A Pain That I'm Used To

— Я сегодня пас, Харв, прости, — чуть рассеянно улыбается Джим, протягивая руку напарнику на прощанье. — Ну, бывай, — бурчит Харви и шагает в бар один. Как-нибудь в следующий раз надо обязательно составить ему компанию, иначе могут возникнуть подозрения. Казаться нормальным, обязательно вписываться в рамки… Например, чтобы снять стресс следует хорошенько выпить, — так считает Харви. Или чувственно и долго потрахаться — уверена Барбара. Лесли обязательно нужен разговор из категории «о нас», ей всегда становится спокойнее, даже если они ссорятся. Но Джим знает, что все они в корне не правы. Однако, разубеждать их не спешит. У него свои методы. В ванной очень яркий свет. Идеально, чтобы видеть всё. Но лишний раз нет нужды смотреть на себя в зеркало — Джим и так прекрасно знает. За столько лет запомнил, выучил каждый шрам, каждую отметину. Лезвие знакомо ложится в пальцы. Он улыбается — впервые за день по-настоящему рад, а не притворяется. Здесь не нужно, здесь можно быть собой. Ему нравится, правда нравится ощущение — вот-вот, сейчас! — за секунду до того, как лезвие касается кожи. Чуть усиливает нажим — будто повернуть ключ в замке, когда усталый приходишь после тяжелого дня с работы. И — да, наконец-то он дома. Вид собственной крови умиротворяет Джима, и он ведёт лезвие дальше, миллиметр за миллиметром. Не глубже и не быстрее, ровно, как следует. Кожа послушно раскрывается, будто жадный рот. Но надо знать меру. Слишком много — тоже нельзя. Подрагивая от возбуждения, нехотя отрывает руку, оставляет лезвие на краю раковины. Хорошо. Теперь хорошо. Кровь ползет по плечу, собирается в сгибе локтя, яркая и красивая в холодном свете. Он любуется результатом. Джеймс Гордон — настоящий творец, он творит с собой всё, что пожелает. По крайней мере, сейчас. Обычно — не так. Сегодня, к примеру, день был отвратительным. Не удалось продвинуться в расследованиях ни на шаг. Глухое раздражение плескалось внутри уже к тому моменту, когда он и Харви ушли на ланч. Бог свидетель! — Джим вожделенно смотрел на острые ножи в ближайшей закусочной, изнывая от невозможности прикосновения. Уж они-то гарантируют результат, в отличие от идиотских антидепрессантов, с которыми только тупеешь. Но в людных местах слишком опасно — он знает, научился. Заметным, замеченным быть нельзя. Поэтому всё еще раздражающе чисты его кисти рук и предплечья, шея и лицо. Поэтому Джим отводит взгляд от слишком привлекательного ножа для бумаги на рабочем месте. Избегает смотреть на блестящие скальпели в лаборатории. Не готовит и не ест дома. Перестал бриться обычным станком. Дома есть одни только затупившиеся кухонные ножницы да пилка для ногтей со скругленными краями. Джеймс осторожен с самим собой. Соблазн слишком велик, а он — слаб, он всего лишь обычный человек… Антисептик пахнет резко, обжигает кожу; он очень неласков, не то, что лезвие — самый верный, самый надежный друг уже много лет, никогда не предает и не подводит. Всегда ждет, знает Джима лучше любой подружки, лучше армейских товарищей. Он помнит каждый надрез, его глубину и причину. Джим смотрит на своё тело, будто на записи в дневнике. Очень давно психолог советовал ему вести подобный, но Джеймс не доверяет бумаге — её можно сжечь или выбросить, слишком ненадежное хранилище, в отличие от тела, которое всегда послушно отзывается на его манипуляции. Поддавшись ностальгии, он касается шрамов, вертится перед большим зеркалом, чтобы рассмотреть их получше. Будто листать фотоальбом, но гораздо приятнее, ведь гостям такое не покажешь. Первая встреча с юным Брюсом