Вечность за вечер

— Бойцы, пять минут! Услышали? Надеюсь, вам хватило времени найти все заколки и настроить все инструменты, — Мира пытается говорить строго, но Дэн знает, что через секунду от этой строгости не останется даже пыли. Он улыбается, кидает быстрый взгляд на Джули, и та мгновенно повисает на шее Миры. — Дорогая, ты лучшая, честное слово! Но необязательно каждый раз напоминать мне про ту заколку, она вообще была моя счастливая, как я могла выйти на концерт с Дженни и Джулз без нее? Мира улыбается — на самом деле, в отличие от многих менеджеров, она действительно любит свою группу. Джули любит отдельно, конечно, хоть и пытается сейчас немного остудить ее пыл в поцелуях: все же она не привыкла к такому яркому и бурному выражению чувств на людях. Даже за все это время, даже перед ребятами, которые так старательно отворачиваются кто куда: Маручо к нотам, Руно — к зеркалу, Дэн к Шуну… Она знает, что это не из осуждения и неприятия, знает, что делают они так только ради нее, и все же. — Хорошо, Джули, хорошо, я тоже тебя люблю, — Мира чуть пунцовеет на этих словах, но уже не понижает голос, как раньше, — а теперь мне нужно идти. Кстати, у вас осталось всего три минуты, советую выдвигаться. Она скрывается за дверью, а Дэн оглядывает своих — друзей? коллег? — не важно, просто своих. Мира сказала, что у них три минуты, и этих трех минут хватит, чтобы в очередной раз поразиться и восхититься ребятам, с которыми он сейчас пойдет туда, на сцену, под прицел ярких лучей и артобстрел восторженных криков. Руно поправляет синие хвосты, поворачивается щекой к зеркалу и с «а-а-а-а, твою мать!» быстро дорисовывает сверкающим карандашом подстершуюся звезду на щеке. Она как всегда фейерверк красок и искр — золотистые лосины, прозрачная юбка, мерцающий радужной чешуей топ. Руно, быстрая на язык и расправу (Дэн сбился на счете подзатыльников от нее на втором десятке много лет назад), сияющая Руно. Джули обновляет блеск на губах — большая часть предыдущего осталась на Мире — и только из-за этого молчит. В общем-то, менеджер и помада — единственные вещи, которые могут остановить говорливость Джули. Сам Дэн, как хороший лидер, давно перестал пытаться ее переделать. Маручо аккуратно убирает нотные листы в чехол и достает скрипку. Единственный из всех в костюме, будто и не из молодежной группы, играющей, по отзывам критиков, «не по альтернативу, не то пост-рок с щедрой приправой фольклора», а как минимум из филармонии, где люди с высоким вкусом слушают Прокофьева и Бетховена, а с самым высоким — Гайдна. Впрочем, Дэн готов поклясться, что Маручо (между прочим, только у него и Элис есть реальная бумажка о музыкальном образовании) ничуть не менее гениален, чем Моцарт. Ведь это он превращал их тихие, неловкие напевы в музыку, которая царапала человеческие души. Элис (вообще-то Алиса Гехабич, но она всегда пользовалась именно этой формой имени) надевает свою огромную концертную маску и сама становится Маской, их самым загадочным участником. Поразительно, что за все эти годы никто на самом деле не выяснил истинную личность или даже пол Маски — видимо, особо въедливым мистер Марукура-старший затыкал любознательность приличной суммой. Дэна снова поражает перемена — как Элис умудряется прятаться за этим зеркальным стеклом, как весьма женственные формы становятся угловатыми и мужскими под свободными штанами и кожаными жилетами и плащами, как меняются движения, когда рукава закрывают шрамы на предплечьях. Дэн поворачивается направо и встречается со взглядом невозможных глаз, теплых, прозрачных, коньячных. Шун улыбается самыми краешками губ, обнаженные до плеч руки скрещены на груди, черные волосы чуть встрепаны, и весь он неуловимо похож и не похож на японских рокеров, по которым так воют девчонки. Неудивительно, что поговорка «никто не любит басистов, все любят барабанщиков» ни капли не про них, хотя барабанщица тоже шикарная и не знает отбоя от поклонников и поклонниц. — Минута, Дэн. Шун, как обычно, возвращает в реальность. Дэн поворачивается и снова окидывает взглядом всех, смотрит в лицо каждому и улыбается — он знает, сколько это для них значит, знает, что они пойдут за ним сейчас на сцену, как когда-то пошли в темный душный гараж — их первую реп-базу. В глазах азарт мешается с неизменным волнением, и Дэн едва может удержаться от того, чтобы сказать, какие они классные. Потом обязательно скажет, сейчас просто некогда. — Ну что, нас ждут. Зажжем это место, ребята! — он привычным жестом вытягивает руку, и сверху ложится ладонь Шуна, затем Маручо, Джули, Руно и Элис-Маски. Этот ритуал — как скинуть самое ценное в общий сейф, дать каждому недостающее, разделить на всех спокойствие, упрямство, оптимизм, энтузиазм, чувствительность, уверенность и скрепить все улыбкой Дэна. — А теперь понеслась! Шевелись, Дэн! — Руно хлопает его свободной ладонью по спине, и Дэн знает, что правда пора. Он выходит первым, поднимает руку — сразу и приветствие, и немного прикрыть глаза от режущего света. Потом можно и очки надеть, если сильно выжжет — все же они не просто так у него на голове на каждом концерте. Но пока — открытое лицо и улыбка, и Дэн склоняется к микрофону. Мира не раз писала ему примеры речей, и первое время он даже пытался их учить — в итоге листы разлетались в стороны, а Дэн не выучивал и строчки. Она смирилась после нескольких концертов; вот и сейчас стоит в тени, так, чтоб не было видно из зала, и улыбается — знает, что ему не нужны никакие заученные приветствия. — Привет, город! С вами сейчас «Отчаянные бойцы», и кажется, вы приветствуете нас громче, чем «Вексов», за что вам спасибо, я обязательно отправлю запись лично Фантому, и он подавится своим меховым жабо! Мира вздыхает и смотрит в сторону. Дэн на миг чувствует себя виноватым: это ведь ее предыдущая группа, а фронтмен Спектра Фантом — брат Миры, в жизни Кит Фермин. Мира ушла от невыносимых склок в коллективе, и, кажется, сейчас «Вексы» близки к распаду. Не то, чтоб он не желал этого конкурентам… но родного менеджера жаль. Поэтому Дэн снова улыбается — лично ей, и Мира кивает, тоже отвечая улыбкой — и продолжает: — А впрочем, мы тут не ради них, и вы, конечно, тоже. Встречайте своих героев, вы их знаете, но я не устал бы называть их имена, даже если бы мы были в сериале на двести серий! Итак, наша фея с нефейской силой удара — Руно Мисаки, ударные! Руно поднимает вверх руку с зажатыми в ней палочками. Лучи всех софитов собрались на ее блестящем наряде, и Дэн знает, что все взгляды сейчас тоже на ней, на этом маленьком звездном самородке посреди сцены. Это всего миг, потом она уходит за установку и бойкой очередью возвещает, что на месте. Перекричать толпу было бы непросто, если бы Дэн не знал, что у Миры все схвачено и отлажено по громкости. Какая же ты молодец, Мира, и награда за труды у тебя достойная. — Красавица с южным загаром, северными волосами и невероятно ловкими пальцами, — Дэн снова смотрит на Миру и с удовольствием отмечает, что она поперхнулась и заалела, — Джули Хейвард, гитара! Джули становится рядом, машет руками, а потом тихо пихает Дэна бедром и шепчет на ухо: — Ты купил себе место на кладбище перед этой шуткой? Мира тебя убьет. — Слишком много свидетелей, пока не решится, — тем же шепотом отвечает Дэн, ловит смешок Джули и говорит уже в полный голос, в микрофон: — Гений, миллионер, филантроп и только что не плейбой, девушки, налетай — Чеджи Марукура, скрипка! Маручо сияет и кажется гораздо выше ростом. Он кивает несущемуся из зала реву, поднимает смычок и извлекает из скрипки несколько звуков, в которых отчетливо слышится «Hey you», но в каком-то более бодром, мажорном варианте. Дэн вежливо молчит, потом ловит легкое затихание аплодисментов и продолжает: — Человек-загадка, человек без имени. Клянусь вам, я сам его боюсь и все порываюсь стянуть эту маску, но она похлеще пояса верности затянута, — бурное «о-о-о-о-о» едва позволяет ему договорить. — Маска, клавиши! Он и в самом деле не смог бы назвать ее Элис, даже если б захотел. Сегодня она не надела парик, но обильно залила рыжие волосы театральной краской-спреем и частично стянула их в хвост, а несколько прядей так и оставила в безумной укладке. Но главное не это, главное — скупые, чуть угловатые движения; Маска едва поднимает ладонь к зрителям, становится за клавиши и с невероятной скоростью наигрывает что-то легкое и звонко-режущее. Восторженные крики не стихают долго, а у Дэна уже зудит в горле следующий, и, когда, наконец, он готов его представить, то едва успевает отрегулировать голос. — Он любит прятаться в тени, но с его умениями его разглядят и там, потому что он — лучший! В особом представлении не нуждается, но все же — Шун Казами, бас-гитара! Шун смотрит в глаза так, словно нет толпы, и пробегает пальцами по струнам. По нему сложно сказать, но Дэн знает за долгие годы, что означают эти чуть приоткрытые губы и потемневший взгляд — возбуждение, предвкушение, жизнь. Такой он на концертах да изредка — в остальной жизни, только так его страсть выходит наружу, и он питает ею всех, отдает снова и снова, как Христос (да, Дэн ходил в воскресную школу, не лучшие воспоминания, хотя церковная музыка его с этим мирила), сказавший: «придите, едите: сие есть кровь моя, сие есть тело мое». Шун мягко улыбается, а в глазах вспыхивает озорная искорка. «Теперь ты. Ты готов? Я с тобой, мы все с тобой, » — и Дэну не нужен ни учебник физиогномики, ни дурацкое умение читать мысли, чтобы понять все это по взгляду. — И конечно, вы настолько долго ждали, что я бы вышел и зашел снова, но не могу тянуть дольше. Вы все меня знаете, я вас тоже знаю, но перед вами лучший фронтмен в мире, Дэниэл Кузо! Лавина чужих эмоций, воплотившаяся в криках приветствия и поднятых руках, накрывает сцену и группу, и Дэн этим дышит. Да, его подпитывает атмосфера, реакции, от них чувство пары стопок текилы, когда ты окрылен, но не потерял ясность мышления. Хочется верить, что и ребята чувствуют то же — да что там, он знает, что чувствуют. Потому что сейчас они одно. Сейчас они группа. Этот концерт в родном городе — не мегаполисе, конечно, но довольно большом — не совсем обычный. Это их день рождения — восемь лет, Господь всемогущий, восемь лет назад они первый раз спевались в таком составе. Но это личное, официально дата образования группы другая, и поэтому это просто юбилейное, какая-то-там-красивая-цифра выступление. Но они знают, и плейлист составляли долго и вдумчиво. — Немного разогреемся? «Пляска влюбленной смерти», начинаем! Маручо поднимает смычок. Да, в этой песне ведущая партия именно его — быстрая, резкая, отрывистая, перемежающаяся с бойкой гитарой Джули и высоким звуком синтезатора. А Дэн помнит, как писал текст — в пятнадцать лет, и это первое, что прошло испытание временем. «Когда корячится влюбленная смерть, она не может забрать, она не может забрать твою душу, так дай ей любить…» до сих пор часто несется из чужих наушников, но, что важнее, она нравится самому Дэну. Им подпевают из зала, а Дэн, когда слушает длинный проигрыш перед завершением, думает, сколько же там человек? Ощущение, что тут не меньше половины города, и кто бы мог подумать, что дети, поющие про любовь, фольклорных персонажей и локальные военные конфликты, станут так известны. А все началось с мистера Марукура-старшего, который однажды услышал отрывок репетиции, а потом позвал Маручо. И как они испугались и обрадовались, когда Маручо вернулся не со словами «Кажется, мы больше не сможем играть у меня дома…» (гараж к тому времени уже осточертел, а из-за жаркой погоды и вовсе стал душегубкой), а с «Папа предложил нам сделать настоящую студию и записать ту песню». «Пляска влюбленной смерти». Их первая запись. Их первая песня на радио. Песня о методах избегания неизбежного. Рядом Джули в последний раз проводит по струнам, а за спиной повисает тихий металлический звук от Руно. Дэн переводит дыхание. Энергия концерта и поклонников прекрасна, но для следующей песни ему нужно посмотреть на Шуна, и он смотрит сначала в глаза, потом скользит взглядом по лицу, по губам, по шее — белой шее, на которой лежит изумрудный штрих чокера. И в голове разом всплывает весь текст, и летняя ночь, и исчерканная страница тетради. — Немного о любви, прежде чем мы нагрузим вас чем-то потяжелей? Его с энтузиазмом поддерживают, а Дэн сохраняет в своих глазах изумрудное на белом. «Цвет гардении» — о, как любят эту песню девушки, это незамысловатое «металл и трава — сущность твоя, белый цветок на древесном стебле, как можно жить, тебя не любя и не желать прикоснуться к тебе». Наверное, особо влюбленные фанатки представляют, как Дэн поет это лично им, а после следует продолжение разной степени невинности и романтичности (в зависимости от возраста и темперамента). Вот только Дэн писал о конкретном человеке. Зелень и белизна, металл и трава, нежность и сила — он писал о Шуне, когда еще и мечтать не смел о том, чтобы и в самом деле касаться его иначе, чем в дружеском рукопожатии. Писал в кресле под распахнутым окном, снова и снова возвращаясь взглядом к спящему на диване Казами и вдыхая запах стоящей на подоконнике гардении. Тогда был чертовски утомительный день, и Дэн остался у друга с мыслью, что не перенесет даже те полчаса, которые у сна украдет дорога до дома. Он не спал до середины ночи, вернее, пока не проснулся раздраженный Шун, который чуть не за шкирку отвел его в соседнюю комнату на кровать. Собственно, Казами же и лег на диване для того, чтобы уступить место Дэну, а тот некстати поймал слова и ощущения для того, чтобы высказать — выпеть — наболевшее, налюбленное. Несколько месяцев потом Дэн не показывал этот текст — казалось, его выдадут с головой и слова, и ритм, и ощущения, что бурлили в нем той ночью, мгновенно оживавшие от озвучивания строк из глубин тетради. Потом решился — и песня стала хитом, а у Дэниэла каждый раз трещало сердце при исполнении. Но не сейчас, уже не сейчас, когда он почти шепчет последние строки («все отцветет, но гардения… вечна») и чувствует и публику, и каждого из ребят — и отдельно ритм бас-гитары, ровный, спокойный, как и сам Шун, и это переполняет сердце, легкие, горло и остается словом «…вечна» во рту. Слишком много эмоций, но это предсказуемо — поэтому следующие две песни — о кицуне, которую выдала аллергия у ее мужчины, и о споре трех голов Змея-Горыныча (после рассказа Элис об этом сказочном товарище Дэн не угомонился, пока не написал песню) — легкие, веселые. Джули смеется и отбивает ритм ладонью на гитаре в те моменты, когда не играет, Руно в перерыве запускает в толпу барабанную палочку (интересно, не распилят ли ее там на зубочистки). Этого хватает, чтобы перевести дух, потому что они знают, что дальше. — А сейчас мы напряжем все силы для нетипичного, но любимого нами жанра. Кажется, слушать его