Свет. Рейх зажмурился от резкого потока света, не в силах поднять ладонь к лицу и стереть влагу с заслезившихся глаз. Где-то на краю сознания вертелось примитивное «Где это я?», но в основном, все мысли были заняты «Больно». Хотелось отключиться, лишь бы не чувствовать жгучей боли и провалиться обратно в блаженное неведение.
Рейха в реальность вернули чьи-то тёплые руки, цепко схватившиеся за его бледные ладони. Немец не сумел выдавить из себя ни звука, словно рыба на суше беспомощно раскрыв рот, и ладони его норовились выпасть из тёплого плена. Руки коснулись его лба, щёк и шеи, заставив завертеть головой сквозь полусознательное состояние.
— Я бы не советовал его трогать.
— Я думаю, сам разберусь, что делать, раз уж Вы за три дня понятия не имеете, что с ним происходит! — собеседник явно возмущался, пробасив каждое слово с превеликим раздражением, словно ему что-то обещали и не отдали. И Рейх чувствовал, как сердце стучит чаще от чужого голоса, поэтому активно пытался вспомнить его обладателя. Хоть голова и гудела от напряжённых поисков в своих воспоминаниях, он переставать не стал. До тех пор пока перед глазами не прояснился образ Союза.
Ариец затаил дыхание. Союз сидел совсем рядом, скрепив пальцы одной своей руки с чужой, нахмурившись и потирая костяшки пальцев холодной кисти. Заметив взгляд бледно-серых глаз, Советский для начала, словно ничего долгожданного не произошло, смотрел на немца, затем же, немо просветлел и, нажав на какую-то кнопку (где-то у стены), с неразборчивым бормотанием прижал брюнета к себе. Рейх ойкнул, зашипев от резкой ломящей боли во всем теле. Ощущение было, что по нему дважды нехиленько так проехался танк.
— Прости-прости! — суетливо забормотал русский, аккуратнее обнимая немца и поглаживая его спину в неудобном больничном подобии халата. Фриц недоверчиво глянул на старшего: он не помнил, чтобы у них были такие хорошие отношения. Вроде, успели поссориться перед тем, как приключилось… вот это вот.
— Что я делаю в больничной палате? — сориентировавшись, поинтересовался Рейх.
— Поплохело тебе, — неловко почесав затылок, ответил русский. Не говорит, что сам не знает.
— Настолько, чтобы в больницу идти? — скептично переспросил он. Как-то это всё подозрительно. Вроде, всё должно было быть немного по-другому.
— Как видишь.
— И что у меня? — хмыкнул Рейх. — Инсульт, инфаркт, рак лёгких или кишечника от постоянной в неё долбеж-…
Коммунист цыкнул: только проснулся после трехдневного сна и шутки шутит, словно ничего и не было. Даже говорит почти без интонации «заспанности».
— Нет. Ты абсолютно здоров, — перебил он. — Ну если не считать твоих патологий и всего хронического. Но стоишь на учете на хронический идиотизм, — буркнул русский. Резкий, конечно, переход настроения, но зато Рейх может узнать своего коммунягу.
— Ну хотя бы не СПИД, — пожал плечами немец. Всё настолько затекло, что суставы болели, как у ветхой бабульки. (В принципе, Рейху больше ста пятидесяти, юношей не назовёшь.)
— Мне кажется, ты слишком трезв для того, кто проснулся после сна длиною в три дня, — не то, чтобы недовольно, а скорее, в непонятках заметил русский.
— Три дня? — удивился Рейх.
— Ещё и уши тебе проверять? — хмуро кинул он, окончательно отодвигаясь от пациента. По этому пациенту не больница, а психушка плачет, ему бы туда.
— Ого, я, считай, выспался! — хохотнул немец.
— Уверен, если бы ночью спал, а не занимался откровенной херней, то всегда бы, а не в больницах высыпался, — заверил Союз, как-то настороженно обернувшись в сторону двери с коротким «Ну и где они застряли?».