Уэйном, первый день в академии; здесь, ниже, на бедре, тонким росчерком — первое свидание с Барбарой, а рядом, изящным вензелем — с Лесли. А глубокая неровная борозда прямо по центру груди… Нет. Сейчас он не готов к таким воспоминаниям, иначе он захочет большего, как тогда. Нельзя. И Джим поспешно поднимает глаза на зеркало, разворачивается спиной, изукрашенной порезами, будто южное небо — созвездиями. Кусочек нетронутой ни одним острым предметом кожи — аккурат между лопаток. Джим, мстительно прищурившись, смотрит на него в зеркало. «Ничего, я еще до тебя доберусь, — мысленно обещает он. — Просто твоё время не пришло. Но как только — сразу». Кровь давно остановилась, но Джим на всякий случай проводит куском ваты, влажным от антисептика, по свежему порезу. Надевает пижаму, хоть такая осторожность и бессмысленна — он давно спит один, прятаться элементарно не от кого. Привычно обрабатывает лезвие и возвращает его в аптечку. И лишь позже, проваливаясь в сон, признается себе — испытанного способа борьбы со стрессом и с самим собой уже недостаточно. Вдвойне жутко оттого, что он знает, абсолютно точно знает, что ему нужно, чтобы почувствовать спокойствие, которого ему давно не хватает. *** Джеймс готов поклясться, что перед ним не человек. Люди не выглядят как обоюдоострые ножи, об их улыбки и взгляды нельзя порезаться до самых костей, а возможно и глубже. Даже через одежду, даже на расстоянии — кажется, что под кожу проникают сотни острых иголок. В редкие моменты прикосновений, рукопожатий он предаёт лезвие, которое смиренно, будто верная жена, ожидает его дома. Джим никогда не изменял своим партнёрам, так что для него подобный опыт в новинку. Освальд вкладывает в его ладонь приглашение — Джим жалеет, что бумага слишком толстая и мягкая; такой нельзя провести по пальцам, чтобы гарантированно порезать их. Освальд протягивает ему розочку — отнюдь не цветок — Джим едва не захлебывается от желания ухватиться рукой за блестящие острые края. Ему необходимо сложить картинку перед глазами и физические ощущения в единое целое… Тем более, Освальд как нарочно, держится поближе, подставляясь под прикосновения. Джиму очень непросто; теперь он нуждается в свиданиях с лезвием дважды в сутки, утром перед работой и вечером — после. Но ему мало. Освальд приходит в отделение, и Джим придвигает к себе поближе нож для бумаги, незаметно, самым краешком проводит по подушечкам пальцев. Носовой платок уже насквозь пропитался кровью, манжеты рубашки запачканы не только чернилами от авторучки. Он злится на себя за распущенность и неосторожность, но ничего не может поделать, когда Освальд, не мигая, как хищник, следит за ним. Он виноват во всём! Он заставляет его вгонять лезвие каждый раз всё глубже и глубже! Освальд приглашает его в клуб. Они сидят за накрытым для ужина столом. Джим нервно сглатывает, он по-настоящему растерян, когда напротив него человек-кинжал, а на столе привлекательно поблескивают вилки и ножи. Соблазн непреодолим, поэтому во время разговора Джим, будто невзначай, кладет руку перед собой на стол. Он рассеянно слушает собеседника, отмечает только, как тот повышает голос, и одновременно надавливает ладонью на зубцы вилки. Освальд слишком поглощен своим монологом, пытается заглянуть Джиму в лицо, но напрасно. — Джеймс, — раздраженно окликает его король криминального мира. — Я с тобой разговариваю. — А я тебя очень внимательно слушаю, — Джим продолжает вгонять острые зубцы глубже, чувствуя, как знакомо поддаётся кожа. — Всё в порядке? — Освальд обеспокоенно хмурит брови. — Да, абсолютно. «Ты не