у нас получается лучше, чем писать, но мы чертовски долго над этим работали. Следующая песня — «Бойся его». Конечно, они хотят эту песню. Дэн и сам ее любит — в конце концов, насчет любимого, но не поддающегося жанра он не соврал. На дарк-кабаре и Аурелио в частности их подсадила Руно, вот только все попытки сделать что-то хоть отдаленно похожее терпели крах. А потом был фильм на одном из вечерних дружеских сборов — так себе фильм, по правде сказать, но именно фраза «Бойся его» зацепила и потянула за собой слова из Дэна, а потом и мелодию из Маручо. Верь же в него, Опасайся его, Богу молись. Подворотни не бойся, Хоть от крови тут скользко, Скорей обернись! Дэн поет самым низким голосом из возможных. Тянет звуки скрипка, отрывисто, как цокот каблуков на пустой улице, отзываются клавиши, гитара почти гудит, барабаны превращаются в отдаленные раскаты грома. Конечно, они все сейчас вспоминают одно событие больше чем годовой давности, событие, которое связалось в сознании с песней. Разумеется, у них были фанаты. Их узнавали на улицах, подходили и за автографами, и познакомиться. На общую электронную почту и в фейсбуки ребятам регулярно приходили признания в любви к тому или иному участнику, пожелания встретиться и предложения свиданий. Девушки не знали отбоя от букетов, причем Руно страшно бесилась и каждый раз норовила отправить в мусорку или организовать, по ее словам, «братскую могилу где-нибудь в парке, хоть перегной будет, а мне бы лучше стейк прислали». Обычно спасала цветы Джули, и их с Мирой квартира порой напоминала оранжерею. В общем-то, популярность в лучших ее проявлениях, и до прошлого года самым настойчивым, но неизменно вежливым фанатом был молодой миллионер Клаус фон Герцен, и наибольшей его симпатией пользовалась Элис. Именно ей он регулярно присылал различные безделушки, раритетные книги, ноты, раз в неделю писал не электронное, а бумажное письмо, каждый раз едва уловимо пахнущее фиалками и еще чем-то, от чего на глаза Элис наворачивались слезы. И, кажется, он единственный помимо причастных к группе, кто знал, что темная (рыжая) лошадка не только пишет музыку и занимается аранжировкой, но и играет на сцене под зеркальной маской. Но этой информацией он ни с кем не делился, а потому мистер Марукура и Мира не переживали. Клаус абсолютно безобиден и лишь выражал симпатию к той, что явно задевала клавиши чувствительной души. Год назад они узнали, что бывает иначе. Все началось с письма, которое получил Дэн, причем не на общую, а на личную почту. Тон ему не понравился сразу, несмотря на то, что пока еще там были безобидные вещи. «Привет, Дэн! — писал некто GodofEgypt. — Я слушал все твои песни, и могу сказать, что ты очень хорош, для меня так же хорош, как Фредди, или Курт, или Клаус, да черт, как Шаляпин и Моцарт, вместе взятые. Я тоже пишу и думаю, что однажды мы посоперничаем за аудиторию». Далее шло еще несколько абзацев восхвалений и вклинивающееся между делом «а в моей песне». Дэн тогда ответил, что рад такому благодарному слушателю и что, конечно, они обязательно посоперничают, про себя подумав, что черта с два. Он не стал беспокоить ребят, Миру и мистера Марукура, закрыл глаза даже на то, что это личная почта, решил, что мало ли какая утечка. Ответил и дня на три закрутился в записи трека и подготовке к концерту — нагрузка была такая, что вечером он мог только уткнуться в теплое плечо (хотя долгое время он даже при чудовищной нервозности и усталости улыбался и говорил «все отлично», вот только это разбивалось об шуново тихое «Дэн…») и чувствовать, как его гладят по волосам, а перегруженные связки не могли выдать даже «спасибо». Для Дэна молчать — пытка, и Шун знал это, поэтому, несмотря на всю свою немногословность, говорил вместо него, и Дэн засыпал под мягкое «справимся, справимся, выстоим, как и всегда, когда у тебя бывало иначе, а раз у тебя, то и у меня тоже, Дэниэл…» Через три дня они отыграли концерт в соседнем штате — счастье, что недалеко — потом, наконец, отметили это у Миры и Джули в лучших традициях: заказали еду, некоторое количество выпивки, смеялись и болтали. А утром сонный Дэн решил проверить почту, и его затрясло. GodofEgypt написал несколько десятков писем, и первые «спасибо за ответ! А что думаешь…», «почему не отвечаешь?», «Эй! Ответь мне, это пять минут» сменились сначала на «Кузо, напиши уже, я жду», а потом и на «Кузо, если ты не ответишь, я приду к тебе сам», «Кузо, я на твоем концерте. Я смотрю на тебя прямо сейчас», «Развлекаетесь? Развлекайся, пока можешь, Дэн, я не собираюсь тебя делить с этими недомерками», «Ты мой, Кузо, ты будешь моим и должен быть только моим». Казалось, перед ним раскрылась страшная, смердящая безумием пасть, которой он показался приятной закуской. Шун первым заметил неладное, когда Дэн опустил телефон и зарылся пальцами в волосы. Подошел со спины, коснулся руки: — Что случилось, Дэн? И впервые за долгое время Дэн решился соврать, потому что не хотел впутывать в это никого, особенно самого дорогого человека. Поэтому ответил, что просто немного перебрал вчера с виски, вот и заныла голова. Взгляд Шуна достаточно красноречиво сказал, что ни в какой перебор от двухсот миллилитров, растянутых на полночи, он не верит. И Дэн так хотел продолжить гнуть свою линию, может, уже даже больше из упрямства, вот только слишком хорошо он помнил, как из-за такого его поведения едва не распалась группа. Поэтому он отвернулся и протянул разблокированный телефон. Через полчаса Мира поставила на уши мистера Марукуру, полицию, айтишников и вообще всех, до кого смогла дотянуться. Через два дня с сжатыми губами слушала, что нет, выяснить личность не удалось, египетский бог принимал меры предосторожности. Почту Дэн удалил, но на общую продолжали сыпаться уже откровенно жуткие послания с разных адресов. Ты думаешь, они тебя защитят, Дэн, ты зря так думаешь, ты не спрячешься за их спины, я отрежу голову вашему рыжему менеджеру и пришлю ее брату, я забью в глаза вашей ударнице барабанные палочки, выходи, Дэн, выходи, пока не получил посылку с сердцем вашего басиста, ты же всегда его хотел, а я хочу тебя, всего тебя, и ты будешь моим. — Я должен сам с ним разобраться! Как я могу подвергать опасности всех, я назначу ему встречу и выйду, и его арестуют! — заорал однажды Дэн, когда застал Миру за чисткой почты. — Даже не думай. По данным полиции, скорее всего у него есть помощники, это не совсем одиночка, — ответила Мира и посадила всех под домашний арест в доме у Маручо. Выходили ребята не иначе как с охранниками из частной службы и только по причине, которую менеджер считала уважительной. Дни стали одинаковыми. Подъем, завтрак, репетиция, спортзал, обед, запись, свободный вечер, ужин. Дэн сходил с ума от этого распорядка и от того, что это из-за него, что он поставил под удар ребят. А от полиции по-прежнему не было сведений, кроме «работаем, ищем». «Закон не поможет — они все стары» В один из дней все же выпал эфир на радио, и Дэн радовался ему как ребенок. Пусть они и ехали на микроавтобусе, потесненные охраной, и никакого взаимодействия с поклонниками Мира не разрешила, это все равно хоть какой-то родник в проклятом болоте рутины. Египетского бога «Бойцы» ненавидели все и от души — вообще-то ведь это он должен сидеть взаперти, так почему сидят они? Первая половина эфира прошла вполне бодро, с обычными подколами Руно, культурными ссылками от