Рейх сверх-оскорбленно (всего-то игра) зыркнул на коммуниста.
— Впервые вижу человека, который называет искусство и секс херней!
— В нашем случае это абсолютно бессмысленное времяпровождение. Таким образом даже наследников себе не наделаешь, — на всякий случай напомнил русский.
— Ты думаешь смертные ради детей всё это затевают, милый? — усмехнулся фриц, освобождаясь от белого одеяла. Господи, да тут всё белое было. Словно палата для душевнобольных, а не для обычных пациентов.
— Конечно, нет. Но основной смысл изначально был репродукцией, — объяснил Совет.
— Ты слишком далек от духовного и эстетического, — напомнил себе, нежели коммунисту, Рейх, медленно усаживаясь на край койки. Союз пожал плечами: всё это «духовное и эстетическое» (кроме определенных базовых моралей. Да, и плевать, что морали входят в понятие духовного) было таким лишним и непрактичным, что лучше бы его не существовало. Это всё для бездельников. Рейх же странное исключение — вроде, не бездельник (Союз бы признал, что он гений, но его партнер уж сильно бы возгордился собой. Ему в рот палец не клади, руку отгрызет, а всё остальное на ужин собакам дворовым приготовит), а так зациклен на таком.
— Эй, ты куда собрался? — возмутился он, как только вынырнул из потока мыслей и узрел собирающегося вставать на ноги арийца. Тощий — точнее, ещё тоще, чем раньше — в жалком халате; сам чуть не бледнее белых стен. И глаза так вылупил удивленно, а-ля: «А что не так?». Ох, плохое у русского было предчувствие. И ощущение, что дорогой немецкий дружок прекрасно знал, что что-то не так, но не рассказывал.
— Куда-куда? — и дернул плечом, указывая на дверь. — На выход, куда ещё. Я здоров, как бык.
— Стоять, — несколько раздражаясь от чужого беспечного отношения к собственному здоровью, потребовал он. Ну и что, что воплощение? Уже давно не действующее, вообще-то, чтобы надеяться на сильнейший иммунитет.
— Это моя команда, не борзей, — хохотнул немец, непослушно рыская в шкафу в поисках своей одежды.
— Стоять, говорю! — повысил голос он, захлопывая дверь шкафа и заставляя того на автомате отскочить. Большевик что-то тихо прорычал себе под нос (о том, какая у него непослушная пассия) и двинулся в сторону «больного».
— Чего разорался?! Я хочу домой, вот и собираюсь туда! — фриц не понял чужих претензий, сразу громко защищая себя и «права человека и гражданина». Союз глубоко вздохнул, отобрав и оставив стопку одежды на постели, затем неосознанно сжимая чужие плечи чуть ли не в тиски. — Что ты творишь?!
— Не истери и садись-ка обратно, я хочу выяснить, что с тобой стряслось, — не то, чтобы мягче, скорее менее враждебно, но настоятельно попросил русский. Рейх поверженно хмыкнул, гордо отвернувшись и шагнул в сторону постели. Всё равно ничего не выяснит. Не сможет.
— Какой внезапный интерес, — скрестив руки на груди, недовольствовал он.
— Это забота, — цыкнул русский, сев напротив него, совсем невинно и скучающе качающего ногами из стороны в сторону. — Дурак ты.
— Сам, — моментально шикнул в ответ он. — Ногам холодно, я всё же надену носки, — предупредил фриц, притягивая клубок носков к себе.
— Давай сюда, — немного грубовато прозвучало со стороны коммуниста.
— Что, и носки надевать нельзя? Может мне и халат снять? — завозмущался немец, прижав клубок к себе. «Мое».
— Нет, я сам их тебе надену, — объяснил Советский, всё же сумев отобрать желаемое из чужих рук. И когти как отрастил. Как будто царапать собирается.
