не нравилась. Я думал, это потому что ты зануда. Так и есть. Она все повторяла мне: «Твой Поттер — зануда, твой Поттер — зануда». А я ей: «Нет, он нормальный парень, просто судьба у него тяжелая…». А сам думаю: «Иногда же он и правда просто кошмар какой нудный». Например, тот случай, когда ты решил начать учиться и делал все уроки, и меня заставлял… недолго это продлилось, но как же ты меня тогда задолбал! Я думал, еще одно сочинение по английской литературе, и тогда я тебя заколю. Выколю тебе глаза ручкой, вот что я думал. И главное, ты от меня не отставал. «Борис, мы должны учиться, этого бы хотели наши мамы!» — и все тут. Стоило мне отлучиться с девчонкой на пару дней, и тебя будто полиция образования из серого будущего обработала… Я чуть не сдох! — Ты помешался на этой девке. Мне не хотелось говорить о моем «сдвиге» на учебе. Это был слишком непродолжительный период, чтобы его обсуждать. Тогда мне начало казаться, что я виноват перед мамой, потому что она всегда старалась мне дать лучшее, а я только и делал, что слушал пьяные байки отца, пил водку и курил заборную травку. В детстве меня часто накрывало пусть сильно короткими, но все же невыносимыми приступами вины. Я хватался то за одно, то за другое, что, как мне казалось, могло понравиться маме. Да и в сознательном возрасте… любя Пиппу, я часто думал, что вот она бы точно понравилась маме. Встречаясь с Китс представлял, как мама улыбается и как в ее красивых голубых глазах с черным ободком появляются задорные искорки. «Значит, та самая Китси? КитсиБарбур?» Интересно, что бы она сказала, если бы я показал ей Бориса? Представив, я хмыкнул. Нет, маме бы он точно не понравился, или понравился бы, но как нравится доброму человеку задорный и побитый щенок. Он бы ей понравился с толикой жалости, наверное. — Это точно, –мечтательно вздохнул Борис. Это он о Котку. Я поморщился. — Таскался за ней как собачонка. — Я и за тобой так таскался, — разумно заметил он. — Не так, — сконфузился я. Пусть я минуту назад и сравнивал его в своей голове с щенком, услышать подобное из его уст оказалось неприятно. — Да? Он перевернулся на живот и встал на локти. Его черные пряди упали мне на лоб. Его лицо закрыло мне обзор на голубой потолок космической камеры. — А как? У него изо рта пахло водкой. Так пахло, что я почувствовал, будто выпил рюмку, когда он дохнул мне прямо в нос. — Не так, — упрямо продолжил гнуть свое я. –Да я у тебя жил неделями! — И что? — Носил одежду твоего отца. — И пусть! Все равно — не то. — Твои трусы носил. — Не ходить же было тебе за нижним бельем несколько километров? — Я спал с тобой в одной постели. — Нам было четырнадцать. — Мы занимались сексом. Я завис от такого внезапного перехода. — Это тут при чем? Ты что, с щенками сексом занимался? — Нет, придурок, — фыркнул он, пихая меня в плечо с силой. — Я был навязчивый, как щенок. Слишком к тебе привязался. Так привязался, что границы стерлись, я был на все готов и думал, это нормально, это хорошо, это правильно. Мне было наплевать на все, лишь бы Поттер любил меня так же горячо, как и я. Я был как щенок, а не совсем собака в буквальном смысле. Хотя из миски собачьей пару раз по пьяни жрал… Да и на клеенку Поппера мы мочились, когда толчок забился и вода не шла, помнишь?.. Ксанда еще думала, у бедняги что-то с почками, раз он так много справляет малую нужду. «Ну и отморозки», — хотел сказать я и рассмеяться, переведя все в шутку. Еще я хотел сказать, что любил его так же сильно и тоже был готов на все, и мне казалось — это нормально, но какая-то дьявольская сила вынудила меня произнести совсем другие слова: — Ты сам сказал, это было потому, что мы хотели девчонок. Борис фыркнул, возвращаясь в исходное положение. — Что? — после затянувшегося молчания спросил я. Тема наших отношений с Борисом в прошлом всегда тревожила меня. Я никогда об этом не говорил, но часто об этом думал. Что было между нами? Слишком близкая дружба? Ошибка? Ведь я правда много о нем думал. Думал каждый день, если быть точнее, чуть ли не так же часто, как о Пиппе. Конечно, с ним-то я себе не представлял всяких романтических глупостей, но порой, особенно темными и жаркими ночами, когда меня с головой накрывало наркотическое опьянение, я возился под одеялом, представляя, что по правую сторону от меня Пиппа, а по левую — Борис. Правда, утром мне становилось ужасно стыдно за то, что я так «надругался» над Пиппой. Она мне всегда виделась едва ли не святой, я берег ее честь даже в своих фантазиях и одергивал себя, если мечты заводили меня слишком уж далеко. Воображаемый же Борис только смеялся и отмахивался. «Да ладно тебе, Поттер. Мы ж ненастоящие. Мысль не преступна, пока она только мысль. Догоняешь, что я хочу сказать?» Он, кстати, не отозвался на мою реплику. Теперь уже я, терзаемый любопытством и воскрешенными обидами прошлого, поднялся, чтобы посмотреть ему в лицо. Борис лежал, скрестив руки на груди, будто его прямо на этом полу собирались отправить в последний путь. Глаза его были закрыты, губы подрагивали в едва заметной улыбке. — Тебе нравится бесить меня, да? Говори, пока я тебе не врезал. — Что тут сказать? — беззаботно пробормотал он. — Мы с Котку уже вовсю… ну, ты понял… когда в ту ночь, ну, когда мы с тобой. Ну, короче, не только руками… Ты понял! Ты же понял? — Мы?.. — ужаснулся я. Нет, конечно, я помнил, что в детстве мы частенько дрочили друг другу, но не думал, что дело зашло так далеко. Боже! Я был слишком стар для того, чтобы открывать в своей личности такие грани. Борис открыл один глаз. Хищное лицо сделалось недовольным: — Только не говори, что ты и это забыл, гребанный ты склеротик! — Я отодвинулся подальше. Задницей проехался по скользкому паркету, толкаясь ногами, чтобы дотянуться до столика с сигаретами. Достал одну и прикурил. Борис не лгал, когда говорил, что у меня память становится дырявой, если я