homecoming

Свет фар вырывает из темноты силуэт человека, машущего рукой перед автомобилем, и Райнер резко тормозит, прежде чем успевает подумать. А впрочем, не так оно и важно, уже ночь, а вокруг лес. Человек подбегает к машине и стучит в окно; за открывающимся стеклом шумит ветер и скрипит щебень под колесами дернувшейся машины. — Подбросишь немного? Вот так, с места в карьер, не здороваясь; и вроде грубо, но что-то в его прямоте, а может, смутно знакомое лицо и в общем-то вызывающий доверие вид заставляют Райнера кивнуть на место рядом с собой, садись, так и быть. Высокий развязный парень, волосы в кривом пучке, который так и хочется собрать поаккуратнее. Когда он в последний раз смотрелся в зеркало? — Тебе далеко? — Далековато, но хоть до ближайшего города, чтобы переночевать, будет норм, — пожимает он плечами, улыбается немного хищно (наверное, из-за чрезмерно острых зубов, которые сразу бросаются в глаза). — Я Эрен, кстати. — Райнер, — сдержанно кивает. Эрен, будто бы слышал где-то. Редкое имя. Бог его знает. — А ты откуда, если не секрет? Не то чтобы его очень тянуло говорить, но преодоленные уже пятьсот миль дают о себе знать, и хочется спать; пусть от него будет хоть какой-нибудь толк, не даст отрубиться. — Еду? Из Мексики. Сидел там, по глупой случайности, правда, — говорит он об этом так спокойно, будто это не то что мелочь, а как за молоком в магазин; впрочем, Райнер решает уже не удивляться. Да даже если его треснут чем-нибудь тяжёлым по голове и выбросят из машины, он не сильно расстроится — в жизни всякое бывает. — Наконец-то вернусь домой. У всех есть дом, да. Райнер сухо кивает и снова переключает внимание на дорогу, которую слабо освещают фары машины. Мерзкая местность — почти пустыня, пески, пески, ветер, заставляющий тебя жрать песок, так, что окна не откроешь, а днём ещё и адское пекло. Поскорее бы заехать севернее, там хоть можно будет дышать. И леса начнутся. Он любит леса. Но их все нет и нет, и будут в лучшем случае завтра, а все же хорошо, что он не полетел на самолёте — где ещё подберёт по пути потенциального убийцу и выпьешь такого дерьмового кофе, как на заправках. В этом есть своя прелесть. Эрен, кажется, начинает засыпать — может, он и не убийца никакой. Убийца не стал бы так по-детски опускать голову на плечо, иногда часто моргая, чтобы не задремать. Райнер никогда не стал бы доверять человеку вроде него вне этой машины, но здесь он почему-то почти не напрягает, даже успокаивает. До ближайшего мотеля они едут два часа. — Тебе на север? — спрашивает Райнер, когда они, сидя в забегаловке при мотеле, ковыряют свою еду. Эрен кивает. — Тогда можешь ещё со мной проехать пару сотен. Мне одному скучно в этой пылище. Будешь анекдоты рассказывать. Эрен широко улыбается своей звериной улыбкой и кивает ещё раз. На зубах у него какой-то кусочек еды. — Райнер? — окликает спустя минуту. — Если снять одну комнату с разными кроватями, будет дешевле. Ну, если тебе норм, конечно. «Норм». Идиотское словечко. Может, он всё-таки убийца. Прирежет его ночью, заберёт документы и уедет сам. Напишет в правах свое имя поверх его. Эрен… — Как тебя по фамилии? — Йегер. А что? — Да так. Мы раньше не встречались? — Не, не думаю, — качает Эрен Йегер (поверх зачеркнутого «Райнер Браун» на ламинированной карточке приписанное перманентным маркером) головой, но в его глазах словно тоже проскальзывает узнавание. Что-то в его растрепанных волосах и сутулых широких плечах смутно знакомое. Будто они в школе вместе учились, но Райнер об этом не спрашивает. Доедают они молча, иногда обмениваясь красноречивыми взглядами по поводу того, как дерьмово здесь кормят. Прошло уже полночи, а спать совсем недолго. Может, и не стоило ложиться (Райнер тут же отбрасывает эту мысль — дурак, никуда же не уедешь, не выспавшись, врежешься в первый же столб), да только спать в машине с незнакомым человеком все же тревожно; а в одной комнате не тревожно, усмехается он про себя, когда они все же заказывают один номер. Можно в окно выпрыгнуть, если что. Хотя зачем? Может, Эрену нужнее его вещи и документы. Интересно, он правда отсидел или сбежал и теперь его преследует вся полиция? С вознаграждением за голову. Живым или мертвым. Райнер бы не удивился, на самом деле. Такой у него вид — вроде приятный парень, а приглядишься — кажется, на что угодно способен. — Тебя за что посадили-то? — негромко спрашивает Райнер, нарушая молчание; краем глаза поглядывая на Эрена, медленно стягивающего футболку, потягивающегося, как кошка. Большая кошка. Не лев и не тигр — ягуар, леопард? Нет, ягуар слишком крупный, а вот леопард самое то. — М? — он отзывается не сразу, погруженный в свои мысли, а в зубах резинка, пока руки тщетно пытаются привести в порядок рассыпавшиеся по плечам длинные волосы. — А, да так. Мой брат человека убил. Случайно. А я вроде как соучастник, потому что не смог доказать обратное. Вот. Фигня, реально, обидно даже. Ничего себе фигня, «случайно», надо же. Ему даже не жаль, кажется. Впрочем, а зачем жалеть? Не он же виноват, если не врёт. Райнер щелкает зажигалкой, прикуривая — не написано же, что нельзя. — Случайно, это, прости, как? Не сочти за грубость, просто интересно. — Накуренный перепутал средство для чистки ковров с водкой и напоил одного чела. Не спрашивай. А чел ему вроде как не нравился. Ну он откинулся, понятное дело, а я некстати там же оказался. Короче, не мешай алкоголь с бытовой химией. — Он широко смеётся, скаля зубы, и эта веселость немного пугает, но и привлекает. Реально отбитый. Райнер не выдерживает и тоже смеётся. Всё-таки хорошо, что он его подобрал. Уже засыпая, он долго смотрит на Эрена, отвернувшегося к стенке. Он, кажется, не может уснуть — подергивает плечами, торчащими из-под тонкого одеяла, шуршит простыней. Не мешай алкоголь с бытовой химией. Странный такой — думает он, закрывая глаза, — интересно, какой он, если хорошо его знать. Райнер чувствует, как Эрен сжимает его руку, и не находит в себе сил обернуться на него; закрывает глаза, пытаясь понять, что именно его мучает. Что же? Эта невыносимая встреча? Наверное. То, что он вернулся. Хуже выстрела в голову — выстрел мгновенный и почти безболезненный. То, что он вернулся именно к нему. Не позволил стоять перед ним на коленях и протянул руку. Как сейчас — и принимать её в этот раз уже проще (только немного; это все равно ощущается то ли как поражение, полный провал, то ли искупление, которого он ещё не заслужил), но все ещё приходится задерживать на секунду дыхание и сжимать потом изо всех сил — а ещё через секунду стыдиться этой слабости. Поймай меня, удержи. Удержу, кивает Эрен. Райнер этого не видит, только чувствует, как щекочут шею его длинные волосы. Отрастил, вот же. А все равно не такие, какие у Габи, например, а жёсткие и непослушные. Руки бы в них запустить, намотать на кулак, на себя дёрнуть. Почему к нему так невыносимо тянет? Кажется, если он помедлит ещё секунду, то внутри что-то взорвется, и его разорвет на множество частей (сколько, впрочем, из них приползет обратно к Эрену?). Он любит свою семью, да, свой дом, любит, ради этого всего он столько прошёл, и все же любит он и тех, чьи жизни он практически лично разбил на Парадизе — и, кажется, Эрена тоже. Он, может, был бы нормальным юношей сейчас, может, никогда не пошёл бы в солдаты, не стал бы… Таким. Таким опасным и непредсказуемым, так что с ним рядом даже страшно, хоть