— Не веди себя так, как будто я инвалид на всю оставшуюся жизнь, — серьезно и холодно приказал он. Если всё это было из непонятной жалости, которая неуместна, ведь Союз и врачи считают, что он абсолютно здоров, то он не хотел такого чувства, как жалость в свою сторону.
— Больно ты хороший и заботливый после моего сна, — Рейх не сопротивлялся, позволив старшему уложить его ноги себе на колени.
— Перепугался, вот и всё. Это ведь естественно для воз… возлюб… — русский осекся, махнув головой под короткий смешок и натянул носок на левую ногу. — партнеров в романтических…
— И не только, — встрял он.
— Ага. Отношениях, — резковато надев и второй носок на ногу брюнета, заключил Совет.
— Так уж и быть, — согласился Третий, несильно потопав подошвой по чужим коленям и следом обняв свои колени.
— Не свети трусами, — посоветовал русский сразу надувшему щеки арийцу. Некстати послышались шаги из коридора (почти с конца, было раннее утро).
— Вот и врачи-и, — отгадал Рейх, нагло вернув ноги на чужие брюки, взяв руки коммуниста в свои и не менее нагло глядя сверху-вниз на Союза. — Ох, как неловко выйдет, если нас так застукают, — и помотал головой, не сдерживая гогота.
— Не паясничай, — попросил он. — Посиди немного смирно, пойдем домой и подурачишься там, — добавил Совет. Фриц нахмурился, улегшись обратно на место и уставился на только-только открытую дверь. Эти врачи и так ему не помогут.
***
Забывают. Почти забыли. Всё же иногда ненависть — это хорошо. Если ненавидят, то значит, помнят и можно жить дальше. А сейчас получилось так, что никто из смертных не помнит о его существовании.
Рейх тяжело вздохнул, глянув на спящую вторую половинку. Неправильно как-то было не рассказывать о скорейшей смерти, но разве это что-то меняло? Больше соплей и проблем. Не в их духе. Да и сейчас было бы поздно сообщать. Не будить же со словами «Я скоро умру». Он мотнул головой, отмахиваясь от глупых мыслей и, накрыв коммуниста и себя одеялом, заснул.
2:23. Немец проснулся от духоты. Поворочался по постели, снова пытаясь заснуть. Он поймал себя на мысли, что совсем не боится умирать. Смерть — это конец. Точка невозврата. Может эта гипотеза неверна, но в его представлении это так и было. После неё, наверняка, уже ничего не помнишь и ничего не заботит. Как минимум, относительно прошлой жизни. Наверное, поэтому, Рейх раньше не был бы прочь покончить со всем. А сейчас совсем другие обстоятельства и всё было слишком хорошо, чтобы взять и лишиться этого… Но с другой стороны, это хорошее не было заслуженным. Так что, всё вполне справедливо. Да и ему не было страшно за себя. (Удивительно, что он дожил до этого дня.) Он оставляет Советского совсем одного. (В чём был смысл усыновлять столько детей, если ни один из них не навещает?) Вся несправедливость в его сторону.
Рейх пытался поспать ещё немного в компании русского, но после минут двадцати бессонного лежания в одной постели сдался. Дождь мешал, стуча по крыше, и критически не хватало воздуха. Он боялся пробудить частым и рваным дыханием спящего.