напиваюсь. Многое из прошлого прошло мимо меня. Утекло как сквозь пальцы вода. Если бы не он, я бы об этом никогда не узнал, но теперь мне часто приходилось испытывать ощущение потери. Что, если я забыл не только о том, как показал Борису картину или о том, как лежал на трассе в ожидании проходящей мимо фуры? Что, если со мной случались другие знаковые для судьбы вещи, а я и их просрал? Часто перед сном я думал, что, если когда-то я напился, позвонил Пиппе, рассказал о своих чувствах, а она мне о своих, а потом я обо всем забыл? Я некоторое время отчетливо видел эту картину в своих кошмарах наяву: Пиппа приезжает, счастливая и радостная, ожидающая от меня чего-то. В гостиной Хобби всегда пахло пылью, сколько там ни убирай. Пыль чувствовала себя в его берлоге отлично, как полноправная хозяйка. Она не просто отказывалась исчезать, а откладывалась в десять раз быстрее, если мне приходила вдруг в голову дурацкая идея вычистить ее. Сложности добавляло еще и то, что Хобби обожал мебель и считал, что за ней нужно ухаживать, как за хрупкой и больной барышней. Кисейной барышней, как он иногда выражался. Он даже дул на нее по-особому, что уж там говорить об уборке? Таким образом, клининг нам оказывался заказан, а сам я не то чтобы горел желанием каждые выходные носиться с тряпочкой и протирать бесчисленное множество шкафчиков, полочек, стоечек, статуэток, рам, книг, и прочее, прочее… От искусственной ели пахло пластиком и пылью. Я чихал всякий раз, когда проходил мимо нее, и тот вечер не стал исключением. Помню, за окном начиналась жестокая метель. Ветер кружил тонны снежинок в беспорядочном вальсе и иногда швырял их на окно. Снежинки разбивались в капли, окропляли пластиковые стекла своим содержимым. Машины гудели и стонали — пробки были страшные. — Хобби, я пойду! — крикнул я, а он вышел мне навстречу из кухни в своем этом фартуке; на руках огромные красные рукавицы для выпечки, в руках — поднос. Дымится блюдо. Пахнет запеченным картофелем, сыром, травами Прованса. — Куда-то торопишься? Я поспешил его успокоить: — Я на час-другой, не волнуйся. К празднику обязательно примчу. Просто нужно… эээ… поздравить одного друга! Точно, друга. — Ну… — он так и стоял смущенный, растерянный. — Что-то не так? — Да нет, все в порядке, просто… Звонок в дверь. — Я открою! — желая окончить этот неловкий разговор, бросился к двери я. Все же мне не хотелось бы, чтобы Хобби знал, что моим «другом» являлась взрослая девица, изменявшая со мной своему парню. — Уже иду! И вот я взбегаю вверх по темному и пахнущему стариной лестничному пролету, щелкаю всеми цепочками и замками, дергаю на себя отличную дубовую дверь, и… застываю в ступоре и ужасе. — Тео, здравствуй. –Пиппа улыбнулась мне так же нежно, как обычно, но не бросилась на шею. Ее бледное вытянутое лицо вдруг пошло багровыми пятнами. — Ну… Как ты тут? Спрашивала она, отводя взгляд. Спустя столько лет вспоминая эту сцену, я понимал, что она могла стесняться, а тогда мне казалось, что ей просто не нравилось смотреть в мое лицо. Мало ли, подростком я был не очень симпатичным. Нарушенный метаболизм, абы какое питание, наркотики на протяжении долгого времени… Когда я только переехал к Хобби, я представлял собой жалкое зрелище, и пусть к шестнадцати все неприятности с прыщами, дряхлой мускулатурой и торчащими ребрами остались для меня не столь отдаленными, но все же воспоминаниями, Пиппа увидела меня сразу после переезда из Вегаса именно таким. Я думал, тот образ, образ прыщавого, иссохшего от скитаний уродца так прочно засел у нее в уме, что она не могла от него избавиться, не могла видеть меня иначе. Сила первого впечатления. (Ведь нельзя же всерьез полагать, что когда мы виделись в первый раз, я имею в виду тогда, когда она еще лежала в постели вся в бинтах, она хорошо меня запомнила и могла составить «первое впечатление») Я всего себя извел, стараясь выглядеть прилично, чтобы она поняла, я — не тот уродец. Я уже другой человек. За то, каким я стал, мне стоило поблагодарить не только Хобби, не только мое желание обогатиться за счет тех, кому просто пустить пыль в глаза дорогим костюмом и запонками, не только желание скрыть грязь своей души, но и Пиппу, но и мое желание нравиться ей. — О, куда-то собираешься? От растерянности я сказал правду: — Да. Ты прости, Пиппа, Хобби не сказал, что ты сегодня приедешь. Меня ждет друг. –Друг? — Ну да. — Я тогда только начал встречаться с той девушкой, со своей первой девушкой, ждавшей парня из колледжа. — Да, мы должны были сегодня увидеться. Но если хочешь, я все отменю! Ты же приехала всего на пару дней. Она осмотрела меня более внимательно. Расчесанные и уложенные волосы, приличная одежда, чистая обувь. Пахну дезодорантом и одеколоном, будто уронил на себя полку в парфюмерном. Отлично. Именно в таком виде к друзьям и наведываются «на пару часов, поздороваться». Тогда гормоны так бушевали во мне, так что я — кретин — к «другу» все равно сходил, несмотря на все свои духовные муки и терзания, однако никогда не задумывался над тем, что Пиппу это могло ранить. Она же в то Рождество плакала. Плакала уже после празднования, разумеется. Тихонечко, у себя в комнате. Пиппа не знала, как часто я садился к смежной с ее комнатой стенке, чтобы слышать, чем она там занимается. Эта ужасная привычка у меня появилась еще в четырнадцать, и я не избавился от нее до тех пор, пока она совсем не перестала к нам приезжать. Я садился уэтой стеныи прикладывал ухо, застывая. Иногда мне удавалось услышать такое, от чего мое сердце билось как безумное, а в чреслах все ныло, но в такие минуты я заставлял себя (если хватало сил) оставить свое грязное дело и вернуться в постель. Частенько это заканчивалось тем, что я сам грешил, думая об этом. Воспоминания о Пиппе и о моментах нашего общего прошлого всегда были очень навязчивыми. Они вспыхивали внезапно, кололи меня, и растворялись