представляешь, насколько сейчас всё в порядке», — Джеймс расслабленно выдыхает и наконец поднимает глаза на своего собеседника. Он комкает салфетку в руке, разговор продолжается как ни в чем не бывало. И пускай им не удалось прийти к компромиссу — мафия и полиция не могут поладить, как ни крути — зато Джим покидает клуб, умиротворенно улыбаясь. Ему легко и радостно; кажется, впервые за много лет он действительно влюблен. Освальд меряет шагами зал клуба; он уязвлен, он почти в бешенстве. Упрямец Гордон рушит его планы, игнорирует все попытки к сближению. Даже к еде и вину не притронулся, а он так старался угодить! Проходя мимо места, где несколько минут назад сидел его гость, он замечает любопытную деталь — несколько капель свежей крови на вилке и на скатерти. Справа. Руку для приветствия Джим подавал правую, но никаких ран Освальд как будто не помнит. Возможно, встреча не принесла ожидаемого результата, но кое-что Освальд смог узнать о своем друге. Они видятся всё реже, несмотря на чудовищное притяжение между ними, несмотря на то что оба прекрасно осведомлены, где могут найти друг друга в любой момент. Очередная девушка бросает Джима, обозвав напоследок больным ублюдком. Сам виноват — они выпили, он расслабился и позволил ей во время секса снять с него футболку. Упрямая, не захотела поверить в его легенду, что его-де возбуждает, когда он полностью одет, а она — наоборот. С Барбарой и Лесли подобный трюк прокатывал, но они ушли по другим причинам. Теперь Джим не на шутку обеспокоен — а что, если и Освальд узнает его таким и испугается? С одной стороны, ему не было страшно, когда Джеймс оказался под действием вируса Тэтча, но то вирус, и совсем другое дело — настоящий он, как есть. Он нервничает с каждым днем всё сильнее. Ворочается в постели, не находя себе места, ощупывает, будто перебирает четки, шрамы. Пальцы замирают на груди; вот здесь, по центру, повторяя путь от яремной впадины вдоль мечевидного отростка, здесь самый широкий и яркий след. Ножницы. Единственное, что нашел подходящего после их встречи на пирсе. С тех пор Освальд оставил больше полусотни шрамов на теле Джима. Наискосок по левому бедру — ночь убийства Галавана. На ребрах и в промежутках между ними — все дни, что Освальд провел в Аркхэме по вине Джеймса. Каждая их встреча аккуратно задокументирована на его коже. Каждая не-встреча обжигала изнутри, оставляла раны на сердце. Освальд так сильно нужен ему, а он Освальду, похоже, — нет. Джеймс изнывает от тоски. Он в отчаянии и больше не хочет быть осторожным. Носит лезвие в нагрудном кармане и по нескольку раз на дню закатывает рукава рубашки в кабинке туалета, напоминая себе, — он всё еще в состоянии контролировать свои слабости и держится, чтобы не освежевать себя. Но от парочки небольших царапин ничего не будет, правда?.. *** «Айсберг» пуст, несмотря на вечер пятницы. Джим щурится на яркие лучи дискошара, который вхолостую распаляет свои чары. Освальд стоит спиной к бару; в холодном мерцающем свете он выглядит еще бледнее и острее. Единственный человек-нож, человек-кинжал, о который, о которого Джим не устает ранить себя ежесекундно. Один только его взгляд уже заставляет вспомнить о всех шрамах и следах на теле, а они будто отзываются, пульсируют и зудят под одеждой. — Здравствуй, Джим, — каждое слово — новый надрез, новая раскрытая рана. Джеймс никак не может справиться с волнением, не в силах произнести и слова — просто кивает в знак приветствия. Он знает, что Освальд его не приглашал и точно не рад видеть, особенно после истории с дочкой дона Фальконе. И виноват только