Яркий летний день

Красные небрежные иероглифы на вывеске чайной Джон с подозрением разбирал минут пять и понял только слово «чай». Ладно, и так сойдёт. Внутри оказалось сумрачно, на стенах висели красные бумажные фонари, а столы и стулья были из пластмассы. Под потолком из последних сил вертелся вентилятор, разгоняющий жаркий, душный июльский воздух. В глубине на синей в пластиковых зазубринах табуретке сидела девушка с книгой в руках. Джон кашлянул, привлекая внимание. Девушка, вздрогнув, подняла голову и улыбнулась, быстро сказав что-то на китайском, отложила книгу на обтянутый жирным налётом столик и поднялась, одним движением отряхнув светлый подол лёгкого платья. Косое лезвие солнечного света, пролезшее сквозь окно, украшенное узором угловатой решётки, скользнуло по её лицу, на мгновение выхватив изящный изгиб глаза, широкие крылья носа, ямочку на щеке и пухлые губы, крашенные персиковой помадой. Она, прищурившись, отступила в тень, спросила у Джона что-то и, видя его замешательство, отрывисто засмеялась, звонко, по-летнему, прикрыв рот белой полной рукой с длинными розовыми ногтями. Джон смутился и сказал на китайском, указывая на стол: «чай». Девушка непонимающе моргнула, потом кивнула, жестом попросила его подождать, добавив что-то, чего он не понял, и быстрым шагом ушла в маленькую тёмную дверку в конце помещения. Через минуту она вернулась, с улыбкой протягивая Джону вилку, и металл становился белым пятном от тонкого солнечного луча, облизывающего её правую руку. Он помотал головой и показал, как в детстве, запрокидыванием головы и всасыванием воздуха, что хочет пить. Девушка вновь засмеялась, показывая ямочку на щеке, жестом предложила ему присесть, а сама убежала, чтобы возвратиться с картонкой, на которой видны были написанные простой гелиевой ручкой иероглифы. Видимо, это меню, догадался Джон, усаживаясь на прогибающийся шершавый красный стул у небрежно протёртого серого стола. Он ткнул пальцем наугад, даже не пытаясь разобраться с названиями. Девушка кивнула, забрала картонку и ушла греметь и булькать чем-то, а Джон остался разглядывать интерьер. Бумажные фонари на стенах перемежались с шёлковыми белыми полосами свитков каллиграфии, а в тени, на противоположной двери стороне, висел портрет Мао в зелёной униформе и с сельскохозяйственным венком герба над ним. Вентилятор всё ещё стрекотал, кружа под облупившейся местами штукатуркой, на улице лениво катились велосипеды, редкие прохожие вытирали пот, щурясь от солнца. Все они, обрамлённые колким орнаментом выкрашенного в красный железа окон, казались персонажами фильмов режиссёров пятого поколения: потерянными, счастливыми от этого дня, словно бы вырванного из прошлого и напоминающего о чём-то важном. Синяя табуретка по-прежнему стояла у липкого серого стола, на котором лежал оставленный девушкой томик в красной обложке; сочетание цветов, достойное Ван Эйка, подумал Джон, пытаясь разобрать, как называется книга. Чёрные иероглифы, вытесненные на тканевом покрытии, походили на хризантему или георгин, и их смысл ускользал, растворяясь в жарком мареве нагретого воздуха. Девушка вернулась с маленьким чайником и двумя чашками-пиалами, накрытыми маленькими крышечками, на красном исцарапанном подносе, поставила всё на стол, села обратно на свою табуретку, быстро оправив подол, и, развернувшись к Джону, вопросительно кивнула головой на посуду: «Можно?» Джон улыбнулся и начал было разливать чай, небрежно, привычно, по-американски, но девичья рука остановила его, забирая чайник и поднимая его выше. Тонкая отрывистая струйка неопределённо-янтарных капель сверкала в неизменном солнечном луче, ударяясь о фарфор чашки, разлетаясь на мягкие шарики и собираясь вновь в единое целое. Потом чайник стал двигаться по кругу, отдаляясь и приближаясь, и жидкость звенела, и этот звон смешивался с июльской духотой, со стрекотанием вентилятора, со скрипом велосипедов на улице, превращая обыденность в симфонию света и расслабленного счастья, того самого счастья в моменте, о ловле которого писал Гораций. Чашки, наконец, были наполнены, и девушка, улыбнувшись, протянула одну Джону. Он, неловко ухмыльнувшись в ответ, взял фарфоровую пиалу в руки и отпил один глоток, обжёгшись. Девушка засмеялась и медленно, чётко произнесла по-английски: – Пока чай слишком горячий, надо разговаривать. – Вы говорите по-английски? – Немного. А вы говорите на китайском? – Совсем чуть-чуть. Думаю, вы уже заметили, что у меня крайне дурное произношение. Она кивнула, прикасаясь тыльной стороной пухлой ладони с ямочками у основания пальцев к блестящему боку чашки и сразу же отдёргивая. – Слишком горячо, – пояснила она. – Нельзя сказать, что я этому не рад. Как вас зовут? – Цзя Дайюй, – девушка почему-то смутилась. – Но там другие... другие... Как это по-вашему? Хань цзы. – Иероглифы, – подсказал Джон. – А другие относительно чего? – О, извините... Вы иностранец, наверное, не знаете. Есть и гэ сяо шуо, роман. Очень известный, как вы это называете? Классический? Ну, и там героиня, Лин Дайюй, она влюблена в юношу, Цзя Баоюя. Но она больна, фэй чханг больна. Я имею в виду, очень. И она умерла, а он сошёл с ума, свадьбы так и не было. А у меня фамилия Цзя, но не тот иероглиф, другой. И имя тоже – другие иероглифы. Но мы читаем их... и янг... Одинаково? Поэтому говорят, что моё имя из романа. Но это не совсем так. А как ваше имя? – Джон, Джон Кэмпбелл. Обычное имя, ничего в нём нет особенного, знаете ли. А у вас красивое имя, мелодичное. По-китайски «мелодично» будет «хао тинг», да? – Ши дэ... У вас тоже красивое имя, очень хао тинг, – девушка покраснела, опустила взгляд и вновь потянулась к чашке. Джон перехватил её мягкую руку, отвёл в сторону. – Давайте ещё поговорим, что вы, – улыбнулся он. – Чай подождёт. Дайюй смущённо кивнула. – Чем вы занимаетесь? – спросила она, подперев подбородок тыльной стороной правой ладони. – Я юрист... Лю ши, – усмехнулся Джон. – Законник. – А зачем вы приехали сюда? – Если бы вы не улыбались, я бы счёл это за допрос, – пошутил он, но, видя её побледневшее лицо, одёрнул себя: – Несмешная шутка, верно. Извините. – Мей шэр, мей шэр... Это ничего. Только будьте осторожнее, – она как-то судорожно дёрнулась, оглядываясь на портрет Мао. – У нас не шутят про, – она понизила голос до едва различимого шёпота, – партию и её методы. – Я знаю, знаю, простите. Вырвалось само, – поднял ладони Джон. – А чем вы занимаетесь? – Работаю здесь, – пожала плечами Дайюй. – Подрабатываю летом, осенью снова в универ. – Где вы учитесь? – Джон всё-таки дотронулся сам до своей чашки. – В Пекине, в педагогическом. – А, будущий учитель? – чай, кажется, безнадежно остывал, но какая разница? – Наверное. Я не знаю, – она пожала плечами. – Вы знаете, у меня на самом деле нет никаких талантов. Я глупая, из меня ничего не получится. Но это бу чжонг яо, неважно. А важен только этот... Как это будет? Ну, мяо? – Секунда, – подсказал он. – Мгновение. Момент... – Да, секунда. Ничего кроме этой секунды, которая прямо сейчас, не имеет значения, – девушка вздохнула. – Я долго этого не понимала. Переживала, кху лэ... Плакала. Думала о будущем. Это как последняя черта в гуа из И-цзин... Простите, я не помню, как это на английском. – И-цзин? Кажется, мы называем её Книгой Перемен. Гуа – гексаграмма, – задумчиво отозвался Джон. – А что с ней, с этой последней линией? – Она значит высшую ступень благополучия. Но такое состояние непрочно, длится недолго. И люди волнуются, – Дайюй взмахнула руками, блеснувшими в белой полосе солнечного луча. – И они несчастливы, потому что боятся потерять достигнутое. Вот у вас, на Западе, считается, что надо добиться успеха, и тогда станешь счастливым. А у нас, в Китае, счастье не впереди, а здесь. Вот если, к примеру, вы станете очень известным юристом, все у вас будут думать, что это счастье. А у нас все пожалеют вас, потому что нет такого счастья. Зато если вы просто юрист, то у вас всё впереди, и счастье в том, что вам нечего бояться. – Да, наверное, мы не правы, гоняясь за этим злосчастным успехом. Знаете, в Америке очень высокий процент самоубийств, а депрессия так вообще повсеместна. Мне кажется, это связано с тем, что мы не умеем жить здесь и сейчас. – Кэ нэнг... Может, и так. Я не разбираюсь, – она смущённо улыбнулась. – Самое главное, вы сам будьте счастливым. – И вы тоже, – Джон кивнул в ответ. – Будем счастливыми. Дайюй засмеялась, взяла чашку, и он последовал её примеру, осторожно отпивая ещё горячий чай, отдававший чем-то молочным.