в туманах минувшего, оставляя меня — уколотого, раздраженного, частенько еще и растерянного — перед лицом реальности, уже начинающей нервничать от того, что я почти вывалился из нее. От алкоголя моя память портилась, так что порой я напрочь забывал что-то, что говорил или делал в момент опьянения. Однако поверить в то, что у нас с Борисом был секс, настоящий секс, я имею в виду, а не рукоблудство, я не мог. Или?.. — Ты врешь. Сукин сын наслаждался моим замешательством. Глаза его смеялись. Он прикурил, а сам смотрел на меня очень внимательно. — Мы жили вместе, пили вместе, спали вместе. По ночам я обнимал тебя, прижимался грудью к твоей спине, и знаешь, это мне очень нравилось. Ну что ты такой бледный, Поттер? Расслабься. Это же был я. Я! Чего ты так завелся? — Да потому что ты брешешь, вот почему! — вдруг понял я, и ярость накрыла меня с головой. Кинувшись на Бориса, я оседлал его и встряхнул. Он смеялся как ребенок, махая руками и толкая меня в плечи, в грудь. — Остановись! Хватит, ты ж мне голову пробьешь об пол! Видел бы ты свою рожу… Ахахаха!.. Стой, ну стой, эй, а это уже не шутка! — рявкнул он, когда я отвесил ему оплеуху. Что бы сказала моя мама, если бы увидела Бориса? Она сказала бы: «Тео, он милый мальчик, но ему скоро тридцать, а он все валяется на полу и сучит ногами. О Боже, Тео, он ударил тебя в челюсть! Будет огромный синяк! Где-то у нас в морозилке был лед… Насчет Бориса, думаю, он не лучшая кандидатура для лучшего друга. Он подает тебе плохой пример». — А-а-а-й, с-сука! — взвизгнул «плохой примеродатель», когда я укусил его за руку. — Ты совсем охренел?! Совсем?! Мы катались по полу, нанося друг другу удар за ударом. Несмотря на весь жар нашей потасовки, вряд ли она могла считаться настоящей хотя бы потому, что Борис провел в теневом бизнесе большую часть своей жизни, и, если бы он всегда дрался со своими всамделишными врагами как обезумевшая ласка или как взбешенная кошка, он бы точно до своих лет не дожил. — Проваливай из моего дома, идиот, психопат бешеный, — тяжело хрипел он, когда мы расползлись в разные углы. Он потирал плечо, а я с досадой рассматривал сломанные очки. Они, между прочим, дорого мне обошлись. Такие уже давно никто не носил кроме стариков и школьников. В первом случае очки были чаще всего сделаны из дешевого пластика и выглядели как тоскливая ода бедности и безнадежности, а во втором оказывались до смешного малы. Я не мог изменить роговой оправе. Она стала моей визитной карточкой или даже одной из черт характера. В общем, я тратил много времени на поиск нужной оправы, если уж она ломалась, а с появлением Бориса в моей жизни она ломалась до прискорбного часто. Про «проваливай» — это он несерьезно, а если и серьезно, то пошел к черту. Я уже сказал Хобби, что ушел к Борису на ночь и не собираюсь будить его, заваливаясь в хлам обдолбанным и шумя в коридорах. К тому же, что-то мне подсказывало, пользуясь моим отсутствием он пригласил гостей… И не кого-нибудь, а миссис М., свою давнюю подругу с неясным (для меня) семейным статусом. — Надо же, врезал мне ни за что и не собирается извиняться, — бормотал Борис, ощупывая скулу. Да уж, я постарался над ним на славу. На следующий день вырастет огромный синяк. — Что ж ты за гад такой? — Я же и правда ревновал тебя тогда, — вдруг выпалил я. Борис застыл на полуслове, не успев продолжить свою театральную тираду. — Бесился, что ты все время с ней проводил. Во всем мире ты сделался моим единственным другом, и на кого ты меня променял? На… –«эту шлюху»хотел сказать я, но не смог. Все же Котку много значила для Бориса, а я почему-то уважал его тупые чувства к этой девке. — …на Котку! Боже мой. Подумать только. — Если серьезно, Поттер, тебе в то время сильно не до меня было, — его голос прозвучал непривычно тихо. Посмотрев на него, я понял: Борис щурился. — Котку, Котку. Заладил ты с ней, все равно что попугай. У тебя-то никогда не хватало ума подумать, как оно все есть на самом деле. Пораскинуть мозгами и узреть истинное положение дел. А дела мои были таковы: я заебал тебя, заебал твоего отца и заебал Ксандру так, что вы рожи кривили, едва я порог переступал вашего дома. Нет-нет, — он помахал руками, доставая сигарету из пачки. — Не думай, я зла не держу. Все прекрасно понимаю. Правда. Честно. И все же мне было так стыдно перед вами, так неудобно! Я чувствовал себя распоследним куском говна. Прихожу, кормлюсь со стола твоего отца, курю его сигареты, ношу его тряпки, хихикаю с его девчонкой и развращаю его припизднутого, ты уж меня прости, сынка. Да я просто как ворвавшаяся в дом бездомная грязная псина, вот ей-богу, как ни покрути — псина, — обгадил все, обкапал мебель слюной, пустил блох. Ну в общем. Котку мне нравилась, честно-честно, но еще больше мне нравилось то, что ее мать была законченной падлой и что перед ней-то мне не было стыдно! Еще то, что Котку знала все места, где можно пожрать, вписаться и переночевать. Это ж какое облегчение, думал я, доставляю тебе и твоей семейке, что не пачкаю твои трусы, не доедаю последние крохи из и без того мелких лотков, не ворую колеса и не спаиваю тебя — и без того форменного психопата. От его слов мне становилось не по себе. Неужели он правда думал, что мешал мне? Что я хотел от него избавиться? Тут уж мне и правда пришлось вспомнить все мои недовольные взгляды, «призрачные намеки» на то, что Борис жрет как здоровый конь, что он слишком часто берет мои трусы и что он слишком уж ладил с моим отцом. Ком встал поперек горла. — Ты сам кретин, Борис. — А? — Да, я много чего тебе тогда наговаривал, но это же я так… Я относился к тебе как к родному, поэтому позволял себе молоть языком. Только и всего. Я думал, ты понимаешь. Я не знал, что ты так это переживаешь. Повисла нелегкая пауза, завершившаяся его смехом. — Ох, Поттер, ну мы ни капли не меняемся! Просто потрясающе. Только представь, сколько в мире существует недоговоренностей, если даже мы с тобой не все друг о друге знаем. — Да уж. — Ладно, ладно. Спать совсем не хочется. Кино смотреть тоже. Может, поедем куда? — Нет. Давай останемся здесь. Я слишком пьян. — Вижу. У тебя глаза бешеные. — Приму холодный душ. Может, полегчает. — Валяй.