Rollercoaster

Тому, кто хоть раз в своей жизни катался на американских горках, на все времена запомнится чувство полёта. Когда взмываешь высоко, кажется, так высоко, что ещё мгновение - и пробьёшь головой серую вату дождевых облаков, коснёшься макушкой притаившегося за ними горячего солнца. Когда сердце взмывает вместе с тобой на несколько десятков метров, которые кажутся непреодолимой высотой, непосильной даже уверенному в себе альпинисту или лихому военному самолёту-истребителю, а затем ухает вниз, будто вот-вот выпрыгнет из груди, уйдёт в пятки, когда кабинка срывается навстречу земле, обгоняя ход времени. И вот она - земля, так близко, что ещё считанные сантиметры - и расшибёшься в лепёшку, оставив после себя только призрачное воспоминание. И дух захватывает от одного лишь осознания риска, и адреналин бешеным всплеском струится по венам, и хочется кричать, кричать так, чтобы все запомнили ещё надолго. Потоки воздуха неизбежно портят причёску, заставляют глаза слезиться, а пальцы на руках - неметь от порывистого восторга. Это ни с чем не сравнимое чувство заполняет тебя всего изнутри, разрывает на части, выбиваясь наружу радостно-испуганным воплем - и это есть воплощение самой настоящей живости и жажды жизни. И если вам мало, до кома в горле мало заоблачных полётов, то лишь человек способен заставить вас кричать для него. Тот, кто перевернёт ваш мир с ног на голову, кто выжжет себе заслуженное место в вашем сердце, ворвётся в вашу жизнь искрящейся вспышкой голубого пламени. Тот, кто до мурашек заберётся под кожу с трепетом травинок на ветру, оставит по всему телу напоминание о себе выразительно алеющими отпечатками и неуловимо саднящей болью. Тот, с кем крышесносные взлёты, обреченные падения с горы вниз обретут особенную, сокрытую где-то в глубине души священную ценность. Человек, от поцелуев которого уносит покрепче, чем от выкуренной натощак половины пачки сигарет, руки которого хочется чувствовать повсюду, словно мягко оплетающие тонкие металлические цепочки. Железо настолько раскалённое, что можно почувствовать на языке его привкус (или это привкус крови из прокушенной губы?), почувствовать каждым нервом, каждым сантиметром блестящей от капелек пота кожи. Свобода, которая опьяняет лучше любого элитного ликёра, которая оседает на языке тягучей нитью, острой сладостью жжёного сахара вперемешку с ромом. Свобода, крепко-накрепко закованная в те самые металлические цепи. Он всегда мечтал научиться летать, ещё в далёком детстве не умолкая твердил всем, кому не лень, о том, что «вот бы мне крылья, большие-большие, и белые, и сверкающие», в ответ на что взрослые лишь снисходительно улыбались и трепали по выгоревшим на солнце пшеничным волосам. Он и сам тогда чем-то напоминал маленькую гордую птицу или возомнившего о себе ангелочка с лукавым огоньком в широко распахнутых изумрудных глазах и россыпью едва заметных веснушек на щеках. Тонкий, хрупкий, бледнолицый, он только и хотел от жизни, что неустойчивой быстротечности и полётов, ошеломляющих, неумолимо кружащих голову до разноцветных искр перед глазами, до рассыпающейся в песчаном вихре бесконечности, сумасшедших поднебесных рывков на околосветовой скорости со скрипом рельс под колёсами разрисованной полосками и номерами кабинки. Хотел этого всего, а мама лишь серебристо смеялась и неопределённо пожимала плечами. Прошло немало лет с того времени, и, хоть в это трудно поверить, он в самом деле научился летать. Вернее, нашёл того, с кем разделить обретённые крылья. Мелоне опирается на локти и легко подаётся вперёд, нетерпеливо тянется к любимым горячим губам. От силы десять секунд уходит на то, чтобы подстроиться под нужный угол наклона и темп, а чужие губы настолько восхитительно-мягкие и настойчивые, что ноги не держат (если бы они сейчас не лежали, был бы риск потерять равновесие), а щёки заливает пусть и слабый, но всё же румянец. В груди трепещет чувство, схожее с тем, когда отрываешься от земли, сидя в самолёте или той же деревянной кабинке на американских горках. Предвкушение, запал, эйфория с крошечной щепоткой умопомрачительного волнения. Словно в первый раз (правда, уже далеко не первый, но эмоции с абсолютной точностью такие же) перелазишь через ограждение, пристёгиваешь ремни безопасности и ждёшь, ждёшь путешествия ввысь. Гьяччо не прилагая особых усилий надавливает на подбородок, заставляя открыть рот шире, углубляя поцелуй и прикусывая нижнюю губу напарника. Получается чересчур размазано и мокро, но кому вообще какая разница? Чужие длинные волосы щекочут лицо, и