Ровно в 2:43 немец отправился на кухню выпить воды и подышать свежим июньским воздухом. Рейх опустошил два с половиной стакана воды, открыв окно, чтобы полной грудью вдохнуть утренний морозный и мокрый воздух. Всё ещё шел ливень. Было больно глубоко дышать, но другим образом получить достаточно воздуха у него не получалось. Фриц простоял у окна не меньше минут пятнадцати, проигнорировал колкую боль в сердце и тошноту, решив, что было бы неплохо попробовать заснуть. (2:58)
Теплая постель и теплый Союз обычно были бы спасением после прогулки по прохладной квартире, но сейчас казались жарче концлагерей. Несмотря на внутреннее желание сбежать спрятаться в холодильнике, Рейх заставил себя пролежать в сжигающих объятиях не меньше, чем у окна. В каком-то смысле было бы неплохо умереть в руках возлюбленного. Романтично, конечно, но Союз не был бы рад такому утреннему сюрпризу. (3:08)
От духоты и жары слезились глаза. Фриц крепче обнял холодными руками словно раскаленное тело русского. Неудачное решение. Он резко откинул от себя одеяло, встав на прохладный пол. Лучше было бы замерзнуть до смерти, чем сгореть заживо от жары. Рейх укрыл Советского ненужным себе одеялом, вытащил из нижнего ящика тумбы небольшое письмецо с небольшими разъяснениями всей ситуации (в полном неведении никого оставлять нельзя) и, оставив его на поверхность тумбы, нетрезвой походкой удалился из спальной. Обняв себя за плечи, он шикнул от пульсирующей колкой боли в руках. Совсем не радостно оглядев яркую метку флага на ладони, немец ушагал в ванную умыть лицо и руки. (3:10)
После недолгих, сопровождающихся головокружением водных процедур, ариец вместо того чтобы вернуться в спальню, предпочёл посидеть в гостиной. Были бы у него силы, он бы принял душ или ванну, но в данный момент было трудно банально дышать и держать глаза, норовившиеся закатиться, открытыми. Обманчивая жара обернулась диким холодом, как только он уселся за стол перед раскрытым окном. По закону подлости немец ощутил контрастный холод, как только удобно полуразлегся на столе. При всём своем желании он не смог бы встать с места и закрыть окно. Да и через некоторое время Рейха уже пробивало лихорадкой, так что ничего дельного из закрываний окна бы и не вышло. (3:25)
Фриц спрятал голову в ладонях, стараясь не обращать лишнего внимания на нещадную смесь мигрени и головокружения. Сердце билось, как сумасшедшее, а он уже оставил попытки нормализовать дыхание, хрипло дыша в поверхность стола. Было бы легче умереть обычной смертью воплощения. Казнь, убийство врагом или что-то такое, что заканчивается быстро и не так болезненно. Рейх усмехнулся своему везению и, приложив горящую щеку к столу, предпочел тихо понаблюдать за рассветом. За тем, как медленно светлеет небо, прячется тьма за оранжево-розовым светом, и всё плохое покидает мир вместе с ночью. Немец, являвшийся олицетворением «плохого», неторопливо уходил вместе со всем остальным, делая последние вдохи.
Погода была спокойная, небо — безоблачным и чистым, несмотря на пасмурность вчерашнего дня и ливень ночи.
3:44. Рейх умер с восходом солнца.
***
Союз нехотя раскрыл глаза. Как бы и сколько бы не спал, утром проснуться было самым тяжелым. Однако всё равно он просыпался рано, под четыре утра. Привычка уже.
Потянувшись (хорошенько похрустев каждым сантиметром позвоночника), он заспанно глянул в окно. Слишком хорошая погода, учитывая вчерашнюю истерику природы. Русский пожал плечами, встал на ноги и по дороге в ванную заметил письмецо на тумбе. «Потом прочту», — отстрочил дело он. На часах только 3:47, ещё успеет.
Пройдя мимо гостиной, Союз успел случайно уронить стакан, то ли вазу и ненароком заметить улегшуюся за столом тушку.
— Как всегда. Без жакета, без носков. Так, будто отличный иммунитет, — пробурчал он, зайдя в зал. Стянув с подлокотника кресла небольшой плед, коммунист укрыл крепко спящего возлюбленного. Удивительно, обычно спит самым чутким сном: не так посмотришь — сквозь сон зарычит, а тут даже после сломанной вазы не просыпается. Совет пожал плечами, мысленно даже порадовавшись чужому сну, и направился на кухню готовить завтрак. (Обычно оба просыпались под четыре и, позавтракав, снова впадали в спячку.) — Наверное, не будет против блинчиков, — решил сам про себя русский. А письмо как-то само собой забылось.