он и не причинит зла, Райнер знает. От всех этих мыслей будто нечем дышать и голова болит, не помогает даже зажмуриться изо всех сил и вдохнуть глубоко. Зато помогают внезапно касающиеся его шеи теплые губы, отрезвляющие и пьянящие одновременно. Когда в последний раз кто-то касался его так? Он и не помнит. Было ли это вообще когда-нибудь? Будто сон. Губы Эрена там, где их никогда не было, а ощущается так, будто иначе и быть не может. Кто, если не ты? Никто, — понимает Райнер, и потому больше не может терять времени, разворачивается резко, вырывая руки из его рук и обхватывая его лицо, путаясь в волосах, тянет на себя, на секунду задерживаясь совсем близко, чтобы момент поймать и отпечатать как следует в памяти. Целует. И ещё раз. И ещё, кажется, сотню, уже не в силах оторваться, как от колодезной воды холодной посреди пустыни, отравится-не отравится, уже плевать, ты как оазис все равно, хоть с ядовитой водой, от этого и умереть не страшно. Не страшно, потому что Эрен неожиданно нежно (о Господи, нежно) обнимает его, прижимает крепко, пальцами гладит по спине, и настолько странно, что это его руки могут быть такими, а не только сеять смерть, что по позвоночнику бежит озноб, и не покидает неприятное чувство нереальности происходящего, которое он всеми силами пытается заглушить. Глушит заодно себя — все свои боли и переживания, все, что в голове, и просто отдается: понимаешь, я больше не могу нести это сам. Ты сильнее, всегда был сильнее и твёрже духом, тебя не переломит ничто, а я уже сломан, и дай бог если пополам, поэтому просто возьми меня — в свои руки. Райнер никогда не сказал бы это вслух, но Эрен, кажется, и так знает, он, наверное, все понял сам, и тоже не хочет об этом говорить. Понимаешь, Райнер, меня не сломать, но во мне уже и почти нет больше человеческого. Так, собираю крохи в кулак. Отдай последнее мне. Эрен. Эрен стоит у своей кровати с резинкой в зубах — снова — и расчесывается. Всё-таки есть у него расческа. Только он, кажется, не умеет ей пользоваться нормально. А сон такой странный был — какой-то смутный, как давнее воспоминание, и ускользает все время. Отчётливо помнятся только сильное желание плакать и лицо его попутчика. Впечатлился вчера, видимо, его историями (как тут не впечатлиться). — Сколько времени? — хриплым со сна голосом спрашивает Райнер и потягивается. — Семь. Позавтракаем и поехали? — А тебе не терпится оказаться в душной машине и бороздить просторы родной Америки? Ну ладно. Погнали. Может, кофе с утра тут не такой ужасный. Эрен пьет кофе с сахаром. С тремя пакетиками в маленькую чашку. Райнера почти тошнит от мысли о том, чтобы такое в себя вливать, поэтому он старается не смотреть в ту сторону, где Эрен деловито помешивает ложкой свое адское зелье. — С сахаром все вкусно, — объясняет он, хоть Райнер и не спрашивает. — Сладко и сладко, сладкое невкусно не бывает. С сахаром и говно можно съесть. — А вот это спорно, — смеётся Райнер, но тоже насыпает сахара. Немного, пол-ложки. Правда получается вкуснее. Они успевают выехать до того момента, как злое степное солнце поднимется слишком высоко, чтобы можно было вообще дышать. У Райнера уже старая машина, и кондиционер в ней не справляется со своими обязанностями — они широко открывают окна и высовывают руки, чтобы их обдувало. Почти не говорят — говорить значит открываться, а этого, кажется, они оба не хотят. — У тебя тут курить можно? — Если не задохнёшься. Только чехлы не прожги. Эрен скалится, закуривает и выдыхает дым в потолок, запрокидывая голову. Кидает шальной взгляд из-за плеча; Райнер думает о том, что у него всегда какая-то искорка в глазах. Огонек. Наверное, у него теплые руки. Райнер прибавляет звука на радио; сквозь мерзкий треск пробивается какая-то не менее мерзкая попсовая песенка, но, смешиваясь с тихим рокотом мотора, она даёт вполне сносный фон, даже приятный. Постукивая по рулю пальцами в такт, Райнер наконец позволяет себе расслабиться и отпустить все лишние мысли. Наконец ты приедешь домой. Отдохнешь. Друзей увидишь. А пока ты в дороге, и ты сам это выбрал, так что не жалуйся. Да и попутчик у тебя хороший. Попутчик. Какая-то мысль об Эрене все время крутится в голове, но ее никак не сформулировать — что-то абстрактное и почти навязчивое, но отчего-то даже успокаивающее. Будто бы он здесь нужен, чтобы от чего-то защитить или предостеречь. Как дух дороги там. Или типа того. Райнер не верит в такое, но в шутку все же называет Эрена про себя духом-хранителем. Вылез из пустыни, чтобы кто-нибудь другой не съел… Чтобы потом самому съесть… Да что ты так надеешься, что он тебя убьет. Он ребенок какой-то. Сколько ему лет? Девятнадцать? Двадцать? Такое чувство, что тюрьма даже пошла ему на пользу. — Спасибо, кстати, что подобрал, — голос Эрена остро разрезает стоящую почти полную тишину. Райнер рассеянно кивает. Эрен дёргает краем губ, что, видимо, должно означать улыбку. — Я полдня пешком шел. Вообще мне нормально, я часто так хожу, чё там, тридцать километров, но солнце, сука, палит как бешеное. Думал, откинусь. А потом стемнело, вообще хреново стало. Я, конечно, не с начала пешком, ехал тоже, но никому так далеко не надо, тут все, знаешь, друг к другу только в гости ездят. Кроме тебя. Так что круто вышло. — Тебе повезло, что я достаточно отбитый, чтобы поехать через всю страну на машине, хотя можно было полететь и оказаться дома за пару часов. — Ну так же веселее! — Эрен даже приподнимается в кресле, а глаза у него чуть не сверкают. — Че только не встретишь. И зверушки всякие. Я змею видел. Он не выглядит, как любитель животных, да и Райнеру вообще-то на змей плевать, но встретить хотя бы одну самому почему-то вдруг очень хочется. Эрен, видимо, пытается быть полезным и развлекает его разговорами. Пусть. Слушать его приятно. — А Зик, ну, брат, еще в Мексике. Черт знает, сколько еще там будет. Я домой вернусь, а там никого, как всегда. Мы с ним, знаешь, только по отцу братья. А мамы обе умерли. И папка тоже. Не то чтобы он очень уж классный был, мерзкий даже скорее, а все равно обидно. Ну да похуй, это давно было, а у меня брат всегда был. Он меня, в общем-то, и воспитал, и нормально так, меня после него вообще ничем не возьмешь. Эрен замолкает и отворачивается к окну, высовывает наружу руку, чтобы ее ветром обдувало. Дорога почти пустая. — Тяжело тебе, наверное, — говорит Райнер через некоторое время, не отрывает взгляда от дороги, и никаких тупых извиняющихся улыбочек себе не позволяет, чтобы Эрен понял, что Райнер его не жалеет. Понимает, сопереживает, но не жалеет. — Не, похуй. Ему тяжело, Райнер видит. Очень хочется обнять, похлопать по плечу и сказать, что он отлично знает, как ощущается одиночество и безнадёга, плавали, знаем, ты не один такой. Но он этого делать не будет. Не к месту это. — А я от сестры еду младшей. Она подростка ещё, бешеная совершенно, но хорошая. Мы давно не виделись, и с матерью тоже. А теперь домой, а там никто не ждёт. Как тебя. Эрен кивает. Его лицо снова становится непроницаемым, потеряв всю детскость и искренность, только этот хищный огонек. Жутковатое выражение; острые зубы под приоткрытыми губами и светлые почти неподвижные глаза. Райнер отводит глаза, чтобы не смотреть слишком долго, думает о том, что его лицо невольно приковывает взгляд. Глаза стремятся к Эрену. Стрелка бака стремится к нулю. — Надо заправиться, — сообщает Райнер, просто так. — Надеюсь, в этой глуши