приходится на миг отстраниться, чтобы аккуратно убрать мешающуюся прядь в сторону. Мелоне мечтательно жмурится от удовольствия, притягивает к себе за плечи, намертво вцепившись пальцами в плотную ткань серой толстовки. Не хочется отпускать ни на секунду - разве что снять надоевшие очки в массивной ярко-красной оправе и наскоро отложить их на прикроватный столик. Ни с кем другим он не чувствовал себя настолько собой, так комфортно и непринуждённо, так невозможно. Он считает удары собственного сердца. Быстро, слишком быстро, так, что не угонишься. Беспорядочный стук больше похож на стук колёс о рельсы, когда кабинка только поднимается, чтобы достигнуть вершины. На улице дождливая осень, а сердце всё так же бьётся о грудную клетку. Один, два, восемь, четырнадцать. Он ещё выше, чем раньше. Семнадцать, двадцать три, тридцать один... - Гьяччо? - он смотрит на напарника снизу вверх. - Да? - Когда Ризотто даст нам выходной, обязательно сходим в парк, - на выдохе, так, что конец предложения практически тонет, - я хочу покататься на американских горках. - Там ливень, если ты вдруг не знал. - Плевать я хотел на ливень. Всё по новой: капли по подоконнику, горячие сухие губы с привкусом сладкого сигаретного фильтра и такой же сладкой мятной жвачки, порозовевшие щёки и длинные пушистые ресницы. Резко и вместе с тем медленно-тягуче, словно свежая янтарная карамель, которая тает во рту и осадком остаётся на языке. И почему Мелоне до сих пор слышится скрип колёс и отдалённый шелест ветра? Гьяччо наклоняется к нему ещё ближе, тянет края футболки вверх, и он ёжится от обдавшего живот и плечи холодного воздуха, внимательно отслеживая каждое движение напарника. Пульс не затихает: девяносто, девяносто восемь, сто шесть...серая толстовка отброшена вслед за его футболкой. Сто семнадцать, сто двадцать один, сто тридцать. Они целуются, кажется, уже вечность, но дождь за окном всё так же льёт как из ведра, а от Гьяччо всё так же пахнет дешёвым табаком и свежей горько-сладкой перечной мятой. Руки бесстыдно гуляют по рельефной спине, словно силясь запомнить каждую мышцу, каждый изгиб, шрам или родинку, зарываются в кудрявые светло-голубые волосы, совсем немного испорченные краской, но оттого не менее приятные на ощупь. Плечом Мелоне словно через призму возбуждения чувствует прохладную стену и отодвигается подальше, откидывая голову на подушку и открывая бледную, всю в веснушках шею для поцелуев. Гьяччо кусает, оставляя красные следы на тонкой коже и тут же проходясь по ней языком, рвано дышит. Кабинка набирает разгон, мчится по рельсам вверх, вверх, вверх...ему, кажется, знаком вкус отчаянного восхищения, неизвестности, немого страха. Выше раскидистых зеленеющих крон деревьев, выше бетонных крыш многоэтажек, горки уходят в самый космос и летят, летят, не щадя ни капли времени и топлива. Считать собственный пульс утратило какой-либо смысл и теперь кажется ему совершенно бредовой затеей. Чёртова поездка выбьет из него все силы, это Мелоне знает наверняка - уже почти выбила. Лежать на животе чертовски неудобно - давно сломанная матрасная пружина больно упирается куда-то в ребро, колется, а сменить положение возможности не наблюдается. Вместе с тем до подгибающихся коленей хорошо, и восторг срывается с губ отрывистыми хриплыми стонами, которые заглушают даже стук сердца-колёс по рельсам. Горки заворачивают, делают мёртвую петлю, замысловатый кульбит, ещё один, вверх-вниз, он снова стонет, ещё громче, стонет для человека, ворвавшегося в его жизнь упрямой искрой ярко-голубого пламени, негаснущей, заполняющей всё свободное пространство вокруг искрой. Сквозь тот же возбуждённый туман и боль Мелоне чувствует поцелуй в районе лопатки, который на контрасте с резкими движениями как пластырь, как ласковое поглаживание по голове. «Поцелуй меня так же ещё раз, вжимай меня в кровать, ей-богу, да делай со мной всё, что захочешь, только пообещай, что никуда не денешься», - вихрем проносится в мозгу, новым кульбитом отзывается в лёгких, кипит в артериях горячей алой кровью. Пусть несколькими минутами позже они будут спорить, кому какая сторона кровати достанется, курить, высунувшись в открытую форточку, толкаясь и отпихивая друг друга, сейчас ничего из этого не значимо. Мир рушится, деревянная кабинка срывается вниз, летит навстречу финишу. Сейчас Мелоне чувствует себя чёртовым наркоманом, потому что ему мало, мало, всегда, блять, мало. Сейчас он выгибается, и кричит, и кончает только для одного человека. Для человека, превратившего его жизнь в ёбаные американские горки.