–Широким жестом Борис обвел гостиную и указал в сторону темного коридора. — Смотри только, башку о кафель не расшиби. Шибко уж ты любишь ей прикладываться. — Пошел ты. Холодная вода немного меня остудила, но не отрезвила. Устав чувствовать себя паршиво, я решил согласиться на предложение Бориса прогуляться. Свежий воздух в последнее время помогал мне собраться с мыслями. Я мог пройти несколько десятков кварталов, ни о чем особенно не думая — наслаждаясь одиночеством. С Борисом насладиться одиночеством представлялось задачей сложной, но, как говорил Юрий, «на безрыбье и рак рыба». — Слушай, Борис… — сказал я, едва переступив порог ванной и заметив в коридоре черную тень. — Поттер, ты посиди пока тут, хорошо? — пронесшись мимо меня словно ветер, Борис уже впрыгивал в итальянские туфли и одновременно старался заправить рубашку в штаны. — Я скоро буду, ок? Не скучай. — Куда ты? — Дельце одно небольшое нарисовалось. Только что. Крохотное. Сам знаешь, как это бывает.–Он дергано пожал плечами, а потом выпрямился и улыбнулся мне. — Ну, давай. Увидимся! — Мне на работу утром, — мрачно напомнил я, получше заворачивая полотенце на бедрах. В квартире оказалось холодно. Или это меня забил озноб. — Хобби будет ждать, я не могу его подвести. — А, ну… — Борис задумался ненадолго и стал рыться в карманах. Достав откуда-то из недр пиджака ключ — один единственный ключ на потрепанном брелоке невнятного вида — он швырнул его мне в руки. Описав кривую дугу в воздухе, ключ приземлился аккурат на мою выставленную ладонь. — Позже заскочу, заберу его. Все, пока! Ты это, располагайся. Ешь, пей, заказывай еду и все что надо, в общем, не стесняйся. Чувствуй себя как дома! Ты и сам знаешь… В коридоре его уже ждали какие-то мужчины. Выйдя и прикрыв за собой дверь, он затараторил на украинском. Один из мужчин кивнул в мою сторону, намекая на мой вид. Мне стало неловко. «Чертов Борис», — подумал я перед тем, как Борис кинул на меня непонимающий короткий взгляд, а потом рассмеялся. — Он подумал, что ты мой дружок! — объяснил он, хотя я и сам до этого дошел. — Пошел ты, — выпалил я, возвращаясь в ванную комнату и надевая свою одежду. Всю, кроме нижнего белья. Когда я вышел в гостиную, где-то внизу, под окном, послышались знакомые голоса и рев машины. Выглядывать я не стал — двинул прямиком к дивану. Рухнул на него, уставился в потолок и долго думал о том, как протрезветь до утра и сохранить сил столько, чтобы хватило выслушивать монотонные претензии миссис Питчер, которая явится после десяти для того, чтобы обсудить со мной «некоторые детали доставки». Под «некоторыми деталями доставки» на мой вкус не особенно ценного китайского фарфора миссис Питчер наверняка понимала хамовитостьГригория, которого я — дурак — попросил оказать мне небольшую услугу и завезти старухе коробку, потому что сам я «не успевал по важному делу в другой конец города». Моим важным делом в тот вечер являлся Борис. Он только-только вернулся из Аргентины. По его словам, это была «незабываемая поездка». Его послушать, так у него все поездки были «незабываемые». И все же я успел так по нему истосковаться (я прямо чувствовал себя как в детстве — обманутым и брошенным), что согласился на встречу хотя бы ради того, чтобы продемонстрировать ему свое недовольство. Закончилось тем, что я простил его, едва увидел. Так было всегда. Я просто не мог долго злиться на этого заискивающего, виновато-лукавого, смеющегося глазами и делающего все «ну я же не со зла»… Припомнить даже историю с картиной. Если бы кто другой поступил со мной подобным образом — не знаю, что быя сделал, но на Бориса хоть и злился, злился страшной злостью, но недолго. Будто кто-то шептал мне из самого затылка: «Это же Борис. Разве можно воспринимать его поступки как что-то нарочито вредоносное? Он никогда не желал никому ничего плохого, просто не мог оценить херовость своего поведения в силу некоторых причин». Мне вспомнилось наше детство и то, какими жалкими ободранцами мы были. Только вот у меня все сложилось более-менее удачно, меня кто-то ждал и кто-то любил, а ему пришлось крутиться. Любовь его отца не в счет. Сколько бы я ни старался на него серьезно рассердиться, у меня получалось испытывать к нему только краткосрочное вспышки раздражения или ярости, доводившие нас до коротенького скандала или бутафорной драки. Ничего больше. Ни разу я так и не смог по-настоящему обидеться на него, по-настоящему возненавидеть его дольше, чем на пару дней. «Этот мальчик до добра тебя не доведет», — так и слышал я голос мамы в голове. «Борис, конечно, молодой человек приятный… есть в нем что-то… и все же я немного о тебе беспокоюсь. После того, как он появился в нашем доме впервые, много чего случилось, да и ты стал другим человеком», –немного печально, немного стеснительно, словно не хотел вмешиваться, отмечал Хобби. Я в ответ отмалчивался. Не мог же я сказать ему, что Борис не виноват в переменах, творившихся во мне. Он, безусловно, к ним причастен, но не то чтобы виноват напрямую. Закурив, я с пассивным раздражением наблюдал за тем, как переключался неон. Есть не хотелось. Вставать, чтоб налить себе воды, было ужасно лень. В гостиной так и горели серо-черные финальные титры, и выключать их я не собирался. Докурив, потушил окурок о дно пепельницы, сложил руки на груди и продолжал следить за сменой цвета лампы, пока та не утонула во тьме. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как я впервые увидел «Щегла». С тех пор утекло много воды. Я забыл многие лица, вкусы, запахи, но так и не сумел забыть звон в ушах, раздирающую грудь духоту, ощущение влажных сырых тел под руками и запах химикатов с примесью металла, оседающий на языке. Не сумел забыть Велти и ощущение утраты, растерянности и фальшивой уверенности, что мама ждет дома, как мы и договаривались. «Если кто-то из нас потеряется, другой будет ждать его дома, хорошо?» Во сне я продирался сквозь обломки, хватаясь за темноту. Подо мной что-то чвакало, хрустело и булькало, но я старался не думать об этом. Временами в темных и пахших строительной пылью помещениях вспыхивал свет, и я видел хорошенькую рыжую головку. –Пиппа! — кричал я, протягивая к ней руки. Пиппа не оборачивалась, она не слышала меня. Она направлялась прямиком в тот зал, в котором, почему-то во сне я был в этом уверен, должен состояться второй взрыв. — Нет, нет, постой! Постой! Да отпусти ты его! Вел ее в зал этот ее муж. Он ни черта не смыслил в искусстве, но прочитал в каком-то буклете, что в одном из залов проходит выставка «лучших» картин эпохи Возрождения. Будто кто-то всерьез мог составить такой абсурдный список! Пиппа! Стой, подожди же! Они шли по свободному сумрачному коридору, в то время как я пробирался сквозь обломки, вынужденный обползать искрившиеся провода, вывороченные железки, разбросанные всюду стекла… Минута. Оставалась минута. Запыхавшийся, вспотевший, ослабленный, я уже не кричал — стонал, тратя последние силы на то, чтобы выпутаться из плетей, в которые случайно угодил, сам того не заметив. –Пиппа! — наконец крикнул я что есть мочи, вкладывая в этот крик все, что во мне осталось. — Пенелопа! Она вдруг обернулась. Ее некрасивое белое лицо вытянулось, глаза засияли тупым лихорадочным блеском. Как мои собственные, когда я слишком уж увлекался оксиконтином. — Поттер? — мягко и одновременно грубо спросила она, поворачиваясь ко мне. Свободная от цепкой хватки краба-мужа рука лежала на вздувшемся животе. — Поттер? — Не ходи туда! Не ходи! — умолял я, обретая новые силы для того, чтобы противостоять развалинам. — Там опасно! Она побледнела. — Что ты говоришь? Что такое? — шептала она, хватаясь за живот и удивленно заглядывая себе под ноги. Я собирался ей рассказать, все рассказать о взрыве, о плане хипстера убить ее, забрать у меня, как взрыв забрал у меня маму, лишить меня последней надежды быть счастливым рядом с ней, но увидел, как по ее тощим белым ногам заструилась вода, а потом кровь. — Нет! — я дернулся, упираясь во что-то грудью. — Поттер! ЭЙ! Да ты совсем что ли ополоумел? Блять! Да хватит тебе уже! Пощечина привела меня в чувство. Мокрый от пота, тяжело дышащий — уже до хрипоты — перепуганный до смерти, я обнаружил себя в постели у Бориса. Тот нависал надо мной, беспокойно всматриваясь в мое лицо. Его холодные крепкие пальцы, от которых почему-то пахло металлом, держали меня за скулы. — Что? Пришел в себя? Очухался, тебя спрашиваю? — Отпусти.–Толкнув его в грудь, я сел, накрывая лицо руками. Голова раскалывалась, в горле пекло. Сердце прыгало в груди как безумное. — Кошмар? — понимающе спросил он, оставляя меня и переворачиваясь на спину. — Никогда не думал к мозгоправу походить? Может, тебе поможет? — Сам не думал? — огрызнулся я, припоминая, что и мой дружок не всегда спал младенческим сном. — Что ты здесь делаешь? Разве ты не ушел? — Да мне уже не поможет, — фыркнул он, прикрывая глаза и улыбаясь. — Слишком много дерьма, слишком много дерьма… Эта жизнь буквально состоит из запекшегося, затвердевшего дерьма! И что нам остается? Только копаться в этом руднике, ища сокровища. Да так, вернулся. Там и без нас справились, пока мы были в пути. Надо же, завтра вот опять разгребать кучу проблем. Или это уже сегодня?.. Короче, покой нам только снится. Теперь, если ты не против, я попытаюсь поспать. Что-то я устал. Нащупав на тумбочке поломанные очки, я водрузил их на нос и взглянул на друга. Борис лежал в постели в расстегнутой, но уже чистой рубашке и в нижнем белье. От него не пахло потом и грязью, как частенько случалось после работы, от него пахло тем же мылом, которым мылся я. — Ты давно пришел? — Бестолочь, дверь не закрыл, — вместо ответа заворчал он, поворачиваясь ко мне спиной. — Заходите люди добрые, берите что хотите. Хорошо, что в этом районе селятся порядочные граждане, а не то вынесли бы какие-нибудь домушники к чертям собачьим мои пожитки. Между прочим, заработанные честным трудом. Кровью и потом. — Я пойду домой, — сообщил я, глядя на расцветавшие за окном утренние сумерки. — Хобби будет ждать меня к девяти, так что… — Еще чего, — Борис резко повернулся и сел в постели. — Ляг и спи, пока ни протрезвеешь. — Я уже в порядке. — Ну-ка, — Борис подполз ближе, демонстрируя мне руку. — Сколько пальцев? Сколько видишь? — Два. — Отлично! — восхищенно воскликнул он. — Отлично! Просто прекрасно! Потому что я не показывал ни одного! Прищурившись и приглядевшись повнимательней, я понял, что он не врал. Он действительно держал передо мной кулак, а потом, стоило мне это осознать, показал средний палец. –Я не могу опоздать на встречу с миссис Питчер. Если усну, то просплю половину дня, — сказал я, игнорируя тупую шутку. — Да? Во сколько там эта твоя встреча? — В десять. — Я разбужу. Нет-нет, правда разбужу. Мне самому вставать. Утром есть кое-какие дела. — Я все-таки сейчас пойду…–Я попытался подняться, но Борис дернул меня за руку. — Ой, да брось ты! Ну правда, а? Ты ж понимаешь, это не ты говоришь, это в тебе говорят наркотики и водка. Что, в пять тринадцать утра выйти из дома, обдолбанным и пьяным, чтобы проехать пару остановок вниз — это, по-твоему, трезвая идея? Да тебе придется идти пешком! Вот что, Поттер, не дури. Утром я разбужу тебя, а потом попрошу Ваню завезти тебя куда тебе там надо. В машине мы хорошенько опохмелимся чем-нибудь не очень «громким», и ты прибудешь на место как огурчик. Хоть в магазин, хоть к твоей Питчер на порог, хоть к черту лысому на рога. Только я