Элис, музыкальными — от Маручо и колокольчиком смеха Джули, которая еще и умудрилась протащить яблочный пирог для диджеев. А вот второй не случилось. То, как в перерыве вышел Шун, не заметил ни зоркий глаз Миры, ни сердце Дэна. Только через минуту словно ощутилась пустота, и было уже поздно. Дэн еще недолго пытался убедить себя, что Шуну просто позвонили, или он отошел по нужде и, естественно, не стал ставить никого в известность, что угодно, только бы удержать панику внутри. Казами не было ни в коридоре, куда ребята выбежали даже не сговариваясь, он не отзывался ни в одной из ближайших комнат и в незапертом туалете его тоже не оказалось. А потом их позвала охрана от главного входа. У дверей стоял заплаканный мальчик лет двенадцати, который едва мог говорить. Джули обняла его за плечи и посадила на диван. «Ну же, милый, милый, тебя испугали, но нам сказали, что ты видел нашего друга, Шуна. Милый, пожалуйста, скажи мне, что ты видел, обещаю, тебя никто не обидит, » — снова и снова повторяла Джули своим звонким голосом, а Дэн видел, как у нее дрожат губы. Но она смогла — и мальчик рассказал им то, от чего Дэн разбил кулак об стену. Мальчик — Ноа, представился он — задрожал, а Руно отвесила Дэну незаметного со стороны, но увесистого пинка по голени. Ноа рассказал, что просто подошел к зданию в надежде хоть издалека увидеть «Бойцов». У него даже получилось, и кажется, Дэн помахал ему рукой из-за спин охранников, и он, окрыленный, собирался идти домой. Вот только сразу за углом его сбили с ног, засунули в рот кляп, натянули на голову мешок и поволокли в машину. Ноа пытался сопротивляться и кричать, на что его ударили по голове и посоветовали заткнуться, пока не свернули шею. Посадили между двумя похитителями, и долго ничего не происходило. А потом он услышал голос. — Конечно, Шун почти никогда не поет, но я знаю его голос, — сказал Ноа и вытер рукавом щеки. — И я его узнал. Ноа выволокли из машины и придавили к асфальту. Он слышал, разговаривали похитители, а низкий уверенный голос — голос Шуна — что-то отвечал. Разобрать сложно, он почти ничего не слышал, потому что… Ребята поняли, что, конечно, потому, что Ноа начал плакать и теперь стыдился этого (Джули сжала его руку и улыбнулась, и это явно стоило ей усилий, но вроде приободрило мальчика). А потом началась какая-то возня, вроде звук удара, может, и не одного, хлопнула дверь машины, с головы стянули мешок. Ноа оглянулся — над ним стоял человек в надвинутом на лицо капюшоне. «А теперь беги, плакса (на этом месте рассказа Ноа сжал губы и кулаки, только бы не расплакаться снова), ты мне больше не нужен, » — сказал этот человек, сел на переднее сиденье и захлопнул дверь. Машина взревела, а через секунду скрылась за поворотом. Он заберет, Но Он всегда возвращает, Пусть ненадолго И только частями… У Дэна коротко звякнул телефон. Он хотел и не хотел видеть то, что пришло, потому что уже знал. Черт знает, как ублюдок добыл номер, это не важно, ничего не важно, кроме того, что Шун сейчас не здесь, не с ними, не в безопасности. «Думаю, что начну с того, что сломаю ему пальцы, а потом пришлю тебе фото, как они будут смотреться на струнах в таком виде.» Звяк. «Ты знаешь, я хочу тебя настолько, Дэн, что трахну сначала его. Так, как ты это делал, и я буду знать, что через его губы целую тебя.» Звяк. «Я вырежу его из реальности и из твоего сердца, но сначала он заплатит за то, что посмел касаться тебя.» Звяк. «Пора смотреть, так ли молчалива твоя птичка». Звяк. «Ты любишь красное, он будет в красном весь.» Он щелкнул на «вызов». Гудок, гудок, гудок, и ему ответил ровный механический голос — недоступен, попробуйте позже. Руно выхватила телефон и принялась что-то втолковывать, но Дэн не слышал ее, словно это он лежал с мешком на голове и слезами в горле и ушах. Дэн рванулся к выходу, но его перехватил за плечо, как показалось, не меньше чем Железный Человек. Он обернулся и увидел бледное лицо Миры, которая одной рукой держала его, а второй — свой телефон у уха, и Дэн отчетливо слышал, как тот же равнодушный голос говорит об отсутствии связи. Связи с Шуном. — Стоять. Никому отсюда не выходить. Даже в туалет, даже если у вас приземляется самолет с умирающей бабушкой, даже если снаружи начнется война — всем быть здесь и в поле моего зрения, всё ясно? — Мира говорила спокойно, но ощутимо громче обычного, и все понимали, что это означало: она в панике. Дэн метался по всему холлу и сжимал зубы так, что ныли челюсти. Маручо спрятал лицо в ладонях и бесшумно плакал, если судить по подрагивающей спине. Ноа родители забрали минут через десять, и Джули, все это время сидевшая с ним, наконец смогла подойти к Мире, которая после сплошных звонков теперь кидалась на каждую вибрацию. Телефон Дэна Мира положила возле себя, но теперь он молчал, и от этого молчания становилось только страшней. Элис наплевала на инкогнито, сняла маску и теперь крутила ее в руках и сжимала, словно искала поддержки. Руно сначала молча заламывала пальцы, но потом Дэн, не в силах больше выносить это движение (потому что он видел другие пальцы, посиневшие и вывернутые под неестественными углами), спросил у охранника сигарет — парень протянул все пачку — и отдал ей. Мисаки вцепилась в них, как в спасательный круг, и холл быстро затянуло дымом, но никто, даже не выносивший запах табака Маручо, не сказал ни слова. Через час ожил телефон Миры, и она даже не сразу смогла попасть в кнопку ответа. — Фермин, слушаю. Да, — пауза, прикрытые глаза, кулак у груди. — Да, конечно, сейчас. Десять минут, да, да, большое спасибо! — она почти прокричала это в трубку, повернулась к ребятам и, даже не успев завершить звонок, скомандовала: — В машину, быстро, все! Держаться рядом, дальше чем на полметра не расходиться. Лидерские качества не оставили Миру даже в такой ситуации, и ее невозможно не послушаться. Кросс по коридорам к служебному выходу, прыжки в автобус — счастье, что журналисты толпились у главного входа. Мира дернулась к двери водителя, но Джули залезла туда прямо перед ее носом: — Я поведу. Ты нужна там, ты наша связистка! — и Мира благодарно кивнула и села к ребятам. — Мира, что? Скажи, что они сказали? Это была полиция, да? Мира, пожалуйста, отвечай! — Дэн едва не бросился ее тормошить, мешала только Руно между ними. — Он жив. Он жив и сейчас в машине парамедиков у полицейского участка, туда едет врач. Тех уродов арестовали. Их было трое, — в голосе Миры плескалось облегчение, и Дэну на миг тоже стало легче, но через секунду он снова разучился дышать. «В машине парамедиков, едет врач.» Наверное, если бы все было совсем плохо, Шуна бы отвезли в больницу сразу, но плохо тоже бывает разное, очень разное. У них было достаточно времени, чтобы… «Сломаю ему пальцы.» «Трахну сначала его.» За дни заточения Шун не раз охлаждал пыл Дэна словами «Не строй из себя героя. Прекрати. Сейчас нужно позволить работать другим и не создавать им проблем». А теперь он сам… Дэн не мог найти себе места. Попросил у Руно сигарету и закурил — два месяца без табака полетели к черту. Хотел было прикурить вторую, но остановил кашель Маручо. Нет, достаточно, из-за него уже пострадал Шун, хватит, хватит делать больно своим. Джули вела автобус быстро, но плавно, единственное резкое движение сделала лишь в конце пути — затормозила с такой силой, что Маручо оказался носом в коленях Элис, а Мира едва не упала на Руно. Дэн тут