есть хоть одна колонка, иначе застрянем в пустыне и будем есть змей, потому что хер нас отсюда вытащат. И спать на земле. — Не на земле, у меня спальник есть, — пожимает плечами Эрен. Все остальное его не смущает — он, кажется, из тех, кто в любой пустыне выживет — из вредности. Видели, а? Две недели кактусы жрал (даже без сахара), а мне всё равно, вон, живой и здоровый. Наверное, Райнер тоже жрал бы кактусы, если бы застрял здесь с Эреном. Из вредности. Да и нестрашно как-то с ним. — Раз спальник есть, давай сегодня не будем нигде останавливаться. В машине поспим или так, под небом, пока ещё так тепло. Не хочется опять в эти душные номера. Костер умеешь жечь? — Спрашиваешь, — скалится Эрен. — Я вообще все умею, — он, кажется, согласен. — Ну прямо уж все, — Райнер смеётся. До заправки они едут молча. Выходя из машины, чтобы хоть немного размяться, Райнер морщится — пекло адское, ещё и середина лета, и дышать совершенно нечем. Ещё и оставить под солнцем машину — наверное, возвращение они уже не переживут. Эрен деловито достаёт сигарету; Райнер тыкает его в плечо — «ты чего, жить надоело?». Интересно, удачливый ли он? С этим отношением он, наверное, давно уже мог умереть где-нибудь по глупой случайности. Из-за «фигни», как он сказал о тюрьме. Просто везёт, значит. — В машине покуришь. — Да, мам, — закатывает глаза и прячет сигарету прямо в карман. Кофе снова до неприличия невкусный, но в этот раз Райнер, скрепя сердце, сыпет туда три ложки сахара, вкус перебивается полностью, хоть, может, и не становится сильно лучше. Эрен улыбается, и Райнер, не выдержав, улыбается в ответ; скулы сводит, то ли от сладости кофе, то ли от улыбки. Наконец-то дует ветер, пусть и такой же горячий, как воздух. Райнер внезапно понимает, почему на самом деле не высадил Эрена в первом же городе — не чтобы развлекал, а чтобы своим присутствием перекрывал мысли в голове, которые захлестывают и вызывают резкое, невыносимое желание выкрутить руль в первое же дерево, с первого же моста. Он за этот день ни разу и не подумал ни о чем таком — впервые с того момента, как уехал от Габи; это странно, но ему остается только порадоваться тому, что хоть немного можно отдохнуть от себя. Хорошо, что он едет не один. Хорошо, что попутчик именно такой. Даже несмотря на то, что едут они большую часть времени молча, дышать будто легче. Фигурально. Эрен так накурил в салоне, что дышать на самом деле нечем, но Райнер и не против — сигареты у него приятные, да и отчего-то появляется сильное чувство уюта, что ли, присутствия другого человека рядом. Усталость от вождения постепенно накапливается, и дорога начинает раздражать; пейзаж хоть и начинает меняться, но все так же отвратительно однообразен. Они останавливались всего часа два назад, но уже нестерпимо хочется снова выйти из машины. Если так часто делать остановки, они в жизни никуда не приедут, но… — Слушай, давай съедем с дороги и пройдемся, я так больше не могу. — Да чего ты меня-то спрашиваешь? Я человек подневольный, машина твоя, хоть в отбойник нас вмажь, что я скажу, — Эрен смеется, но кивает согласно. Райнер поворачивает при первой же возможности, впереди все та же голая степь с редкими колючими кустами, но никуда не деться, поэтому уже плевать. Они выскакивают из машины, едва она тормозит и Райнер глушит двигатель. — Тоже устал? — Еще бы. Климат говно, — сообщает Эрен (не удивил, да уж), потягиваясь и разминая шею. — Райнер. Давай подеремся. — Нахрена, прости? — Райнер удивленно поворачивается в его сторону, снимает с носа солнечные очки. — Как нахрена? Размяться. А еще это весело. С этим Райнер не может не согласиться и, хрустнув шеей, встает в боевую стойку, попутно вспоминая, как это вообще делается — последняя драка в его жизни была в старшей школе, а с того момента очень многое изменилось. — Нападай. Эрен нападает. Срывается с места, как вихрь, и подсекает сбоку — Райнер едва успевает отпрыгнуть. Это интересно, он чувствует, как загорается азартом — Эрен, кажется, гибче и быстрей, но Райнер всё равно сильнее — можно ли взять этим? Несколько минут никому из них не удается одержать верх, только неудачные попытки; Эрен пугающе быстрый, следить за ним очень сложно, но не может же он вечно двигаться так быстро и резко? Он должен устать, и тогда Райнер наконец сможет применить пару интуитивно вспоминаемых сейчас приемов. Он отвлекается буквально на секунду. Эрен подсекает его сбоку (по-честному, в поле зрения — Райнер не может не оценить этого, пока падает в колючую, но смягчающую удар траву) — и наваливается сверху, занося кулак, запыхавшийся и растрепанный, скалит зубы, но не в улыбке, а действительно как зверь, готовый вцепиться в горло. Райнер принимает удар в ладонь (он неожиданно сильный), и тоже скалится — улыбаясь. — Где так научился? — Жизнь научила. Эрен встряхивает головой, убирая с лица мешающие пряди (резинка куда-то упала, его непослушные волосы рассыпались по плечам, лицу, закрывая глаза), и Райнер, пользуясь тем, что он отвлечен, подминает его под себя, прижимает к земле, рукой давя на грудь. Эрен от неожиданности задыхается, но одобрительно кивает, пытается оторвать руку — не получается. Выкручивается, ерзает, как змея, но Райнер держит его железной хваткой, хватает за горло, чтобы наверняка; на лице Эрена мешаются азарт и ярость, и притом он, кажется, просто в восторге. Удар и резкий поворот — Райнер снова на земле, и уже Эрен хватает его за горло обеими руками, колено ставит на живот, не давая дышать. Райнер невольно думает о том, насколько он опасен, если дерется не в шутку, а серьезно, и о том, как давно он стал таким холодным и жестоким и в защите, и в атаке. А как бы выглядела эта борьба, будь они в школе? Сложно представить его подростком, и все же в голове у Райнера внезапно возникает цельная, яркая картинка: синее небо, яркое, слепящее солнце, как сейчас, Эрен перед ним в боевой стойке — не такой, как сейчас. Не странноватый, высокий и крепкий молодой мужчина, а тощий и нескладный подросток, с короткими еще волосами; на лице не ярость, а полная погруженность в процесс и сосредоточенность, будто бы он каждое движение проговаривает в голове, вспоминая, как учили. Напрыгивает, но неудачно — Райнер легко перебрасывает его через плечо. Он гораздо выше и крепче, и физически сильнее, и у Эрена, на самом деле, никаких шансов, но он изо всех сил старается, хоть и сам, кажется, знает, что это бесполезно. Он всегда из кожи вон лезет, чтобы добиться своего. Что бы ни делал — главное, знать, зачем. Он ставит цель — и для него нет преград. — Райнер, тебе не кажется странным, что мы учимся бороться с людьми? Вся моя жизнь — борьба с людьми. С тобой. С твоей семьей и друзьями. И мне так жаль, что я не могу сказать тебе об этом. — Мы не можем знать, откуда придет опасность. Мы, как солдаты, должны быть готовы ко всему. По Эрену видно — он думает, но продолжает бороться, как всегда делает — сейчас — с Райнером, потом — бог знает. — Мать твою, отпусти, убьешь меня, — хрипит Райнер, очнувшись от своих мыслей. Эта картинка была такой живой, будто не только что ее придумал, а вспомнил — но такого никогда не было и быть не могло. Это странно, но Райнер решает не думать об этом слишком много. Эрен отпускает горло, коротко извинившись, но позиций не сдает — ждет ответа. Ответ приходит: Райнер, резко дернувшись, впивается руками в его плечи, дергает на себя, так, что они кувырком