он, значит, лезвие, которое Джим прямо сейчас сжимает, вдавливает в ладонь всё сильнее — не случайность. Но почему Освальд не зовёт охрану, не выгоняет его, не срывается? Только молчит, разглядывает Джима. Да, лезвие в ладони невероятно уместно. — Вот что, — вздыхает король Готэма. — Поехали отсюда. Джим замечает его усталый взгляд, тяжесть в каждом движении и шаге, но ни на секунду не забывает, что Освальд мастерски умеет казаться слабым. Многие полагали так — и ошибались смертельно. Удивительно, что Джеймс до сих пор в живых; и возможностей, и причин хватало с избытком. Что до сотрудничества — из него очень и очень паршивый союзник, не говоря уже о том, какой из него друг. В молчании они едут куда-то по улицам. Темно и душно снаружи, а в салоне авто холодно, как на северном полюсе. Освальд смотрит на своего спутника, неодобрительно качает головой — протягивает руку к правому плечу Джима, будто приобнимая его ненадолго, и защелкивает ремень безопасности. Джим думает о том, что здесь — от плеча наискось по груди к ребрам — можно провести новый росчерк лезвием. Жаль, что не прямо сейчас… Куда они, кстати, едут? — Дай руку, — внезапно очень мягко просит Освальд. Джим не дурак, он не задает лишних вопросов, а только протягивает левую ладонь. — Нет, правую, — Освальд удивительно спокоен; он не поворачивает голову в сторону своего спутника, знает только, что тот попытался схитрить. Опять же — важно следить за дорогой. Гордон медлит. «Не хочу, не буду!» — как в детстве не ответишь. Очень не вовремя они встают на светофоре. Освальд ждёт, по-прежнему не удостаивая его взглядом. Не заслужил, пока не сделает, как велено. Джим не такой упрямец, каким его считают окружающие. Послушно раскрытая ладонь, больше похожая на сплошную искромсанную рану, и — виновник торжества в самом центре — тонкое лезвие, которое лишь угадывается по блеску в свете фар встречки. Кровь капает на одежду, марает кожаное сиденье. Очень неловко… Пока Джим собирается с мыслями, Освальд действует. Осторожно, двумя пальцами подхватывает с его ладони лезвие и выбрасывает в приоткрытое окно. — Не хочу, чтобы ты отвлекался со мной на что-то ещё, Джим, — таким же мягким, вкрадчивым тоном подытоживает Освальд. И всё оставшееся время, пока они добираются до квартиры Джима, Освальд держит его левую ладонь в своей руке. Пока он обрабатывает порезы, Освальд молчит. Он затаился, наблюдает. Джиму кажется, что под этим внимательным взглядом, начинают кровоточить все раны, даже самые старые, со времен колледжа. Он в замешательстве, никак не может закрыть флакон с антисептиком. Руки дрожат, подводят, хотя действия привычны, отработаны до автоматизма. Почему молчит? Что он спросит? Давно это с Джимом? Как часто это происходит? Почему он делает это? Это. Те немногие, кто видел шрамы, обычно говорили это. Но чертова тишина начинает действовать на нервы уже ему. Он так и будет смотреть? Повидал в Аркхэме похлеще, наверняка… — Освальд, пожалуйста, если ты… — он не хочет быть резким, он почти умоляет. — Чего ты хочешь? — перебивает его Освальд. «Не знаю», — самый правильный ответ, но вряд ли устроит его гостя. Освальд ждёт не того, что правильно, а того, что нужно Джиму, того, что хочет он сам. Если такая внезапная свобода пугает Джима, то Освальд внушает ему просто нечеловеческий страх. И лезвие выдало его секрет. Хотя могло уйти под кожу, глубоко и надежно, и Освальд не узнал бы ничего. Джим решает, что больше не прикоснется к предавшим его железкам, и ему становится легко. Освальд замечает, как расслабляется Джим, вечно напряженный и угрюмый. Неуловимая