же дернулся к выходу, нашел взглядом машину «Парамедики» и рванулся к ней под крик Миры «Стой, куда один!» Они догнали его уже тогда, когда Дэн выяснил у курившего возле машины парня, что да, у них был пациент, да, это был Шун Казами и он сейчас в участке. Только взмах рукой — и ребята поменяли направление. Холл управления выглядел строго, но вполне культурно, даже диваны стояли. Никаких блюющих асоциальных элементов в наручниках, никаких жестких стульев. У стены стояли два полицейских, а за их спинами Дэн увидел всплеск зеленой куртки и черный огонь волос. Он едва не снес стражей порядка, которые синхронно повернулись к нему, секунду вглядывались в лицо, а потом отошли — причем тактично сразу метра на три. Шун стоял, опираясь спиной о стену, и Дэн почувствовал, как кровь будто побежала по сосудам в два раза быстрей. Со лба на правую бровь спускался длинный шов уже зашитой раны. На левой щеке подсыхала ссадина. Губы распухли, нижнюю пересекал короткий бордовый штрих. Дэн подбежал почти вплотную и остановился, не зная, что сказать и сделать. Он боялся обнять, боялся коснуться — кто знал, что прячет под собой куртка, накинутая, судя по всему, на голое тело. Шун помог — коснулся ладони, и Дэниэл вцепился в нее, сплел пальцы и почувствовал, как с души падает даже не камень, а целая гора. Одна гора из цепи, но хотя бы так. Знакомая сухая и узкая рука, гибкие длинные пальцы, без напряжения берущие «нону» на клавишах. Целые. Вторая ладонь легла на предплечье чуть выше локтя, и Дэн готов вспомнить детство, молитвы и вознести хвалу Господу, всем святым, духам предков и полицейским за то, что он чувствовал это. — О Шун! — Джули бросилась ему на шею, ловко обогнув Дэна. Шун чуть поморщился, а потом улыбнулся — как он вообще умудрялся улыбаться разбитыми губами — провел пальцами по ладони Дэна и поднял руку, чтобы обнять рыдающую ему в плечо подругу. — Шун, ты живой, Шун… — Я рада, что ты на ногах, по крайней мере, — Руно только положила ладонь на ту руку Шуна, которой он обнимал Джули. — Правда рада. Маручо встал рядом — глаза блестели ярче обычного, он явно старался не дать слезам их переполнить и потечь по лицу — и обнял сразу и Дэна, и Шуна. Он очень хотел обнять и девушек, но рук всего две — и его руками стала Элис, которая обхватила девушек и самыми кончиками пальцев коснулась зеленой куртки. Мира стояла рядом и не решалась приблизиться. Слишком это было их, ребят, слишком интимно, словно сейчас они старались разделить на всех боль, тревогу, ужас так, чтобы это мог вынести каждый. Она же чужая, менеджер. — Иди к нам, Мира, — мокрое лицо Джули и протянутая рука. Мира покачала головой, но к ней повернулись Дэн и Руно, подняла голову Элис, посмотрел поверх очков Маручо — и едва заметно кивнул Шун. И она подошла, обняла Шуна через ребят — едва касаясь, почувствовала тонкую, но сильную руку Джули на талии, уткнулась лицом в плечо Дэна. Будто плотину прорвало. — Прости меня, Шун, — шептала Мира. — Простите меня, ребята, простите, это моя вина, я даже не подумала нанять еще людей и обшарить переулки, простите меня, прости, прости. — Это не твоя вина, Мира. Я сам пошел туда. — Мира, не вини себя, ты не могла знать, как все выйдет. И ты, Шун, тоже, — Дэн чувствовал их обоих, и их всех. Чувствовал себя на месте, хотя тревога все еще не отпустила его. Когда Шун говорил с полицейскими, Дэн стоял рядом и держал руку на его плече — ему резко стало наплевать, что подумают, наплевать вообще на все, лишь бы чувствовать, что Шун здесь, что Шун жив. Когда они оказались дома — пока дома у Маручо, в конце концов, у египетского бога (жутковатого парня, который называл себя Анубиас и который сейчас сидел под надзором) могло оказаться и больше двух арестованных подельников — и Казами стянул куртку, Дэн едва не подавился вдохом. Слишком уж невыносимо видеть кровоподтеки и ссадины на этом теле, а уж от нескольких мелких пузырей на груди и вовсе хотелось вернуться в участок и выбить из ублюдков всю душу. Да, медики сказали, что ничего особо серьезного — поверхностные травмы, видимо, Шуна спасли многолетние занятия боевыми искусствами, где, как он говорил, больше учишься получить минимальный вред от удара, нежели бить сам. Но все равно они успели достаточно — за то время, что отслеживали сигнал со второго мобильного (оказалось, у Шуна был второй аппарат для связи с Като, с него он и отправил сигнал тревоги, а потом спрятал его в сиденье машины), пока ехали на окраину города, пока выносили дверь гаража. …Дэн в последний раз выкрикивает «Бойся!..» и под затихающую скрипку вспоминает ту ночь, объятия, поцелуи (руки, за которые он так боялся; правая щека; шея; везде, где прикосновение не вызовет боль), тихий и страшный вопрос: «Они тебя не…» — слово застревает в горле, но Шун понимает и своим ответом взрывает последнюю гору гряды. «Нет, Дэн, » — и Дэн снова может дышать. И тогда, и сейчас. Нужно перевести дух. Спеть о танце в морских волнах и водных конях. Перед песней об окровавленных четках в свете полумесяца глубоко вдохнуть — как нырок в чужую боль. Энергия кипит, лучи света разрезают на части тени прошлого, в зале светятся поднятые вверх экраны телефонов, словно перед сценой звездное небо. Это заводит до невероятности, но Дэн знает, что осталась только одна песня — последняя песня на сегодня. Надо уходить до того, как устанешь, это «Бойцы» усвоили давно. — И под конец мы немного поднимем ваш боевой дух. Вы все знаете эту песню — так спойте ее с нами! Давайте споем вместе! «Нет больше никого над нами!» Звезд экранов в зале становится еще больше, Дэн быстро оглядывается на ребят, задерживает взгляд на Маске — тот поднимает руку ладонью вперед, и на миг кажется, что за стеклом сверкают глаза Элис. Невозможно, конечно. Эта песня — одна из немногих со вторым голосом, и только для нее Шун подходит к микрофону. Дэн слушает мелодию — вот медленно, быстрее, быстрее, пауза — время вступать. Эту песню написал Шун для Элис зимой три года назад. Та зима запомнилась Дэну тем, что приветливая подруга, которая, казалось, могла выдержать на плечах весь этот мир и еще пару в придачу, начала грустнеть и бледнеть. Иногда она подолгу смотрела в пустоту или настолько погружалась в новости в телефоне, что не реагировала даже на неоднократные обращения. На все вопросы качала головой и говорила, что просто у нее зимний авитаминоз и ей нужно прилечь. А потом она одной из репетиций Элис закатала рукава (длинные манжеты мешали играть), и ребята увидели свежие, едва подсохшие порезы. Они наслаивались друг на друга, кое-где проходили прямо по старым рубцам и явно ползли выше, чем было видно. Она быстро поняла свою ошибку и попыталась спрятать руки. Руно усадила ее на диван, протянула сигарету — Элис отказалась — закурила сама и сказала: — Друзья доверяют друг другу, Элис. Ты можешь не таится от нас. Что случилось? Это снова с тобой? Почему? Они никогда не называли ее болезнь вслух, только «это». Элис — русская мигрантка, приехала с дедушкой, ученым-физиком, когда ей было всего восемь лет. За год до этого ее родители сгорели в загородном доме, а потом Михаил — здесь Майкл — Гехабич спешно уехал из страны и забрал внучку. Она рассказывала, что часто спрашивала его, почему они оставили родину, дом, могилу родителей, но он только обнимал ее и говорил, что она обязательно поймет. «После этого я слышала, как дедушка плачет в кабинете, и я перестала