Неоконченный роман

«Не привязывайтесь к людям, дочь моя, ибо это — самое неблагодарное занятие из всех возможных» — chère maman не уставала это повторять, снова и снова, стараясь, чтобы прописная истина засела в хорошенькой головке юной девушки. «Не привязывайтесь, ведь только вам от этого и будет больнее». Она слушала, кивала, снова слушала, но в голове была лишь одна мысль, которую, впрочем, никто не рисковал озвучить: «Но как же, maman? Ведь для этого надо стать совсем бездушной?» Наивное дитя, наверное так бы ее потом назвали, но, к счастью, никто не знал, какие мысли прятались внутри этого прелестного создания. Maman, конечно же, была права, как и всегда… Тот первый, офицер, высокий, статный. Боже, как замирало ее сердце при взгляде на него! Ну и что, что хмурый? Это печать загадочности на его лице, не угрюмость. Ведь никто же не знал, как он держал ее за руку, как проникновенно смотрел в глаза. Как ей хотелось, чтобы в тот момент время хоть на секундочку остановилось, чтобы этот чудесный момент никогда не кончался! А эти прогулки вечерами вокруг прудов? О, старая Москва обретала особый таинственный флер, когда на город опускались сумерки. И все было так ново, так необычно. Какими восхищенными глазами смотрел он на нее, когда в вечернем платье она появилась в театре. Этот взгляд до сих пор жил где-то в глубине души, согревая приятным воспоминанием. «Нам с вами очень повезло, » — выговаривал он же, спустя некоторое время, — «верите ли, милая, но некоторые так и женятся». И все было другим, словно бы не тот самый загадочный офицер стоял перед ней, а уродливое чудище, метящее в самые тонкие струны ее души, желающее оборвать их, чтобы они лопнули со звоном, высекая на сердце кровавые раны. У нее не нашлось тогда слов, она просто стояла на крыльце, безучастно наблюдая, как он подзывает карету и как повозка, под мерный перестук лошадиных копыт растворяется в ночи. Не было ни слов, ни сил даже разозлиться, ударить его по холеной, гладко выбритой щеке, чтобы остался след, который, наверное, мог компенсировать хоть капельку страданий, которые перенесла девичья душа. И снова, глядя на безутешные рыдания, maman, сочувственно глядя, повторяла ей: «Вы слишком, слишком, дорогая, привязываетесь к людям. Ведь вы же только и страдаете». Офицер еще с несколько месяцев писал ей письма, мелким, убористым почерком, рассказывая, как ему живется там, в горах, как он соскучился по живому общению. Кажется, он даже бывал потом снова в городе, но вновь увидеться с ним было выше ее сил. От былой хохотушки осталась лишь смутная тень и, наконец, не выдержав траура, что поселился в доме, maman отправила ее отдыхать. «Где же, как не на Кавказе лучше всего поправлять здоровье? Вам это необходимо, дорогая. Вы должны отдохнуть» — когда было необходимо, maman могла стать суровой и непреклонной, потому довольно скоро поезд уносил ее прочь от столицы, прочь от суеты, от несбывшихся надежд. И именно там, в тени древних гор, среди дубов и буков, она встретила его. Старого, смутно знакомого, друга из давнего детства. Молчаливый юноша, который иногда бывал в салонах, но настолько не вписывался в местное общество, что они почти и не общались. Теперь он совершенно изменился, так, что она даже и не сразу признала в синеглазом красавце давнего знакомца. «Как, это вы.?» — только и смогла растерянно выдавить она, когда их представили друг другу в один из вечеров. Это была столь неожиданная встреча, что она даже не знала, как себя вести. Будь они в столице, вероятно, обменявшись несколькими вежливыми репликами о погоде и общих друзьях, разошлись. Здесь же все было словно бы иначе. Вдали от всех знакомых и родных говорилось и думалось легче, беззаботнее. Они провели вместе вечер, другой, третий… И было совсем неважно, что для разговоров почти не находилось тем: ей было достаточно сидеть и слушать его, даже почти не отвечая самой. А ему… Она надеялась, что тоже. Во всяком случае, каждый раз, перехватывая его взгляд, она открыто улыбалась, веря, что слов не нужно, когда говорят души. Она жила две недели в абсолютном счастье, забыв о всех тревогах и проблемах, оставшихся там, в столице. Ей все было в новинку, каждый взгляд, будто бы украденный на глазах у толпы, каждое прикосновение, случайное или же нет. Ей хотелось, по-настоящему хотелось, чтобы это волшебное время не заканчивалось никогда. И чем ближе становилась дата отъезда, тем смурнее было на душе: «А что, если снова? А что, если и он тоже.?» — она старательно гнала эти мысли прочь, но уходили они насовсем только когда он оказывался рядом, словно угадывая ее душевные терзания. Мысли уходили, чтобы вернуться с новой силой: «А что, если ему и вовсе безразлично? Что, если это — лишь такой способ развеять скуку?» — жестокие, почти крамольные, мысли ранили хуже ножей. Она хотела бы избавиться от них насовсем, но не получалось, стоило лишь вспомнить, что по возвращении ее ждет Москва, а его — совсем другое место, ведь он сегодня — блестящий ученый, подающий большие надежды. Что ему до света? До его сплетен и интриг? Что до ее мелких проблем и в целом до ее жизни? Душа ее, запертая в клетке из сомнений и тревог, терзалась и билась, ни днем ни ночью не давая покоя. Он видел печаль в ее глазах, но на все вопросы получал неизменную улыбку, с заверениями о том, что она в полном порядке. И в самом деле, как объясниться? Невозможно. Ведь это же… немыслимо? Если ему не нужны ее объяснения, она будет выглядеть жалко, снова… «Не привязывайтесь, дочь моя. Это опасное и неблагодарное дело» — в ушах набатом бил голос любимой maman, которая как всегда оказалась права. Она уехала прочь, старательно скрывая слезы, списывая все это на обычную осеннюю меланхолию и втайне надеясь, что все же он ее не забудет, просто не сможет. В последний вечер она, заламывая руки от волнения, оставила записку с адресом, куда можно было бы писать письма, и сказала, что будет ждать. Он улыбнулся ей на прощание, сжимая узкую девичью ладонь, прежде чем их разделили версты и километры. Она уезжала в Москву, увозя с собой теплый взгляд глубоких синих глаз. И оставалась лишь надежда на письма, на эти бумажные нити, что, возможно, связали бы два города и двух людей. Она комкала в руках тонкий платочек, не желая показывать свою слабость, он — пил чай и смотрел в окно совершенно другого поезда, уносящего его вперед, к своему будущему светила науки, в чем не было сомнений. Колеса равнодушно стучали, им не было никакого дела до людей и их чувств.