перемена во взгляде, в движениях. Больше похоже на приглашение, а Освальду не нужно повторять дважды — он всё понимает с первого раза, и даже раньше, с полунамёка. Галстук слабеет под пальцами, Освальд очень осторожен, пока расстегивает рубашку. Кивает Джиму — с манжетами должен справиться он сам. Касаться Джима пока что нельзя, можно только аккуратно, шаг за шагом избавлять его от одежды. И подсказывать Джиму, что именно сейчас следует убрать — пиджак, кобуру, ремень, рубашку. Причудливые узоры, полосы, точки на коже завораживают. Освальд всматривается в каждую деталь. Он — исследователь, первооткрыватель, он жаждет пойти дальше, но исключительно на своих правах. Освальд наслаждается разочарованным вздохом Джима, когда надевает тонкие кожаные перчатки. В остальном же он молчит, к сожалению. «Посмотрим, что будет дальше…» — ладонь в перчатке скользит под белую майку, зацепляет край ткани и ведет вверх. Освальд улыбается в ответ на обиженный взгляд Джеймса, но только отрицательно качает головой. — Чего же ты хочешь, Джим? — а в ответ тишина, и послушно поднятые вверх руки. «Ладно, продолжим так», — Освальд опять задерживается на новой картине из шрамов. Одни — ярче, другие — едва видны. По центру груди, будто выпирающая кость, белый, светлый, прекрасный. Ему нравится то, что он видит, он хочет касаться — близко, кожа к коже — но пока нельзя, рано. Нежно пересчитывает следы на плечах, лопатках, скользит, обгоняя свой взгляд, по ребрам. Опять поднимается к рукам и ключицам. Освальд невероятно терпелив и увлечен, иногда он умеет довольствоваться малым. — Тебе это нравится? — смущаясь собственного осипшего голоса, интересуется Джим. Впервые он обнажен настолько. Еще чуть-чуть и сбудется его мечта — почувствовать острое лезвие так глубоко, чтобы царапало кости. Похоже на трип, но в разы круче, потому что наркотик не внутри, он снаружи, он везде: цепко вглядывается, кружит на расстоянии полусогнутой руки. Освальд близко, но между ними всё еще есть преграда. Не перчатки, нет. — Если под этим ты подразумеваешь себя, то — да, — Освальд отзывается, стоя у него за спиной. Он продолжает водить ладонями по коже, пальцами повторяет каждый шрам и отметину, не пропуская, не упуская ничего. — Интересно, что тебе говорили врачи? — Джим чувствует чужое легкое дыхание между лопаток и замирает. Значит, нашёл, увидел, добрался. Сейчас точно скажет… Хотя бы что-то заметит! — Ничего, — Джиму вдруг становится смешно. Будто со стороны, он слышит собственный истерично-визгливый смех. — Им было всё равно. Абсолютно. Прохладная кожа и швы перчаток щекотно скользят по шрамам, по немногим нетронутым участкам тела. Джим с неудовольствием замечает, что его бьет дрожь. В квартире открыты окна, так что возможно он замерз, хотя и не чувствует холод, — слишком очарован чужими касаниями. — Тебе холодно? — Освальд стоит перед ним и обеспокоенно заглядывает в глаза. — Оденься, если хочешь. Он делает шаг назад, убирает ладонь. — Нет! — Джим хватает его за руку, лишь бы продлить контакт еще, лишь бы магия не прекращалась. Теперь, когда он узнал другой способ, ни одно лезвие не спасет его. — Продолжай, — шепчет Джеймс едва слышно, на выдохе. — Я хочу еще, хочу, чтобы ты касался меня еще. Пожалуйста, Освальд. «Наконец-то», — удовлетворенно кивает Освальд. Он точно не против, он готов выполнить любую просьбу, но теперь дело за его просителем — как-то он проявит себя? — поэтому Освальд вновь привычно наблюдает. Джим устал врать себе, устал притворяться, что не хочет больше, что не хочет большего. Если Освальд желает, чтобы внимание