спрашивать, » — говорила Элис. В двенадцать лет Элис была лучшей ученицей в школе, трижды в неделю брала уроки музыки у частного преподавателя, дважды в неделю занималась танцами и освоила всю библиотеку доктора Майкла. В тринадцать лет она начала резать руки. В четырнадцать познакомилась по интернету сначала с Маручо, а потом и с остальными, а через месяц общения они решили, что новорожденной группе очень пригодился бы клавишник. В пятнадцать у нее случился первый срыв — Элис попрощалась после репетиции и ушла, а вечером доктор Майкл позвонил Дэну — Элис хорошая девочка и дала дедушке номер друга, чтобы не волновался — и спросил, скоро ли внучка, у которой, видимо, сел телефон, придет домой и просить ли домработницу погреть ей ужин. Они прочесывали город квартал за кварталом, созванивались, но отовсюду неслось только «нет, нет, пусто, на набережной нет, на стадионе нет, у базы нет». Не могли они ждать, пока полиция расшевелится, ведь Элис, их Элис, никогда бы не ушла добровольно и не заставила бы никого переживать, особенно своего дедушку, о котором так заботилась. Ее нашла Руно на самом краю парка. Потом, на балконе у Дэна, с которым тогда встречалась, Мисаки затягивалась сигаретой — кажется, в первый раз настолько глубоко — и говорила: «Понимаешь, я даже не сразу узнала ее. Было темно, и я видела только силуэт, и уже подумала, что просто кто-то решил устроить ночной пикник. А потом я услышала голос и смех, ее голос, я узнала, но даже тогда не поняла, что вот этот силуэт — она.» Руно не узнала Элис потому, что всегда ассоциировала ее с роскошными рыжими кудрями почти до талии, а у той тени в парке волосы даже не касались плеч. «Я ей крикнула, чтоб выходила и она повернулась, тут только я и узнала. У нее в руках были ножницы. Ну, ты знаешь, те большие, она ими еще ткань резала, когда мы делали тент. Я фонариком посветила — и увидела ее руки, понимаешь?» — на этом месте Руно всхлипнула, но не заплакала. Дэна тогда глубоко потрясла смелость — Мисаки подбежала к Элис и обняла, даже не подумала, что эти самые ножницы могут оказаться и в ней. Не оказались. Элис, говорила Руно, словно оцепенела и ни на что не реагировала. Удалось и забрать ножницы, и перевязать руки кусками подола, и позвонить Дэну. Приехавшие ребята и доктор Майкл так и застали их — сидящую на траве Руно и Элис у нее на руках, Элис с пустым кукольным лицом, с неровно отрезанными волосами, с бурыми потеками на белом платье и пропитавшимися кровью повязками на руках. «Я боялась, что нас найдет кто-то другой. Не вы. Я все держала наготове эти ножницы, я готова была наподдать за нее любому, » — сказала Руно тогда на третьей сигарете, закашлялась и уткнулась в грудь Дэна, что вообще-то было ей несвойственно даже в период их коротких романтических отношений. Потом было лечение — долгое, тяжелое. На репетициях Элис появилась через месяц — волосы короткие, но линия уже выровнена в парикмахерской, насыщенно-розовые шрамы на руках и тихое «извините, мне нужно выйти» — выйти, потому что стеснялась пить при них таблетки. Домой ее провожали все вместе, и дважды в неделю она ходила к терапевту. А один раз, буквально за несколько дней до судьбоносной репетиции, она пришла не в одном из своих привычных платьев, а в плотных свободных штанах и косухе. С привычной улыбкой вышла за дверь, а вернулся уже Маска — так она попросила себя называть, когда убрала волосы под блондинистый парик и закрыла лицо зеркальным стеклом. Ребята не стали спорить — доктор Майкл им говорил, что врачи предупреждали о том, что у нее могут появится странности, о них нужно предупреждать, но не препятствовать, если это не связано с причинением вреда. Так в их группе появился Маска, и врач Элис тогда развел руками — это все же не было, по его мнению, расщеплением личности, скорее попыткой некоего отстранения, «что может пойти на пользу, если девочка будет относится к этому, как к сценическому образу, как к игре». У Дэна были сомнения, что это образ, но от него тогда отмахнулись, тем более, что Элис действительно стало лучше, и до зимы три года назад «это» никак себя не проявляло. Тогда на вопрос Руно об «этом» она задумалась, а потом ответила: — Наверное, да. Я слишком сильно расстроилась из-за новостей, простите меня, я опять вас подвожу, — Элис подняла взгляд на стоящих у дивана ребят, и смотрела так, как будто ждала слов «Уходи. Тебе и твоим проблемам тут нечего делать, ты и правда только подводишь». Дэн подошел к ней, присел на корточки, чтобы не быть выше нее — так их учил терапевт — и сказал: — Так расскажи нам, что случилось. Что случилось у тебя дома? — Да, Элис. Нам это важно, как важна ты, — отозвался Шун. Элис смотрела на них так, будто впервые увидела. Будто впервые за долгое время кто-то поинтересовался, что происходило у нее дома, в далекой-далекой России. «А ведь так и есть, » — подумал Дэн и тут же мысленно назвал себя бестолочью. Может, для них это просто холодная страна с медведями и елками, но для Элис это был дом, который она всегда хранила в сердце: приносила на репетиции русскую еду, рассказывала сказки и историю, рекомендовала книги (в основном их читали Шун и Маручо, Дэн едва не уснул от скуки на какой-то огромной книге со вставками на французском и больше ее не трогал), пела песни. И ни разу даже не поинтересоваться, от каких же новостей она потом шла прилечь — просто свинство. — Говори, Элис, — поддержал Маручо и прикрикнул на Руно, которая доставала сигарету: — Руно, пожалуйста, сейчас сработает пожарная сигнализация и всех нас зальет, хватит! — А и пусть сработает, подумаешь, — ответила Руно, но закуривать не стала. Повернулась к Элис: — Тебе нужно к врачу, и я пойду туда с тобой в любой день. Но сейчас расскажи, что произошло. И Элис рассказала им о толпах людей, которые просили справедливости, а получали аресты и удары. О воскрешении царей. Об агонии свободы. О том, как быстро все меняется. Элис говорила долго, долго, а в конце добавила: — Есть одно стихотворение. Это о том, что я чувствую, не о фактах. Я прочитаю на русском, а потом переведу, хорошо? — Конечно, Элис, — Руно стала их общим голосом; больше никто ничего сказать не мог. Она читала наизусть, и голос креп с каждой строчкой. Незнакомый язык, но эмоционально было так понятно, что Дэн не удивился, когда ощущения совпали с переводом. Когда из родины звенит нам сладчайший, но лукавый слух, не празднословно, не молитвам мой предается скорбный дух. Нет, не из сердца, вот отсюда, где боль неукротима, вот — крылом, окровавленной грудой, обрубком костяным — встает мой клекот, клокотанье: Боже, Ты, отдыхающий в раю, на смертном, на проклятом ложе тронь, воскреси — ее… мою!.. Последнее слово вырвалось у Элис почти птичьим криком. Она замерла с опущенной головой, а когда подняла глаза и начала переводить, на ресницах дрожали слезинки. Руно действительно отвела ее на следующий день к врачу. А Дэн тем временем смотрел на Шуна, который лежал на диване и писал. Тетрадь он не заводил, предпочитал простые белые листы, и вот эти листы лежали двумя стопками — одна с рабочими вариантами, другая с забракованными. Вставал только в душ да взять чашку с чаем, которую Дэн оставлял для него на столе. Перед следующей репетицией, пока не подошли Маручо, Руно и Джули, Шун протянул Элис исписанный лист. — Если ты посчитаешь, что я написал чушь — можешь порвать это, я не обижусь. Но я хотел понять