тебя умоляю, всем сердцем прошу, сейчас ляг и спи, а? Договорились? Я вернулся в постель. Борис облегченно выдохнул, отпустив мое запястье. — Вот и умница, — пробормотал он, укладываясь на подушку и зарываясь в нее лицом. — Спокойной ночи, Поттер. — Ага, — мрачно отозвался я, крайне довольный тем, что в очередной раз ему уступил. После кошмара мне так и не удалось уснуть, поэтому я, измученный усталостью и медленным отрезвлением, с плохо скрытой завистью рассматривал спавшего будто младенец Бориса. Борис спал так же, как и жил, — короткими дерганными рывками, как получится, как придется. Бывало, он лежал или сидел в кресле будто труп — застывший и едва дышащий, и тут же внезапно подскакивал: взъерошенный, глаза навыкат, куда-то торопится. Порой он вел себя порядочно, размеренно, как самый настоящий ничем не примечательный почти здоровый человек, но это — реже. Годы не сильно его изменили. Сделали еще более непредсказуемым, вот и все. Я все смотрел, смотрел. Время перестало существовать для меня. Тело постепенно наливалось свинцовой тяжестью. Я сам не заметил, как повернулся на бок, обнял подушку и поджал под себя ноги. Почувствовал только, что во сне мне стало душно и трудно дышать. Я уж испугался, что это очередной кошмар, но когда дернулся, чтобы успеть себя разбудить, услышал обжигающий шепот в затылок: — Тише, Поттер. Это же я, — сонно пробормотал друг, обнимая меня за талию крепче. Сердце странно задергалось в груди. Все это так напоминало мне о прошлом, что становилось дурно. Знойные ночи, водка, наркотики, пропахшая дешевым порошком белая постель. Перевернувшись, я посмотрел в бледное, измученное бессонницей и бешеным графиком лицо. Борис лениво и недовольно, ожидая от меня ворчания, открыл глаза: — Ну что еще? Что ж ты никак не угомонишься-то, а? Может тебя приложить чем-нибудь? Такое легонькое снотворное — будильником по башке. Вместо сказки на ночь. Работает отлично. — Ничего, — пожал плечом я, ощущая, как узел у меня в животе стягивался. Я и сам не знал, чего добивался. Не знал, хорошая ли это идея, поэтому присматривался к Борису, к его настроению, к его полуоткрытым губам с запекшейся в левом уголке кровью. — Ты сбрендил? — в его черных глазах сверкнул лихорадочный блеск, но сам он оставался серьезным. — Скажи мне правду. — Да, — подождав немного и прислушавшись к себе, ответил я. Тогда он хмыкнул, потянувшись ко мне. Я потянулся к нему, запуская пальцы в запутанные, всклокоченные вихры. Его губы на вкус оказались такими же, как я иногда представлял во снах — сухими и солеными. Он целовал так же, как делал все остальное, — поспешно, страстно, будто куда-то торопился. — Прости-прости, — оттолкнул он меня, когда понял, что мне это не нравится. — Что-то я переволновался. Что это мы тут делаем, а? Мы ж уже не дети, все эти игрушки нужно бы оставить в прошлом, а то знаешь… Нервный смех. — Что? — Что, что? — спрашивает он. — Что знаю? — Блин, — он садится на постели, отмахиваясь от меня. — Знаешь то, что я себе всю душу переворошил, стараясь понять, что это такое там было, в твоей комнате. Мне всегда девчонки нравились. Честно, правда. Никогда ни к одному парню не тянуло, хотя разок я все же засунул язык в рот одному парнишке, но то было так, играючи, чтобы позлить его девицу, которая собиралась его побесить, склеивая меня, и просчиталась. Короче. Если ты просто пьяный и тебе делать нечего, то спи уже наконец, ладно? Или правда, наверное, лучше иди домой. Да, я прямо сейчас позвоню Ване, чтобы отвез тебя. Выспишься в своей постели. Оно-то гораздо лучше будет. Как я сразу не дошел до этого?.. — Ты что, меня прогоняешь? — Я не знал, злиться мне или смеяться. Время от времени я забывал, каким стеснительным являлся мой старый друг. Борису проще было сотворить какую-нибудь невообразимую хуйню, но оказаться подальше от эпицентра «катастрофы» — ситуации, в которой ему приходилось признаваться в своих тайнах. А тайны свои он хранить умел. Относился к ним бережно, как к какой-нибудь раритетной коллекции, требующей особого ухода. Портившейся даже от любопытных взглядов. — Нет, нет, что ты, — замахал руками он. — Как я могу? Ох, Тео. Он никогда не называл меня по имени. Я весь застыл, будто меня обухом по голове огрели. — Правда, ну не надо вот так со мной. Я ж стараюсь, из кожи вон лезу, чтобы быть тебе хорошим другом, а ты как со мной поступаешь? И тогда, и вот теперь, снова. Ты любишь Пиппу, вот и люби свою огненную девицу! — При чем тут Пиппа? — Да вроде ни при чем, но и при всем тоже. Ты и тогда про нее болтал. Про девочку из музея, помнишь? С самого детства озабочен ей, как маньяк какой-нибудь. Да я ж все понимаю. Я даже завидовал тебе, правда, страшно завидовал! Черной, можно сказать, завистью. Мне всегда хотелось кем-то так заморочиться, как ты своей скрипачкой или флейтисткой, на чем она играет? — Она не играет уже много лет. Преподает, и только, — зачем-то уточнил я, хотя это было совсем не обязательно. Даже напротив — нежелательно. Борис кивнул, продолжая: –Короче, я завидовал тебе, ну просто сил нет. Мне тоже хотелось нырнуть в чью-то жизнь с головой, думать и день и ночь, болтать о ком-нибудь сутками и мечтать. Я ж пытался так и к Котку проникнуться, и к другим девчонкам, но блин, Поттер, единственный человек, о котором я всегда помнил и трепался, доводя окружающих до ручки бесконечными воспоминаниями, это ты. И ты теперь лезешь ко мне с этим вот всем, и что ж мне делать? Я страшно переживал, когда ты уехал в этот свой Нью-Йорк. Пустился во все тяжкие. Сердце мое разбилось. Я страдал, как дурень какой-то! Потом смеялся с себя, типа, ну разве так можно? Глупость какая-то так из-за друга убиваться. Ты ж не умер, а просто свалил. Потом я понял, в чем дело, почему меня так треплет, и растерялся. Злился на себя одно время. Дурь эту из головы старался выбить. Что я только ни делал! И проверял, может, я