прокатываются по траве. Бьет — осторожно, не по лицу, но Эрен все равно охает и быстро дает сдачи: дает кулаком под дых, снова оказываясь сверху. Шумно выдыхает, отбрасывает волосы за спину и весело скалится. — Хорош, может? — Хорош, — соглашается Райнер, садясь на земле и отряхивая со спины траву. — А кто победил? — Ничья. Мы не соревновались же. А ты крут, только видно, что практики не было давно. — Ну спасибо, — хмыкает Райнер, проводит рукой по волосам, собирая сухие стебли. — Ты тоже ничего так. Я даже испугался пару раз. Эрен падает рядом на траву и раскидывает руки, задирает голову, смотря в слепящее безоблачное небо. — Трава колючая, — вздыхает, но не поднимается, только поворачивает голову в сторону Райнера. — Ты достойный соперник. Пару лет назад мне не удалось бы тебя одолеть. Райнер ничего не отвечает, его мысли занимает это «пару лет назад». Как это было бы? Так, как он сейчас придумал, пока задыхался в цепких (действительно теплых) руках Эрена? Или иначе? — Мне понравилось с тобой бороться, — продолжает он, прикрывает глаза ладонью, с хитринкой косит на Райнера. — А давай я тебя поцелую, ты меня ударишь, и мы ещё раз попиздимся. — Ты охренел, — констатирует Райнер, но улыбается углом губ. Интересно, на самом деле, как он целуется. С такой же яростью, как дерётся? Он решает не проверять пока, хоть и вдруг очень хочется. Это «пока», закравшееся в мысли, немного путает и смущает, но он закрывает на это глаза. — И я бы тебя не ударил. — Вот как. Где-то в вышине парит темная птица, ветер, рвущийся в окна, уже не обжигает, а холодит кожу. От дороги его отвлекает шум сбоку — Эрен роется в бардачке, театрально вздыхая. — Я тебе разрешал? — Не, — Эрен пожимает плечами, крутит перед ним диском, мгновенно ослепляющим своей блестящей стороной. — Но я нашел это. Что там? — Это старое, я не помню. Но включи. Звук пожираемого проигрывателем диска и тихое жужжание, а потом первые аккорды. Черт. — Тебе что, нравится Creed? — Эрен откровенно ржет, сверкая глазами. На фоне темнеющего неба это особенно заметно. — Нет. Только эта песня. И я говорю, это старое, — Райнер чувствует, что оправдывается, хотя не должен — действительно, он же, в общем, хозяин ситуации. А песня цепляет в голове что-то, о чем он старался забыть — два года назад, три, счастье, непонимание, боль, одиночество, смерть, суицид, неудачный, потом второй и третий — и снова не выходит. Он плохо помнит это время, помнит только то, что чувствовал; hold me now, I’m six feet from the edge and I’m thinking — maybe six feet ain’t so far down. Его бы кто удержал — что тогда, что сейчас. Райнер одергивает себя, впивается пальцами в руль, и, чтобы отвлечься, смотрит на Эрена — а тот, хоть и смеялся, сейчас подпевает. Расслабленно и спокойно, закрыв глаза, мурлычет под нос слова, которые, кажется, плохо знает. От этого тепло на душе — и странно: такой он разный все время, то резкий и дикий, то мягкий, а в этом поведении даже есть что-то детское. И пальцами постукивает по окну. Что-то в нем есть скрыто и непонятно нежное — что-то, что пробивается через эту колючую и злую оболочку. Песни на диске все такие, и они уже оба смеются над очередной романтической балладой, и ни одну из них не проматывают. «На самом деле, его записывала Габи, когда ей было двенадцать, а я просто слушаю иногда», — признается Райнер, не врет, но ему, кажется, не верят. Ну и пусть. Мир, кажется, состоит из Роксэт из динамика, колец дыма, которые бесстыже пускает Эрен, не открыв окон, и розовеющего вечернего неба. — Пора останавливаться, а то стемнеет, — напоминает Эрен, меланхолично затягиваясь. — А то чаю попить не успеем. — Откуда мы чай возьмем? — А у меня горелка есть. Горелка — это хорошо. Они съезжают с дороги при первой же возможности, оставляют машину где-то под деревьями, уже встречающимися чаще и постепенно заменяющими степи. Эрен садится прямо на землю и крутит в руках горелку, пытаясь вскипятить чайник, который у него в рюкзаке тоже нашелся. Райнер садится рядом, прислоняясь спиной к машине, и закидывает голову. Мимо медленно плывут облака, а тишину нарушают только тихие маты Эрена, который никак не может справиться с чайником. Наконец он облегченно выдыхает и откидывается назад, облокачиваясь на машину рядом, протягивает немного помятую пачку печенья. — Райнер, — помолчав немного, вдруг говорит, — давай курнем. — Ты серьезно? Мне еще ехать и тебя везти, между прочим. — Да похуй. Проспишься, никто не умрет. Ну? Вздохнув, Райнер кивает. И правда, никто не умрет. Эрен чиркает зажигалкой (раз десять — не идут у него дела с огнем) и глубоко затягивается, передает косяк Райнеру, тот несколько секунд задумчиво крутит его в руках; изредка с тихим ревом проезжающие по шоссе машины задевают фарами деревья, а небо постепенно покрывается пятнышками звезд. Дым на вкус непривычный и странный, но он на этом как-то не фокусируется. Эрен тыкает пальцем в небо. — Вон звезда полярная, — сообщает, даже не дожевав очередное печенье. — Но я только ее знаю. У меня дружбан был, он вообще все знал. Мог ткнуть куда угодно на небе и сказать, мол, это Абракадабра, самая яркая звезда созвездия Хер-Знает-Какое. Прикольно было. Я не запоминал, но слушать было интересно. Жаль только, что мы связь потеряли. Но я специально попросил его. Я ему жизнь портил, всем порчу, да и насрать. Эрен вздыхает, но тут же смеется тихо. Может, ему и не насрать, но он, кажется, что угодно выдержит. Кремень. И честный до неприличия. — Я тоже не знаю ничерта, но мне нормально, — улыбается ему Райнер, хоть и знает, что Эрен вряд ли это увидит. Затягивается снова и ложится на траву, сдвигается немного, потому что машина закрывает обзор на небо. Звезды рассыпаны по нему, как сахар, а если долго смотреть, то начинают собираться в фигуры. Можно придумать, кто там кто. От мыслей отвлекает Эрен, слегка толкающий его и ложащийся рядом — близко, плечо к плечу. — Смотри, вот твоя машина, — тыкает он пальцем куда-то в небосвод. — А вот ты валяешься. Кажется, они думали об одном и том же. Райнер некоторое время не отвечает, всматривается в небо: где там Эрен машину углядел. Наконец и сам видит, и себя видит рядом, на сверкающей звездной траве. — А ты где? — А я вон, ссу. Видишь Млечный путь? Это я нассал. Райнер ржет неконтролируемо, хлопает его по плечу, сквозь слезы выдавливает «А я думал, что это дорога». Эрен тоже начинает смеяться, и они не могут успокоиться, по ощущениям, еще минут десять, перекидываясь всякими идиотскими фразочками, каждая из которых смешит еще сильнее. Голова приятно кружится, и Райнеру вдруг так легко и хорошо, как давно не было, и даже не только от дури, но и от того, как просто ему лежать вот так на траве рядом с Эреном и говорить самые глупые вещи, зная, что он не осудит, кажется, вообще ни за что. Не суди, да не судим будешь, да? Эрен поднимается с земли, чтобы распустить волосы, что, может, и не очень умно, они же спутаются и будут в веточках все, но ему, наверное, все равно. Натягивает резинку на запястье и тщетно пытается причесать лохмы пальцами (а все равно у него красивые волосы, хоть он и причесываться не умеет). Усмехается чему-то своему и поворачивается к Райнеру, опираясь рукой на землю около его груди, на губах эта его извечная острозубая улыбка, а волосы водопадом падают с плеч, пока он нагибается вниз, практически нависая над ним. Светлые глаза - светлые даже в темноте, а в голове