вас и поддержать тебя и вас всех хотя бы тем, чем могу. Элис прочитала его весь, подошла к клавишам и запела, одной рукой наигрывая приходящую на ум мелодию, останавливалась, возвращалась к предыдущей строчке, пробовала снова. Шун взял бас-гитару и легкими касаниями стал ловить ритм. Дэн встал рядом с Элис и дал ее голосу вести себя — сам он уже знал текст наизусть. — Спасибо, — сказала Элис, когда они закончили. — Спасибо. Это лучшее, что я слышала. Ты нас понял. А теперь Дэн поет «мы больше не дети, отец нам не нужен, мы вскормлены смертью, воспитаны вьюжной зимой», и ему подпевает Шун и, он уверен, Элис тоже. Она выглядывает из-под маски — во всех смыслах — и, может, слушатели тоже улавливают перемену. А может, они слишком заняты — отзываются им, и хочется верить, что хотя бы на эти три минуты они подумают о том месте в мире, где это происходит. Дэн замолкает, слушает последние тихие слова песни — да, ее заканчивает Шун — и совсем заключительные звуки синтезатора. Несколько мгновений тишины, а потом зал взрывается криками, аплодисментами, и главное — эмоциями. Два потока — один от ребят, второй от зрителей — встречаются ровно на Дэне, внутри Дэна, опустошенного от спетого, от всех озвученных чувств, и наполняют собой. Значит, все удалось, это ощущение никогда не обманывает. -Вы молодцы! — говорит им Мира за сценой и хочет добавить что-то еще, но на ней повисает воодушевленная раскрасневшаяся Джули. — Раз молодцы, то разве я не заслужила поцелуй? Ну же, хорошая моя, разве нет? И Мира целует ее, хоть на миг на ее щеках тоже вспыхивают розы. Дэн улыбается и проходит дальше — во-первых, не смущать менеджера, во-вторых, менеджер вполне может и вспомнить про его двусмысленность в начале концерта. — В следующий раз, Дэн, если ты будешь нести чушь, я кину палочкой в тебя и скажу, что случайно попала. Никакая я не фея, ясно тебе? — отчитывает его Руно, но все знают, что она не злится, а просто выражает эмоции в своем обычном стиле. — Ребята, кого подкинуть? — спрашивает Маручо в гримерке. — Меня, пожалуйста, если можно, мы же в одном квартале? Тебе по пути? — Элис сняла маску и распустила волосы, и это выглядит как частичная трансформация у оборотня, хотя она явно больше не Маска, и это видно даже по тому, каким движением расстегивает плащ. — Конечно, Элис, буду рад. Мира и Джули поедут на мотоцикле, это точно. Руно, Дэн, Шун? Дэн переглядывается с Шуном, и этого им достаточно, чтобы принять решение. Они выезжают на одной машине — Маручо за рулем, Элис рядом, Руно на заднем сиденье растянулась на Шуне и Дэне. До конца улицы рядом едет мотоцикл, но на повороте он коротко сигналит, пассажир машет рукой — и Мира с Джули пропадают в ночи. Дэн и Шун выходят за полквартала до дома, чтобы не гонять Маручо. Тот сначала протестует, но потом, когда посреди фразы «я вовсе не устал!» его выдает зевок, смиряется и прощается с друзьями. Элис машет, Руно выкидывает Дэна почти пинком со словами «много места занимаешь», а потом жмет руки обоим ребятам. — Бойтесь его, парни! Доброй ночи, — говорит она напоследок. Дома Дэн с наслаждением выпивает заготовленный стакан апельсинового сока и падает в кресло. Он чертовски устал, но спать при этом не хочется, слишком уж кипит все внутри. Пройдет это минут через тридцать-сорок, но пока надо же чем-то заняться, желательно не требующим физических усилий. Шун садится на диван, и Дэн замирает — у него в руках гитара. Шун не мигрант, как Элис. Он родился в этом городе, куда двадцать два года назад приехала молодая женщина в длинной хипповской юбке. У нее были спортивная сумка через плечо, зеленая гитара, поколения благородных японских предков за плечами, от которых она бежала, и новая жизнь внутри. Женщина поселилась в маленькой квартире на окраине, устроилась работать в цветочный магазин и представлялась как Шиори Казами. А через полгода на свет появился мальчик, которому она дала свою фамилию и необычное имя (хотя у них все как на подбор в группе такие, с именами). И когда мальчик начал расти, стало заметно, что уж у его отца явно не было благородных японских предков, зато наверняка были огромные и завораживающие глаза. Когда Дэну было пять, его мать сдружилась с цветочницей. «Она всегда держится с таким достоинством и при этом так приветливо, и какие у нее букеты, о, дорогой, а садовые цветы, ты бы видел!» — говорила дома Мэри мужу. Кроме того, она очень хотела познакомить сына с замечательным мальчиком, ребенком Шиори, и однажды сделала это. Наверное, можно было бы подумать, что тут-то и случилась вечная любовь, но нет. Мальчики и в самом деле сдружились, скучали друг без друга, но дрались регулярно, и спорили до слез и крика. Они почти росли вместе, и иногда Шиори оставляла Шуна на ночь у Кузо — к тому моменту у нее уже был свой магазин, и иногда приходилось уезжать. Тогда Дэну казалось, что у него появился брат, которого он так и не смог выпросить у родителей. Они вместе пошли в школу. Шиори учила Шуна играть на гитаре, и сразу с «The Beatles», а Шун потом наигрывал их Дэну, который пытался подпевать. «Может, мальчики, вам собрать группу? У тебя есть голос, Дэн, а ты, Шун, будешь очень хорош. У тебя гораздо лучшие данные, чем у меня, » — сказала как-то Шиори, и, наверное, эти слова где-то хранились, хоть и не вспоминались. Иногда у Шиори случались приступы мучительного кашля. Она не говорила об этом ни сыну, ни тому небольшому количеству друзей, которыми обзавелась в городе. Единственный раз сын увидел приступ — тогда она сумела его обмануть, вернее, верила в то, что сумела. Но Шун рос, и скрывать становилось все трудней. Однажды приступ взял за горло прямо в магазине, где она, несмотря на положение хозяйки, по-прежнему любила стоять за прилавком. Испуганные сотрудницы вызвали врача, и Шиори забрали в больницу. После трех дней обследования и лечения сказали, что болезнь серьезная, но нужно еще уточнить диагноз. Найти причину того, что легкие тридцатипятилетней Шиори Казами буквально рассыпались в труху, так и не смогли. Она умерла в больнице с диагнозом «неклассифицируемая интерстициальная пневмония» за месяц до тринадцатилетия Шуна. Она знала о скором конце и позаботилась об опекунах для сына — ими стали одни из ее партнеров, семья Марукура. Жить он остался в той же квартире, куда много лет назад приехала его мать. Долго после смерти матери Шун не появлялся, не отвечал на звонки и не открывал двери. А потом Дэн все же выследил друга в городе и потащил за собой — в тот самый гараж, где стараниями Маручо, Руно и Джули уже были инструменты. Тогда Шун в первый раз за долгое время взял гитару — но не ту самую и даже не просто электрогитару, выбрал бас — и тогда же началась история «Отчаянных бойцов». Этой гитары, которую молодая беременная женщина привезла с собой и ради которой даже бросила где-то вторую сумку с вещами, Шун снова коснулся только в семнадцать, на одной из дружеских посиделок группы, как раз у Казами. Тогда его донимала со «Спой-спой-спой, Шун, пожалуйста, Дэн, конечно, прекрасен, но спой» Джули, и Дэн, уже немного подвыпивший, поддержал ее. «Правда, Шун, — сказал он, — мы скоро забудем твой голос.» Джули предложила ему свою акустику, но Шун покачал головой и принес ту гитару. Дэну показалось, что в сердце вогнали занозу. Он помнил Шиори, помнил тоску и хотел теперь откусить себе язык за свое «спой». Шун провел по струнам — идеальная настройка. Дэн