***

– И что, это всё? – Всё. А разве надо ещё что-то? – Джон вздохнул. – Ну, я думала, это будет... Поинтересней, что ли, – разочарованно протянула Эмили, доставая из кармана джинсовки мятую упаковку жвачки. – Ты обещал крутую историю, а рассказал какую-то фигню. И совсем не смешную. Джон пожал плечами, отворачиваясь. За окном автобуса хмуро поблескивали стёкла нью-йоркских небоскрёбов. Яркими неоновыми пятнами сверкали рекламные вывески. На тротуаре копошилась безликая тёмная толпа. – Мама хочет с тобой познакомиться, – Эмили положила голову ему на плечо, её светлые крашеные волосы рассыпались по его чёрной куртке, и в нос ударил запах её дешёвых духов и мятной жвачки. – Поедем к ней на выходных, а? Джон кивнул. Неразличимые в уличном потоке люди лились по ступеням подземки. Светофор на переходе горел красным. Автобус дёрнулся. – Представляешь, там сейчас снег. Мне нужен будет пуховик, – Эмили поёрзала, устраиваясь удобнее. Он чувствовал, как ритмично двигаются её челюсти под мягкой щекой. – Сходишь со мной в торговый центр? Я хочу красный, наверное. Или розовый... Хотя... Мне не пойдёт. Всё-таки лучше красный. По стеклу побежали кривые дорожки дождевых капель. Невнятная человеческая гусеница снаружи укрылась неопределённого цвета зонтами. – Я тут подумала, может, устроим тусовку в том ночном клубе? – потёрлась об куртку Эмили. – Не хочу традиционную свадьбу. Ну? Что ты думаешь? Джон криво пожал плечом. Рыхлая масса толпы расползалась по серому асфальту. Продолговатое тщедушное тельце автобуса отражалось в бесцветных окнах офисных зданий. Диктор бездушным механическим голосом объявил остановку.