практически пусто — ничего, кроме этого странного ощущения свободы и легкости. Внутри что-то щелкает. Райнер тянется рукой к его волосам, убирая их за ухо, задерживаясь пальцами на щеке, теплой и гладкой. Эрен все понимает. Эрен все понимает и прижимается к его губам своими, быстро и резко, практически падая сверху, обхватывает руками его лицо, и это как глоток свежего воздуха в этой духоте. А Райнер и не знал, насколько же ему на самом деле хотелось вот так гладить и ерошить его волосы. Эрен дерется яростно, а целует нежно. Они как-то быстро и незаметно для них самих раздеваются, кажется, что буквально секунда проходит, и вот Эрен уже толкает его на жёсткую кровать, прижимает запястья к простыням и замирает, задумавшись. Под его кожей перекатываются крепкие мускулы, а плечи стали чуть не вдвое шире с того момента, когда он последний раз видел Эрена голым. Оно и неудивительно — он ведь мальчик был тогда, совсем зелёный, а сейчас уже взрослый мужчина, выросший, конечно, рановато. И вроде это естественно, но отчего-то как бьёт под дых — тогда, на Парадизе, он был выше и сильнее, он мог легко уложить Эрена на лопатки, а сейчас… А сейчас он даже не стал бы сопротивляться. И то, отбросив это, ему самому иногда страшно от того, как он похудел и ослаб, как в прошлом мощные мышцы теперь просто не дают телу развалиться, и Эрен этому ещё одно подтверждение. А может, стоит перестать вернуть того себя, а вместо этого поискать нового Райнера? Может, это бесполезно, и весь новый Райнер находится здесь, и это он сейчас позволит Эрену Йегеру себя трахнуть. Пусть берет, что хочет, он всегда берет, несмотря ни на что. И не то чтобы Райнер был против сейчас. Он пытается вспомнить хоть один момент, когда Эрен был перед ним хоть вполовину таким же слабым — и не может — значит, так и надо. — Повернись, — шепчет Эрен, и его голос остро разрезает тишину, в которой до этого было только их дыхание. Странно, кажется, они могут понимать друг о друге самые сложные вещи, а такие простые приходится проговаривать. Эрен входит без предупреждения, и это больно, и приходится сильно закусить щеку, чтобы не заскулить. Его руки успокаивающе гладят по спине, и эти ощущения совсем не вяжутся друг с другом, но уже легче, и даже почти хорошо, хоть и каждое прикосновение с непривычки жжется огнем. Эрен прижимается к нему всем телом, сжимает его бедра до боли — кажется, для него это все же и акт власти, как, может, и все, что он делает. Может, он так любит. Может, по-другому не умеет. Любит. Любит ли? Им никогда на свете друг друга уже не полюбить. Понять — да, признать и простить. Удержать на грани. А любить — нет, Райнер так зря подумал. Это не любовь и даже не страсть, а какая-то болезненная связь — как гвоздь, вбитый в грудь, и только когда Эрен здесь, и такой, бешеный и неудержимый, рядом, тогда только боль притихает, и, кажется, переходит к нему, и они ее делят; всю жизнь одна боль на двоих. Да даже встреться они в другом месте, в другое время, в другом мире, им друг друга не полюбить нигде и никогда; а все равно Райнер шепчет что-то похожее на любовь едва слышно, а Эрен слышит, и у него дыхание ненадолго замирает, он напрягается весь, как леопард, а потом прижимается порывисто губами к загривку. Он, наверное, тоже знает про гвоздь в груди. У него, кажется, вся грудь в гвоздях, и как же хочется ему боль облегчить, а возможно ли? Она им обоим въелась под кожу, они оба теперь могут ее только причинить; никакого больше облегчения. Только сейчас — на секунду, на пять, на час — и снова захлебнуться. Райнер ловит запястье Эрена — «стой»; удерживает, поворачиваясь к нему лицом — «я хочу снова смотреть тебе в глаза, хотя бы попробовать, я знаю, ты позволишь». Я боялся и чувствовал, что недостоин, но дай мне отпустить страх — хотя бы пока ты со мной. Эрен позволяет. Впивается взглядом так же, как пальцами, намеренно замедляет движения, то ли дразня, то ли растягивая момент; Райнер бы отдал полжизни за возможность узнать, о чем он сейчас думает и что чувствует. Эрен теперь молчит гораздо чаще, чем говорит, и остаётся только болезненно гадать, почему ты, черт тебя возьми, здесь, почему ты делаешь всё это — все — лучше бы ты убил меня тогда, чтобы я больше не мучился так; или сейчас, чтобы умереть от того, насколько с тобой хорошо. Он гладит Райнера по плечам и рукам, а пальцы у него теплые и чуть-чуть дрожат, целует шею и губы, и Райнер немного умирает внутри в эту секунду. Целует долго, нежно и отчаянно, как любовника, как кого-то дорогого, как будто прощается — то ли с ним, то ли с тем несчастным ребенком, которого заменил этот озлобленный юноша. И никогда не знаешь, когда он попрощается в последний раз — мысль больно пронзает грудь, и Райнер прижимает его крепче, путается руками в волосах в какой-то тщетной попытке не отпустить. — Ещё не конец, Райнер, — он отрывается от его губ лишь на момент, лишь чтобы прошептать едва слышно, — Я ещё вернусь, ты только меня не забудь. И Райнера хватает только на то, чтобы выдохнуть «не забуду» и снова захлебнуться им, да как тебя, черт возьми, забудешь, ты в моей жизни красной нитью, и кто знает, как далеко нить ведёт, может, ещё один поцелуй после смерти подаришь? Как искупление, как прощение, я не хотел, правда, я не знаю, что творю, ты главное пойми — и в глазах читает, что Эрен понял и простил. Райнер открывает глаза, не разрывая поцелуя, и смотрит в бесконечное чёрное небо над ними, и никак не может понять, почему губы Эрена ощущаются так знакомо, будто бы это уже происходило раньше; и почему время рядом с ним течет так странно, будто бы час как день, а день как вечность, и поцелуй тоже как вечность, и марихуана никак не выветрится из головы. Эрен отрывается от него с тихим звуком и ещё на секунду задерживается близко-близко. Дыхание приятно обжигает губы, и отпускать его от себя как-то немного обидно. — Не думаю, что это что-то значило? — скорее утверждает, чем спрашивает. — Но целуешься кайфово. С обоими пунктами сложно не согласиться, хоть с первым соглашаться немного жаль. — Я сейчас спальники достану. Они ложатся рядом, допивают остывающий чай. Райнер ещё с полчаса не может заснуть, пытаясь понять, как же он в такое ввязался, даже не в состоянии понять, какая именно часть этого дня — «такое». Эрен размеренно дышит рядом, пряча лицо, будто бы чего-то боится. Будто бы закрывается. Просыпаются они на рассвете. На земле все же твердо и неудобно, и спальник не спасает — даже несмотря на дневную жару, за ночь Райнер замерзает, и оттого подняться проще — чем быстрее встанешь, тем быстрее согреешься. Потягивается, вставая, и протирает заспанные глаза; все-таки под открытым небом тяжеловато выспаться. Сам поджигает горелку, которая тут же загорается — а Эрен вчера минут пять ее зажечь пытался. Ставит чайник и, порывшись в машине, вытаскивает из закромов растворимый кофе. Эрен что-то сонно бормочет из-под спальника, но постепенно из-под него выползает. Они просыпаются еще раньше, чем в прошлый раз, и солнце еще не греет совсем — только поднимается над горизонтом. — Доброе утро, — угрюмо здоровается Эрен и выразительно смотрит на радостно шипящую горелку. — Она у тебя сразу загорелась, да? Вот сука. А со мной поделишься? Райнер кивает, конечно, мол, и заваривает ему тоже. Эрен в кофе макает печенье и жалуется, что у Райнера нет сахара. А этот кофе нормальный, пей, что дают. А без сахара все-таки невкусно. Ну