почувствовал вторую занозу. А потом друг — любимый друг, да, но не стоит его этим пугать — заиграл, и от теплых аккордов и низкого, мягкого голоса сердце словно совсем сошло с ума. Дэн сел в кресло, потому что понимал, что иначе упадет. Here I am In a place that I have never been. Out of love And afraid that you won't let me in… Дэн не знал исполнителя и песню, но его пробрало с первых же строк. Шун — это классика рока, это рок-н-ролл, доставшийся ему вместе с гитарой, это неофолк, эмбиент, наконец, но вот такая гитарная лирика? You can't tell me and I started to feel, That my senses have left me to die. Where is my strength when I need it the most Tell me what have you done with my mind. Если бы Дэн знал текст, он бы подпел. Хотя нет, не подпел бы — это дуэт только двух голосов, гитары и Шуна. Влезть — кощунство. All the time that I gave away I gave to you. And all the love that I never made I'll make to you. Дэн подумал, а не влюбился ли Шун? Он, кажется, единственный из них, у кого ни разу не было ни свиданий, ни тем более, чего-то большего, уже даже Маручо преуспел. Теперь в сердце была не заноза, а целый гвоздь, и, пока Дэн убеждал себя, что плохо страдать от того, что твой друг-одиночка наконец-то нашел себе привязанность, Шун чуть повысил голос, зазвучал пронзительно: Nothing will be more electric to me Then to give you a taste of the love that I hide In my condition I'm totally lost Tell me what have you done with my pride? Шун перехватил дыхание и снова затянул припев, уже ниже и спокойней. Ребята могли бы ему подпевать, но никто не смел даже шевельнуться, и дело даже не в голосе, а в том, что все понимали, почему. Дэн тоже понимал это слишком хорошо. Так не поют без чувств, только не Шун, закрытый Шун, для которого это, наверное, единственный способ сказать. Save me now From the depth of my infatuation I could drown in this sea of love and isolation I'll take you down If you just save me now. Когда Шун закончил, он так и остался сидеть с опущенной головой, пряча глаза, а пальцы замерли на струнах. Дэн понимал, что нужно сделать хоть что-то, чтобы разбить тишину и разбавить повисший в воздухе крик, но не мог. В поиске поддержки оглянулся на Джули, и она поняла: подошла к Шуну и положила руку на плечо. — Ты невероятный, Шун. Это было очень сильно, — сказала она; словно открыла окна. Ребята зашевелились, Шун поднял голову, улыбнулся с тихим «спасибо», а Дэн смог под шум уйти на крошечный балкон. Нужно продышаться и натянуть улыбку, и сказать, что просто срочно позвонили, вот он и вышел, и… — Ты придурок, Дэн Кузо, — его планы перебил хрипловатый резкий голос и щелчок зажигалки. — Что я опять сделал, Руно? — спросил Дэн. Странно стоять тут со своей бывшей девушкой, которая оказалась куда лучше в качестве друга, и думать о друге, которого хотелось очень не как друга. Руно повернулась к нему, уперлась в бок кулаком свободной руки и заговорила: — Помнится мне, после того, как мы расстались, ты как-то выдал мне по секрету, что тебе по вкусу и девочки, и мальчики. И нечего краснеть! Так вот что я думаю: ты так решил в тот момент, когда словил стояк на своего друга детства? — Руно, что ты… — начал Дэн, но Руно уже взорвалась — она бы кричала на него, если б не боялась, что их могут услышать. — Да, да, да, ты думаешь, что это для кого-то тайна? Точно не для меня, и, считаю, Джули и Элис тоже все понимают, да и Маручо не дурак. Тут только два идиота — ты и он, и, что хуже, вы два влюбленных идиота! Он хоть набрался смелости — и виски — и сделал хоть что-то, а ты сбежал! — Руно покраснела и сделала такую затяжку, словно хотела махом скурить до фильтра. — Ты сама понимаешь, что говоришь? — Дэн чувствовал себя зажатым в угол зверем и оттого хотел кусаться. — Да, наверное, Шун влюбился. Он мой друг, я рад за него, и я вышел покурить, просто сигареты забыл. Руно почти зарычала, затушила недокуренную сигарету и ушла, бросив «Ты сначала врать научись». А Дэн остался и попытался уложить ее слова в голове. Если Руно поняла все про него, может, она права и насчет Шуна? А если нет? Голова продолжала взрываться, и когда на балкон вышел Шун — постучав и получив разрешение — Дэн хотел провалиться вместе с этим балконом ко всем чертям, только бы не мучиться от сомнений. — Ты в порядке? Маятник веры словам Руно именно в этот момент качнулся к «верить», а ночной воздух и близость Казами пьянили похлеще алкоголя, и Дэн сделал то единственное, что пришло в голову. Он много раз думал о том, как это — целовать парня, целовать Шуна — но, как обычно, фантазии имели мало общего с реальностью. Долгий поцелуй, ладони на спине, привкус любимой Шуном вишни и дэновских сигарет превратились в смазанное секундное прикосновение к сухим губам и последующую мысль о том, насколько больно падать со второго этажа. Шун не вытер губы. Не ушел. Да и с балкона вроде кидать не собирался. Посмотрел на Дэна, а Дэн хотел только одного — отменить последнее действие и перепройти уровень, как в компьютерной игре. «Черт бы побрал Руно с ее домыслами, к черту, к черту…» — По шкале от одного до десяти ты сейчас пьян на?.. — спросил Шун. Поймал удивленный взгляд и пояснил: — Хочу понимать, сделал это алкоголь или ты. — На единицу в лучшем случае, если говорить о спиртном, — выдохнул Дэн и поразился тому, насколько охрип. Уж контроль над голосом у него был отличный же в период «ломки», но вот сейчас он полетел тем чертям, куда недавно послали Руно. — Это был я. — Тогда можем продолжить. Целоваться с человеком, который наутро об этом пожалеет, я не хочу, — и Дэн едва поверил, что это действительно сказал Шун перед ним, а не Шун в его голове. Видимо, образ все же получился довольно точный. — Ни наутро, ни к вечеру, никогда, — ответил Дэн и подошел к Шуну. Последующее оказалось лучше самых сладких фантазий — теплое дыхание согрело замерзшие губы, и Дэн поцеловал снова, но этот раз уже по-настоящему. У Шуна в семнадцать лет действительно не было опыта, но учился он всегда быстро, да и подростковой строптивости одиночки в нем не осталось. На самом деле еще с тех пор, как Дэн привел его на первую репетицию, он готов следовать за ним, и в тот момент тоже следовал, отражал движения губ и в то же время изучал реакции самого Дэна. Ребята так и не пришли за ними, и Дэн чувствовал благодарность за понимание, а особую — к Руно, которая выпила той ночью за их счастье и здоровье и злилась только на то, что «этим голубкам приспичило сосаться именно на балконе, когда сосаться можно где угодно, а вот курить только там». Кажется, с тех пор, а прошли годы, во взгляде Дэна ничего не поменялось. Вот и сейчас Шун играет и подпевает «And from your lips she drew the Hallelujah», а Дэн старается не то что не дышать, а даже сердце заставить не биться. Ни единого звука в мире, пока Шун поет и перебирает струны гитары Шиори. Шун заканчивает песню и кладет гитару на диван, а Дэн чувствует, как вместе с песней ушло и нервозное возбуждение, которое не давало заснуть. Так всегда после концерта — он переживает все эмоции одновременно, как сегодня пережил снова всю их историю. Он не может иначе, и, наверное, давно сгорел бы, спился, сторчался, если бы не Шун. Дэн встает, подходит к Шуну, обнимает, целует в шею и смеется: — Как думаешь, Мира и Джули с нами синхронизируются? Тоже сейчас целуются на другом конце города? — О Дэн, — единственное, что вырывается у Шуна.