Джима всецело принадлежало ему — он готов. Зубами тянет перчатку с пальцев, удовлетворенно замечая восторженный взгляд Освальда, — оказывается, Джим любит впечатлять, хотя раньше не замечал за собой склонности к показным жестам. Тонкая бледная кисть, худые пальцы — сколько раз он мечтал, воображая, но вместо — приходилось довольствоваться лезвиями ножниц, бритвами и скальпелями. Но теперь ожидания, ощущения и тот, кого Джим привлекает к себе, крепко удерживая за талию, — теперь всё сложилось в единую картину. Пальцы в первый раз слишком мягко проходят по щеке. Прижимает их сильнее, намекая — ему надо сильнее, жестче. Освальд прекрасно понимает, и впивается ногтями в кожу, с силой ведет к затылку и ниже, между лопаток. Джим запрокидывает голову, выгибаясь, стонет. Еще немного — и ноги начнут подводить, дыхание уже предает его, становится сбивчивым. А они только начали… Кое-как стянув вторую перчатку, Освальд хватает Джима за подбородок, крепко, властно. За секунду перед поцелуем оценивающе смотрит на него — ухмыляется, медлит, дразня приближается, чтобы отстраниться. — Чего ты ждешь?! — Джеймс уже на грани. Еще немного — и зарыдает от бесполезности ожидания, от тянущей близости. Он не понимает, почему всё еще пребывает в сознании, перед глазами поминутно темнеет, плывут красно-черные пятна. Джим не чувствует больше ничего, кроме обжигающих пальцев у себя на спине и лице, кроме укусов на губах, которые, наверное, следует считать их первым поцелуем. Жадность, с которой Джим подставляется под прикосновения, воодушевляет Освальда с удвоенной силой вонзать ногти в его кожу. Он перечеркивает всё, что было, разделяет на до и после. Ничто не сравнится, и пусть только попробует искать! На мгновенье отстраняется, с удовольствием разглядывает алые полосы поверх бледных шрамов, багровые кровоподтеки-засосы на плечах и шее, тонкую струйку крови на прокушенных губах. Он поддерживает Джима за плечи, иначе тот может запросто рухнуть на пол. Закрывает глаза, тяжело пошатывается, заставляя Освальда снова хватать его за плечи. Кажется, Джеймс близок к обмороку, но не перестает улыбаться покрасневшим искусанным ртом. Неловко — одной рукой сложно управиться со шнурками — кое-как избавляется от обуви, стаскивает брюки, носки и белье. — Я хочу так, — задыхаясь, поспешно пресекает аналогичный порыв Освальда к обнажению. — Хочу, понятно? Простыни смяты комом, измазаны в крови, которая натекла из свежей раны на ладони. Освальд смотрит на алые пятна, и ему смешно. — Чувствую себя очень неловко, — признается он, шутливо вздыхая. — Ты? — Джим удивленно вскидывает брови. — Ну, скорее я должен… Он указывает взглядом на перепачканный в сперме и крови, безнадежно измятый костюм Освальда. — Выглядит как дефлорация, — фыркает Освальд. Вместо ответа Джим только пожимает плечами. Наслаждение всё еще бродит по венам, прикосновений снова мало, поэтому он берет руку Освальда в свою, ведет пальцами по своей груди, прямо по шраму в центре, провоцируя царапать себя, пускай и слабее. Джим не хочет отказывать себе в удовольствии, пока они рядом. Джим не верит, боится, что всё обернется сном, его безумной фантазией. — В некотором роде, так и есть, — он обвивает руками Освальда, прижимая к себе покрепче. — Впервые — так и есть. — Почему? — Ты действительно первый, кто видит меня таким. Таким — значит, полностью, до предела обнаженным, но Джиму нет необходимости растолковывать Освальду свои слова. Единственное, что имеет для него смысл — поцелуй-укус и острые зубы, которые царапают его язык и впиваются в его истерзанные губы прямо сейчас.