не знаю, — пожимает плечами Райнер, а про себя соглашается — с сахаром вкуснее. Эрен закидывает ноги на подушку безопасности, пальцами ног барабаня по стеклу. Совсем уже дома себя ощущает, а ведь всего два дня прошло — наглец, да и только, но Райнер на него почему-то особо не сердится. Он своим поведением здорово разряжает обстановку, и вообще с ним как-то весело, что ли — сложно подобрать правильное слово, и Райнер перестает пытаться — просто чувствует. Эрен вот не парится со словами, у него одно «бля» весь спектр эмоций и мыслей выражает. — Стекло мне не испачкай. — Да забей. Ещё и командует. Их наконец-то окружают леса, которых Райнер так ждал, и сейчас он довольно жмёт на газ сильнее, чем до этого, летя по шоссе, окруженному деревьями. Эрен тоже явно чувствует себя здесь лучше — устал, наверное, от жары и убийственного южного солнца. Райнер солнце не любит. С загаром и своими светлыми волосами он выглядит как идиот, поэтому выехать из средней полосы его может заставить только Габи, совсем другая — темненькая и бойкая, бешеная девчонка. Ей загар идёт. Эрену тоже. Райнер долго краем глаза смотрит на белую сигарету между его темных пальцев со светлыми ногтями и думает, что, наверное, он вообще никогда не бывает бледным. А глаза у него синие, странные. Откуда он такие взял? Шоссе, деревья, несущиеся мимо, заправки и короткие остановки, чтобы размять ноги. Дорога надоедает, усталость накапливается, Райнер даже начинает прикидывать в голове, сколько им ещё ехать — Эрену до завтрашнего утра, а он сам приедет вечером. Всего сутки, казалось бы, но оставленные за спиной мили дают о себе знать. Он даже отвлекается несколько раз, чуть не въезжая в отбойник, но вовремя выруливает; пора отдохнуть, а то они не доедут. Эрен чувствует это и рассказывает анекдоты, абсолютно ужасные и в основном отчаянно несмешные, но он явно старается, и от этого всё-таки смешно (и немного от анекдотов), поэтому Райнер улыбается — немного, но так, чтобы он увидел. — Бля, олень! — орет Эрен, тыкая в лобовое стекло пальцем, и Райнер больше пугается от его крика, чем от внезапно выскочившего на дорогу несчастного оленя, из-за чего тормозит немного слишком резко. Олень чинно шествует мимо, будто и не заметив, что из-за него тут кто-то чуть не врезался в ближайшую сосну. Ему, правда, и плевать. Райнер вздыхает и снова газует, подозрительным взглядом выискивая оленей или ещё каких-нибудь тварей, которым в голову взбредёт их подрезать. — Слушай, ты не ори так, я чуть не обосрался, — Райнер с укором косит в сторону Эрена, который разводит руками, явно ни о чем не жалея. Вот засранец. — Теперь у меня травма из-за этого оленя тупого — нет, не из-за тебя, но из-за тебя тоже травма. Остановимся давай, а то я сдохну от перенапряжения. Вместо травы на земле в основном ветки и шишки, а над головами деревья, поэтому они садятся на капот, Эрен кладет между ними что-то похожее на пачку чипсов, но явно много повидавшее, а Райнер прикуривает ему от своей сигареты, чтобы избавить от мучений с зажигалкой. Чипсы больше похожи на чипсовую муку, но как-то плевать, поэтому они по очереди засовывают руку в пакет и едят из горсти. — У тебя усы, чипсовые, — сообщает Эрен, меланхолично поднимая взгляд к небу. — У меня и не чипсовые есть, а ты не завидуй. — Я и не завидую. Ага, конечно. Райнер с тоской думает о том, что уже завтра им придется разойтись, наверное, навсегда, а дома его не ждёт совершенно ничего из того, что обычно заставляет людей тянуться к родным местам. А эта дорога — как какой-то луч света, и это звучит заезженно и глупо, но сила этого чувства заставляет его даже испугаться; опасно так хвататься за первого же человека, но Эрен рассказывает такие мерзкие анекдоты, которых Райнер даже в армии не слышал, целует незнакомца, как будто давно и искренне любит, с его дурацкими волосами и жутковатой улыбкой, и почему-то берет его сейчас за руку — так, что Райнер не может не сжать ее в ответ прежде, чем успевает понять, что делает. Эрен как ни в чем ни бывало переплетает их пальцы, даже не смотря в его сторону, весь задумчивый и улыбающийся чему-то своему, странно молчаливый, протягивает руку первым, будто бы тоже боится потерять время. Машина не заводится. — Вот блять, — шипит Райнер, раз за разом поворачивая ключ. — Этого только не хватало, ебаная железяка! — Да ладно тебе, — Эрен пожимает плечами и снова закуривает, — сломалась и сломалась, чего бубнить-то, — Райнер всё-таки немного на него злится. — Чего бубнить. Пешком сейчас пойдешь. Или сам будешь разбираться, что там за херня. Все, говорил, умеешь, а двигатель чинить, умник? — Нет, двигатель не умею, — вздыхает, оскорбленный, кажется, но не слишком. — Могу только гвозди тебе подавать. — Гвозди, — это настолько дурацко и смешно, что Райнер даже перестает нервничать и злиться. Глубоко вдыхает, осматривает свою светлую футболку и, подумав, снимает — жалко, мало ли, запачкает. Не может не заметить то, каким взглядом провожает его Эрен, тут же бросающий под ноги окурок и рукава рубашки. — Давай сюда гвозди. Эрен иногда путает инструменты или роняет их прямо на Райнера, но видно, что старается — чувствует все-таки ответственность за то, что и он в этой машине едет. Они торчат на этой обочине не меньше часа, и Райнер снова чувствует себя таким же усталым, как до остановки, но терять времени больше не хочется, и, утирая пот, он снова садится за руль. — Да уж, — вздыхает Райнер, — Ну, поехали. — Поехали. Эрен успокаивающе накрывает его ладонь на рычаге передач своей, и тут же становится легче. Почему-то это ощущается очень уместно и никак не покидает ощущение, что он не в первый раз делает так. Впереди еще много миль. — Знаешь, я не смог бы убить человека, на самом деле. Райнер с интересом оглядывается на Эрена, так неожиданно заговорившего — губы поджаты, в глазах — усталость. — Меня когда арестовали, мне было стремно дико, но не от того, что мне пиздец, а из-за того, что кому-то другому. Не по моей вине, это брат, да, но мерзко было, ты не представляешь, — морщится и вздыхает. — Да я Зика, в общем-то, не виню, он всегда как лучше старался, берег меня, а я мелкий был и глупый, только в тюряге понял, что он мировой мужик, только его помотало нихуево. Жаль, так поздно, может, много чего можно было бы избежать… Сестра у тебя, да? Я вижу, ты такой же пропащий, как и я, не дай ей, как мне, ошибиться. Что-то в его взгляде говорит, что он ошибся где-то гораздо, гораздо страшнее, чем в ночь, когда его загребли. Райнер молча кивает. Пропащий, это Эрен верно подметил. Пропащий, как и я — мы с тобой похожи — я тебя понимаю — и то, как невыносимо страшно было встретить его в тот вечер, как казалось, что он, блять, сдохнет от одного взгляда его холодных умных глаз — он помнил их и детскими теплыми, с искринкой, которой тогда уже не осталось. Не сдох — жаль, стало бы легче, зато почувствовал наконец, что не один. Тогда — холодный, дикий, сейчас — усталый и печальный, и Райнер никогда не знал его, а все время кажется, что они кучу лет друг друга знают, и это стремно, но почему-то и приятно. Как возвращаться домой. Возвращаться домой. Это как? Райнер не помнит, даже не уверен, не помнит или не знал. Наверное, все полетело к черту, когда Берт с Анни попали в ту жуткую аварию, когда Райнеру пришлось вместе со спасателями вытаскивать из машины то, что должно было быть телом Берта, и на Анни смотреть, подключенную