Ему плевать

Как давно он перестал надеяться, перегорел детскими наивными мечтами и надеждами? Он не помнит. Знает только, что на пост правой руки нового Босса Портовой мафии заступил уже не мальчишкой, надеявшимся, мечтавшим, а красивым, молодым внешне парнем с такой усталостью и с таким потухшим взглядом человека, прошедшего через многое и уже практически сломавшимся, что окружающие старались не смотреть ему в глаза, а мысленно дорисовывать то, что было многие годы назад — решительный, сияющий гордостью и силой взгляд, нахмуренные рыжие бровки, складка между ними и жесткие тонкие губы. То, что представляют люди, впервые услышавшие его голос в котором ни тени усталости, только сталь и холод. А потом они видят его взгляд и… И перестают смотреть ему в лицо. Он не старался прятать этот взгляд, хотя мог. Он знает, что может, сам всегда так делает, когда рядом Осаму Дазай, причина его потухших и уставших глаз, а также непрекращающейся ноющей боли в сердце. И все всегда удивляются как в первый раз, видя, как преображается Первый Исполнитель Портовой мафии, верный Пес ее Босса. Ему плевать, что некоторые — Кёка, Ацуши, Акутагава, Черные Ящеры и даже Коё — видят, как затухают его уже давным-давно не небесного цвета глаза, становясь даже не мутными, нет, мутные они теперь всегда, они становятся бледно-голубого, почти прозрачного цвета, едва заметного за отросшей челкой и неизменной шляпой, при словах о бывшем сотруднике организации, Оде Сакуноске, или, как его называл Дазай — Одасаку. И как при словах о нем у Босса загораются глаза и в них появляется живой огонек, который уже, наверное, навсегда утратил Чуя. Он не перестал использовать Порчу и не перестал ругаться на Дазая, но… без огонька, как-то безэмоционально, спокойно, отчаянно. И это заметили все. Все, кроме Осаму. Он до сих пор не видел потухший взгляд, не замечал, что, всегда неотступно следующий за ним Накахара уходит, стоит ему услышать, заговорить, начать читать что-то об Одасаку, хотя прошло уже 3 года. Не замечал откровенно жалобные взгляды друзей, направленных на рыжего. Не видел, что с каждым днем тот все более загнанный и какой-то усталый, сдавшийся, сломанный. Не видел. Не замечал. Не чувствовал, что с его единственным напарником что-то не то, что-то не так, что он какой-то неправильный. Пока однажды не услышал эту фразу:  — Ты счастлив?  — Конечно! Это же книга Одасаку!  — У тебя таких штук сто… Ладно. Только, пожалуйста, не прыгай больше с крыши высотки, ладно?  — Чуя?.. Чуя никогда ни о чем не просил. Наверное, именно это зацепило Дазая. А может, поспешный уход Накахары из комнаты? Или то, что он неожиданно увидел по-настоящему плачевную картину — отросшие рыжие, пусть и ухоженные, но потерявшие свою яркость и блеск волосы, темные круги под глазами, немного впавшие щеки, сухие, искусанные в кровь губы и бледно-голубая радужка. И взгляд. Он узнавал этот взгляд — с похожим он шел на крышу, мост, вставал на табуретку и заносил нож над запястьем. Дазай даже очнулся не сразу, только через пару минут вздрогнул и сильно побледнел, осознавая, насколько был слеп и глуп. И тут же рванул искать напарника, мысленно матеря себя на все лады и с трудом сдерживаясь от желания сделать глубокий надрез. Обыскав квартиру, где они уже давно жили вдвоем, — так проще, удобнее и привычнее — не нашел маленького рыжего эспера и стремительно вылетел из нее, несясь по лестнице на крышу, молясь про себя всем существующим и не очень богам, чтобы успеть. Успел. Почти. Чуя как раз начинал падать, когда сильные забинтованные руки схватили его и оттащили как можно дальше от края, после чего судорожно прижали к такой же бинтованной груди, позволяя услышать панический стук сердца. Позволяя бинтам впитать с щек соленые дорожки, не раз проливаемые откровенно заебавшимся парнем. А дальше выяснение отношений и посветлевший, немного оживший взгляд Чуи от слов, что он не менее важен, чем Ода. И чистый ужас во взгляде Дазая. Он больше не потеряет свое сокровище, которое только-только обрел, пусть еще не знает об этом, только чувствует.