педик? Да вроде нет, никогда к мужчинам не тянуло. Что со мной не так? Котку, Мари-Элизабет, Вики… бла, бла, бла. Всех я их любил, как мог, как думал, что любят, но не о них думал. Нет, оно, может, дело в картине. Я ни дня не прожил без стыда и вины за то, что украл ее, и все же. Может не в картине, а в тебе? Или во мне? — Ты мне в любви что ли признаешься? — от такого я прямо опешил. — Да. Нет. Да хуй знает! — сердечно выпалил он. — Откуда ж мне знать? Откуда мне знать, что такое настоящая, правильная любовь, Поттер? Если отец меня типа любил, и я так тебя должен любить, то… наверное, так и есть. То есть, я хочу о тебе заботиться, но иногда ты меня так бесишь, что хочется тебе башку проломить. Вот прям от одного вида твоего тошнит. Бывает, что я испытываю перед тобой вину, страшную вину. Она все внутри пожирает, все внутренности. Но это уже в прошлом. Мы ведь квиты, правда? Ты помог мне, а я — тебе. Ты здесь, а значит, не держишь на меня зла! Это утешает. Если это и есть любовь, то, наверное, люблю. Может, я как папаша мой, законченный уебан просто, и любовь моя уебанская. Тогда вообще многое становится объяснимо. Ты только не думай, Поттер, что я требую от тебя чего-то. Ты эту тему завел, не я. Меня все устраивает. Между нами повисла какая-то затянутая, напряженная тишина. — Я тебя тоже люблю, — чувствуя себя обязанным что-то сказать, сказал я. — И к Котку я тебя тогда по-настоящему ревновал. Думаю, когда я был помладше, я к тебе относился не только как к другу, просто не понимал этого. Но теперь… Борис скривился как от зубной боли, пихая меня ногой в бок: — Да заткнись ты! Я что, слюнтяй какой, что ты мне все объясняешь? Сказал же: все н-о-р-м. Бля, только давай не будем из-за этого херить все, что между нами есть. Мы друзья как-никак, ближе братьев. — Да. Снова эта тишина. — Давай спать, Поттер, — выдохнул Борис, откатываясь на другой край кровати и отворачиваясь. — Только не убегай все же никуда, будь добр. Погорячился я с этим предложением. Ты выглядишь так, будто неделю подряд вмазывался без продыху. Хобби убьет меня, если увидит тебя случайно в коридоре. Все, до завтра. — Сладких снов… Борис. — Что? — устало отозвался он, не поворачиваясь ко мне. — Зря я тебя поцеловал. — Ты серьезно продолжаешь об этом говорить? — У тебя изо рта воняет этой зубной пастой с корой дуба, меня сейчас вырвет. — Это полезно для десен, — хмыкнул он. — Конченный ты извращенец. — От тебя до сих пор водкой прёт, а я ж даже не жалуюсь. Какой ты неженка, честное слово. И как Хобби тебя терпит, мудака такого? Я рассмеялся. Он не смеялся, но я кожей чувствовал, — улыбался сквозь дрему. –Но мне все равно понравилось. — Да, мне тоже. Мы помолчали еще немного, а потом он резко — в своей манере — повернулся, набрасываясь на меня. Я не противился этому налету. Вцепился в его волосы, прижал его рукой как можно ближе к своему телу. — Что мы делаем? — горячее дыхание; его член упирается мне в тазовую кость, его черные глаза с заточенными в них бесами сверкают. — То, что не должны. — Имей в виду, я себя трахнуть не дам. — Ага, я тоже. Тянусь к нему, целую в губы, а он — целует меня, но уже не бешено и жадно, а по-другому, по-взрослому. Наши тела сплетаются так тесно, что становится душно, но расставаться с Борисом совсем не хочется. Жмусь к нему, а он — ко мне, и, чтобы прижаться еще крепче, обнимаем друг друга и руками, и ногами. Волосы влажные, виски и затылок — влажные. Под ладонями ощущаю его холодную взмокшую спину, его острые лопатки все время двигаются, поясница изгибается. Нащупываю множество шрамов: один, второй, третий… мне почти не интересно, как они выглядят и как все умещаются на этом узком худом теле. Куда интереснее то, что происходит на моих губах и во рту, что происходит ниже линии пупка и в паху — там все горит, дрожит, покалывает. «Мы больше не дети», — вот о чем я думаю, когда Борис умело перехватывает инициативу, обхватывая ладонью оба наших члена. Все не так, как было в детстве, теперь он точно знает, что нужно делать. Пока он смотрит на меня и смеется, и стонет вместе со мной, и урывками крадет у меня короткие и ставшие безвкусными — вся кровь прилила к члену так, что я кроме него, казалось, вообще тела своего не чувствовал — губы, я пытаюсь хоть немного увидеть выражение его лица. Без очков сложно, тем более в таком пьяно-угашенном состоянии, в таком возбужденном состоянии, но я все равно предпринимаю жалкие попытки. — Блин, блин, — шепчу или шиплю я, цепляясь за него, постанывая и что-то бормоча о том, что он должен делать, чтобы все быстрее закончилось. — Заткнись, — так же нервно-раздраженно, возбужденно советует он, и тут же издает глухой стон мне в плечо. Говорить не получается. Я стараюсь его предупредить, но слова не идут. — Нет, подожди, подожди еще немного, — просит он, замедляя темп и отпуская меня. Издаю тяжелый выдох и на мгновение застываю. В голове тьма и пустота, но почти тут же под закрытыми веками начинают плясать цветные круги. Когда звон в затылке проходит, а тело перестает натягиваться каждым мускулом, выдыхаю виноватое: — Прости. — Да пошел ты, — беззлобно отзывается он, отодвигаясь, но я не даю ему сделать этого. Только не теперь. — Что, хочешь сойти за джентльмена, Поттер? — нервно шепчет, изгибаясь, когда я касаюсь его. — А руки-то ледяные. Блин. Ох, только не торопись, ладно? «Ладно», — думаю я, уступая ему снова. В который уже раз за гребанный вечер. Борис много треплется, слишком много треплется, даже в такой момент. Заткнуть его не представляется никакой возможности, поэтому я покоряюсь обстоятельствам и просто стараюсь доставить ему удовольствие, как он доставил мне. Когда моя рука наконец становится мокрой и липкой, облегченно выдыхаю и зачем-то целую его в висок. Совсем не обязательный жест, особенно между нами, но мне очень хотелось. Мне редко выдавался случай рассмотреть его