к ИВЛ — она даже не узнала его, когда очнулась ненадолго перед смертью. После этого, в принципе, искать и ждать было уже нечего. Домом были друзья, а когда не стало их — не стало и места, куда можно было спрятаться. Эрену, кажется, тоже некуда спрятаться, но он, в отличие от Райнера, не бежит, а принимает бой, он смелее и тверже, и Райнер ему немного завидует. Совсем чуть-чуть — больше уважает. — Не вини себя, — говорит, наконец, Райнер. — Ни за что не вини. — Эрен благодарно улыбается. Они не останавливаются до самого вечера — доедают все, похожее на еду, из рюкзака Эрена, подвывают идиотским песням на радио, чтобы не чувствовать себя такими усталыми. Анекдотов Эрен больше не знал, поэтому по очереди травят байки: Райнер — про армию, Эрен — про сокамерников и подростковые годы. С ним хорошо, и его не хочется отпускать; не хочется ехать быстрее, не хочется завтрашнее утро, хочется только ехать рядом, смеяться над его шутками и, кажется, чувствовать себя живым. Что значит «чувствовать себя живым» Райнер действительно понимает, когда Эрен целует его, едва захлопнув дверь очередного мотельного номера, который он даже не успевает рассмотреть — ну и плевать — когда целует его в ответ, позволяя прижать себя к стене, на ощупь поворачивая ключ в двери. Эрен чувствует его и понимает — каждый раз — и это ощущается странно, непривычно, но до одури хорошо. Они едва встретились, но Райнер ему почему-то доверяет, да и просто не позволяет себе сомневаться — если не сейчас, то уже никогда, и они оба об этом знают; Оба об этом знают, и поэтому Райнер распускает Эрену волосы, не отрываясь от его губ, поэтому Эрен ничего не говорит на то, что Райнер бросает его резинку куда-то на пол, просто обнимает крепче, руками забирается под футболку — его пальцы теплее, чем солнце летом, когда Райнеру было десять и он был самым счастливым на свете от одного этого солнца, а губы мягче, чем у кого-либо, кого Райнер в своей жизни целовал, и значит, им было суждено встретиться, значит, так и должно было быть. Райнеру кажется, что последние несколько лет он жил ради того, чтобы сейчас падать на кровать с этим красивым отчаянным юношей, не убийцей и не мучеником, а человеком, чтобы целовать без тени сомнения его смуглые плечи, чтобы чувствовать, как внутри разливается давно забытое тепло. Эрен гладит его по щеке, и от этого внутри что-то переворачивается — его нежность так странна и непонятна. Кажется, единственный человек, с которым Эрен был когда-либо нежен — Армин, которому он каждым прикосновением боялся боль причинить, и чувствовать своей кожей его нежность непривычно и дико — и хорошо. Райнер придерживает его руки — потише, помедленней, это ведь, наверное, и последний наш шанс; не торопись, поцелуй меня лучше, не дай мне забыть эти секунды-минуты-часы. Эрен слушается, осторожно ведет пальцами по его груди и животу, кладет ладонь на пряжку ремня, и Райнер не выдерживает — подминает его под себя, нависает сверху, не в силах оторвать взгляда от его волос, рассыпавшихся по подушке. — Можно? — тихо спрашивает, внезапно смущенный и неловкий — переживает, что не спросил раньше, опускает глаза. — Да. Эрен невыносимо красиво улыбается и закусывает губу, и от одного этого выражения его лица, от одного это «да» у Райнера внизу живота все скручивает в предвкушении. Он наклоняется, чтобы поцеловать, но Эрен его опережает, впиваясь зубами в шею, обнимает крепко, и его острые зубы, еще более острые, чем на вид, странно контрастируют с ладонями, мягко поглаживающими его спину; Райнера ведет окончательно. Он подхватывает Эрена под бедра, нагибается к нему ближе, снова целуя — чтоб кусаться перестал — чувствует, как его пальцы судорожно сжимаются у него на спине. Эрен своими движениями выбивает из его легких весь оставшийся воздух, а Райнер даже не может зажмуриться, чтобы справиться с этим штормом-калейдоскопом из чувств и ощущений, потому что Эрен ему прямо в глаза смотрит, не отрываясь, не говорит ничего, только губы кусает, и Райнер тоже не может оторваться. Не хочет. — Не больно? — спрашивает Райнер ему в губы, отстраняется немного, чтобы в лицо посмотреть — Эрен мотает головой, выдыхает расслабленно и шумно, облизывает губы. — Нет, хорошо. Райнеру от этого тоже… хорошо. От того, как несдержанно Эрен стонет и как сильно тянется навстречу, как цепляется пальцами за его плечи, как напрягаются его мышцы, как он откидывает голову назад, смуглый на белых простынях. Он и не помнит, когда в последний раз чувствовал себя хорошо, как сейчас; наконец-то ты снова со мной, наконец-то нам можно не бояться больше и не бежать. Завтра Эрен выйдет из его машины и никогда больше, наверное, не вернется. И не имеет смысла просить у него номер или что-то такое, потому что они живут слишком далеко друг от друга, потому что едва ли смогут быть такими же дикими и свободными, как в эти три дня — три ночи — потому что лучше уже, наверное, никогда не будет, и такие встречи раз в жизнь бывают. Завтра Эрен исчезнет, поэтому лучше сейчас Райнер поцелует его еще раз, еще раз уберет с его лба волосы, чтобы оно все где-то в сердце вырезано осталось. Он знает, что даст себе почувствовать и в этом страшно, фатально ошибется, но это будет самая сладкая ошибка в его жизни. У соседей играет какая-то попса, и, наверное, им отлично слышно, как вскрикивает Эрен и как скрипит кровать, но на это наплевать невероятно, Райнер даже улыбается этой мысли. Подумать только, они абсолютно, кажется, счастливы в этой комнате, пока в соседней кто-то вынужден слушать это говно и, наверное, устало и злобно курить, а может, даже пить дешевую водку. И они матерятся про себя и включают музыку погромче, им спать не дают — а Райнеру насрать. Насрать, потому что Эрен кладет руку ему на затылок и внимательно смотрит в глаза, будто хочет что-то сказать, и его светлые прозрачные глаза рвут что-то внутри, вызывают смутное чувство, что он забыл что-то ужасно важное. От этого чувства трепещет в груди — а может, просто от нежности, которой он никогда не чувствовал, кажется; даже когда был влюблен, даже когда знал человека годами; Эрен разбил вдребезги все, что он знал когда-либо, но Райнеру не жаль этого совершенно. От чего так тянет в груди, что он мог забыть? Эрена.  — Ещё не конец, Райнер, — отрывается от его губ лишь на момент, лишь чтобы прошептать едва слышно, — Я ещё вернусь, ты только меня не забудь. Да как тебя забудешь. Перед глазами плывет — то ли головокружение, то ли подступающий оргазм — один черт хорошо просто до боли. Райнер наклоняется, чтобы коснуться губами шеи Эрена, пройти поцелуями по его челюсти и щекам, оторваться на мгновение, чтобы взглянуть в лицо — и снова прильнуть к губам. Губы алые, влажные от поцелуев, глаза прикрыты, на щеках румянец; красивый, красивый до одури, расслабленный, полностью отбросивший свою маску, открытый. Райнеру странно, но и приятно, что Эрен позволяет ему видеть его таким. В конце концов, он и сам открыт перед ним и беззащитен, и знает, что не зря, и что можно не бояться. Райнер чувствует, как его захлестывает ощущениями, едва дышит, роняя голову Эрену на грудь; чувствует, что тот уже тоже на грани, а пока доводит и его до оргазма, думает о том, что такого секса у него никогда не было. Какого — сложно сказать; чувственного и случайного при этом, хоть у него все время было ощущение, что уж очень хорошо они понимают тела друг друга — будто бы и не в