лицо в подробностях. Если не мешали волосы Бориса, то мешал сам Борис, вечно куда-то торопившийся и мельтешивший, не останавливавшийся ни на минуту. И вот — он в относительном покое. Бесконечные десять или пятнадцать секунд лежит, не двигаясь, с закрытыми веками, и глубоко и спокойно дышит, хотя сердце его бьется так, что мне с моего места слышно. Он не бывал так спокоен даже во сне, и мне он таким очень понравился. Куда больше, чем тот шумный говнюк, которого я звал «лучшим другом». Да, новый, ранее неизвестный мне Борис, по-новому меня очаровал. В животе что-то зашевелилось, когда я подумал об этом, и я так и не понял, что это было… то ли желудочный сок не справлялся с количеством выпитого и съеденного и намеревался отослать излишки обратно по трахее и в глотку, то ли зарождавшееся понимание того, что все эти годы я хранил в секрете в том числе от самого себя. — Ну вот и все, — наигранно весело хмыкнул он, открывая глаза и привставая за сигаретами. Подкурив сразу две, одну он протянул мне. — Зная тебя, после такого мы еще долго не увидимся, так что будь добр, прежде чем пропадешь с радаров, пожалуйста, пообещай, что не будешь мне запрещать видеться с Поппчиком. Слишком уж мне полюбился этот пес. Косые лучи золотого рассветного солнца уже проникали сквозь недостаточно плотную ткань занавесей. Свет постепенно рассеивал магию ночи. — Что ты несешь? Когда это я от тебя бегал? — Да не бегал, не бегал конечно, — мягко, но все же немного печально подтвердил Борис. — Но всем своим видом показывал, что лучше бы об этом не трепаться, и вообще. Ты знаешь что, Поттер, ты не просто гнусный засранец, ты подлец и уебок к тому же. Ты просто задница, ведь нельзя же в самом деле так шпынять мое бедное, изувеченное бесчисленным количеством предательств сердце. Как ты мог, что ты наделал, и все такое. Он неопределенно махнул рукой, скривившись. –Хватит прибедняться, будто я тебя заставлял. — Правда, что не заставлял. Да уж. Ты прав. Прав. Где там пепельница? Пить не хочешь? Я бы сейчас холодного пива накатил, а то башка раскалывается. Сто раз себе обещал не кончать, когда в таком вот состоянии, после этого кровь знаешь как в башку ударяет…. — Идиот. — Сам идиот. Он снова неопределенно махнул рукой, поднимаясь с постели и отправляясь на кухню. Провожая его спину взглядом, я обреченно вздохнул. Мне совсем этого не хотелось, но все желание, вся нежность к растрепанному и несчастному Борису с его любовью куда-то схлынули, и на их место пришли горечь с привкусом сожаления и вина. Что ты наделал, Теодор? Ты и правда самая настоящая задница. Все, кто тебя любят, такие замечательные и честные по отношению к себе и к тебе люди, а ты как какая-то сволочь — берешь что хочешь, портишь, а потом оставляешь как было, будто ты и не при делах вовсе. Ну кто, если не сволочь, так поступает? Тем временем Борис вернулся в постель с двумя открытыми бутылками холодного пива в стекле. Мне больше хотелось воды, но свои пожелания я затолкал себе в задницу. К тому же, благодаря пиву похмелье всегда проходило мягче, так что я сел, опершись спиной на спинку кровати, и приложился к узкому горлышку. — Ну и как мне это объяснять горничной? — бормотал Борис, вытирая краем пододеяльника живот и ноги. — А тебе, дружок, придется переодеться. Домой я тебя в таком виде точно не пущу, а то мне до конца дней моих будет стыдно смотреть в глаза здоровяку-ирландцу. — Тебе обязательно всегда все портить? — поморщился я, потирая висок. Нечестно, что Борис не дал мне и пяти минут, а сразу, как все закончилось, дернул меня за шиворот в реальность. Реальность не медлила себя проявить — наваливалась тяжелой, серой, неумолимой плитой. Тоска, апатия, смутное раздражение, ломота в конечностях и боль в глазах обступали меня со всех сторон, пока еще просто обнаруживая свое гнусное присутствие, но впоследствии точно собираясь как следует со мной покуражиться. Мне эта перспектива не то что не улыбалась — скалилась улыбкой гиены. –Если серьезно, Поттер, пообещай мне кое-что. — Ну? — Только пообещай, ладно? Прямо сейчас. Скажи «обещаю, торжественно клянусь, Борис, что выполню свое обещание»… — Если окажется, что там какая-нибудь… — Не окажется. — Ну, допустим, обещаю. Торжественно клянусь, Борис, что выполню свое обещание. — Пускай случившееся ничего между нами не изменит, окей? — Голос его сделался каким-то совсем жалким, а вид хмурым и разочарованным. И тут же все изменилось, и он снова стал собой — бодрым, языкастым, язвительным и обаятельным Борисом. — Вот Юрий охренеет, если узнает, что я наполовину заднеприводный. Он годами убеждал Виктора, что это не так! Да я и сам так думал, черт бы тебя побрал! — Наполовину — это как? Веки налились свинцом. Отставив пиво на тумбочку, я прикрыл зевок кулаком и на мгновение закрыл глаза. Пока Борис объяснял мне, чем заднеприводные отличаются от половинчатых, простынь утекала из-под меня, а потолок начинал сворачиваться дугой, а за ним и стены, и весь мир скрутился в круг и вытянулся, приглашая меня следовать по темному маслянистому коридору с неощутимыми стенами, в котором шелестели свето-звуковые волны — отражения светов и звуков с «поверхности», то есть из реальности. Борис вдруг заткнулся. Тишина разволновала меня куда больше, чем его болтовня — к ней-то я привык, — так что я на несколько мгновений вынырнул из дремы, чтобы убедиться: ничего не случилось и все в порядке. Моя тревожность уменьшилась за последние годы, но все же окончательно не сошла на нет, так что… Поняв, что я задремал у него на плече, Борис притих. Он больше не разговаривал. Отпил пива, откинул голову на спинку кровати. Пробормотал что-то про свое удобство и про затекшие к утру плечи, а потом замолчал окончательно. Засыпая, я слышал, как беспокойно билось его сердце, а потом как он захрапел, на выдохе бормоча какую-то беспутицу.Неоновый свет
18 августа 2020 г. в 16:43