первый раз спят. Эрен лежит рядом и блаженно улыбается, закрыв глаза. Такой спокойный, в нем не осталось ни тени того его напряжения и вечной готовности к прыжку; Райнер осторожно касается его руки своей. Хитро вспыхивают светлые глаза вместе с колючей ухмылкой, умудряющейся быть ласковой при этом. — Классный член, — сообщает как ни в чем не бывало, будто бы это не он минуту назад задыхался под ним, шепча на ухо что-то нежно-неразборчивое. — Может, еще разок? Райнера почему-то пробирает на смех, но он кивает — и тянется за новым поцелуем. Музыка у соседей затихает только часам к трем — он не может быть уверен, потому что потянуться за телефоном значит потревожить чутко и нервно спящего Эрена. Райнер смотрит в потолок, посеревший и потрескавшийся, и все думает: почему все самое хорошее происходит в самых идиотских местах. почему Эрен такой близкий и понятный, хоть они едва знакомы. почему с ним так легко. почему теперь так страшно возвращаться домой. Если они проснутся поздно, это отсрочит момент расставания. Эрен вдруг всхлипывает во сне, и Райнер резко поворачивается к нему, чтобы проверить. Плечи дрожат, а руками голову закрывает. Пожалуйста, нет. Прости меня, умоляю. Простите меня. Что я наделал. Что я наделал. Что я… — Что я наделал, — сквозь сон вскрикивает, и Райнер, не зная, что еще сделать, обхватывает его руками, прижимает к себе, нервно прижимается губами к затылку. — Тише, это я. Эрен. Эрен, все в порядке. Все в порядке, это я, я рядом, не бойся, умоляю. Эрену часто снились кошмары. Они всем, кто хоть раз видел титанов, снились, так что никто не злился — все понимали. И все же, Эрену они снились чаще всех. Он во сне кричал и плакал, и никто не знал, что он видел на этот раз, да никто и не хотел знать. Обычно его успокаивал Армин. Иногда — Райнер, садившийся на край кровати и клавший ему на плечо руку, тихо что-то говоря. Эрен успокаивался всегда, а Райнер все думал о том, что хорошо, что ему самому не снятся кошмары — его и успокоить бы никто не смог. Никогда, наверное, не сможет. Эрен затихает в его руках, еще раз тихо всхлипывая, и прижимается лбом к его плечу. Райнер понимает, что до утра уже не сможет отнять от него рук. От его тепла заснуть оказывается гораздо легче. Сил встать рано не хватает, поэтому они просыпаются, когда солнце стоит уже высоко. У Райнера затекла рука, и он с тихим матом трясет ей, пытаясь привести ее в чувство, а Эрен сидит рядом на кровати, сонный и какой-то обезоруживающе уютный, и улыбается сквозь растрепанные волосы. Вчера еще держал лицо, а сегодня совсем растекся, думает Райнер, но против ничего не имеет. Эрен почему-то классный, как бы он себя ни вёл. Эрен с притворным ворчанием ищет по полу свою резинку для волос, зажав расческу в зубах. — А ты не пробовал волосы не завязывать? — спрашивает Райнер, зевая и потягиваясь. — Пробовал, неудобно, волосы в рот лезут, — бурчит Эрен, с победным возгласом поднимая резинку. — Зато выглядишь прилично. А то пучок у тебя каждый раз, будто ты не то что в зеркало не смотрел, не расчесывался даже. — Ну уж извини, делаю, как умею, — обижается, вскидывает голову. — Сам делай, раз умный такой. На парикмахера не учился? — А вот и сделаю, и нет, не учился. Сюда иди. Если его волосы как следует расчесать, они гладкие и мягкие, а еще он нарочно подставляет голову под ладони, только что не мурчит. Райнер радуется, что так долго упражнялся на волосах Габи — она так же ворчит каждый раз, забавно. А он может ведь еще красивее быть. Сложно решить, каким он нравится Райнеру больше всего, но с аккуратно причесанными волосами Эрен становится на порядок серьезнее и даже опаснее — от этого начинает сильнее биться сердце. — Бля, а классно! — с удивлением рассматривает себя в зеркало Эрен. — Что ты со мной сделал? — Расчесал нормально. Они оба смеются, и Эрен даже коротко целует Райнера в губы. Пора ехать. Они почти не говорят, только перебрасываются иногда отдельными фразами. Смотри, собаку сбили. Господи, блять, Боже, зачем ты мне об этом сказал? Пора взрослеть, Эрен, собаки умирают. Мне двадцать три, я знаю, что собаки умирают, но мог и не говорить. Ну прости уж. У того чела на заправке борода, как у брата. А тебе, я смотрю, не так повезло с бородой. Райнер, ты нарываешься, я тебя из машины выброшу! И сам поедешь, ага, права хоть есть? Были, забрали. Я не удивлён. Наконец-то не жарко, а ветер все равно теплый. Райнер отбирает у Эрена зажженную сигарету (не хочется останавливаться, чтобы прикурить) и глубоко затягивается; ветер, рвущийся в окно, пытается выдуть ее из рук. — Тебе выходить через час, — Райнер старается произнести это как можно равнодушнее, но обидно все-таки невыносимо — и Эрену, кажется, тоже. Он кивает со вздохом и отводит глаза, будто не решается что-то сказать. Высокие леса не дают солнцу светить в глаза и мешать вести, это хорошо; ехать до дома придется одному, и это плохо — к хорошему быстро привыкаешь, он уже и забыл, как одиноко ехать самому. Подобрать еще кого, что ли, думает, но в глубине души понимает, что это будет не то совсем. Дело не в попутчике, а в том, что попутчик — Эрен, и внутри от этого скребутся кошки. Мимо проносятся деревья и городки, кажется, все быстрее и быстрее; миля за милей, шоссе друг друга сменяют. А ведь Райнер сам сделал выбор. Сам Эрена подобрал, сам предложил довезти до дома. Сам с ним переспал, хоть знал, что после этого отпускать будет в сотню раз сложнее. Да только не знал, что сложно будет настолько. — Сбросишь меня здесь? Чтоб тебе не поворачивать, — разрывает тишину голос Эрена, и Райнер даже вздрагивает, но кивает. Эрен берет свой рюкзак и смущенно сидит еще несколько секунд, будто ждет чего-то. Райнер даже не решается его поцеловать. Они ведь, в конце концов, не любовники — просто попутчики, просто знакомые. — Ну, пока? — неуверенно произносит он наконец, и Райнер улыбается ему. — Спасибо тебе… за все. — Пока. Эрен выходит из машины, и Райнер трогает с места, видит, что тот не уходит сразу; смотрит в зеркало, чтобы видеть его еще несколько секунд. И тут Райнер все вспоминает. Все с самого начала. Всю свою боль, обиду и страх. Лицо каждого человека, что он видел, пробивая ворота Шиганшины. Каждого кадета, с которым учился. Эрена. Эрена. Эрена. Он там везде, он всегда рядом. Вспоминает, как страшно и обидно было делать больно им всем. Как мерзко предавать. Как он просто хотел спасти свой дом. И Эрен тоже хотел. Боль по возвращении. Зика. Войну. Снова боль. И снова Эрена — бедного Фалько, которым он воспользовался, и самый страшный в своей жизни момент, когда снова его увидел. Его глаза и его ярость, и руку, которую он ему протянул тогда. Райнер разворачивает машину прямо на месте, наплевав на все правила, и газует, чтобы успеть. — Эрен! — кричит, выскакивая из двери, бежит туда, куда он уходит. Он не должен снова его потерять. Эрен слышит его и останавливается, поворачивает голову; Райнер понимает, что только что, собравшись уехать, чуть не совершил самую большую ошибку в своей жизни. В пронзительных светлых глазах тоска сменяется радостью. — Эрен, я… — запыхавшийся, выдавливает из себя. — Я… Тебя вспомнил. Ему бросаются на шею, едва не сбив с ног, и Райнер прижимает его к себе так крепко, как только может. Вот мы и встретились. Вот почему без тебя так страшно было. — Поехали домой? — тихо спрашивает Райнер, не уверенный, что не сморозил глупость. Эрен кивает уже сквозь поцелуй.