Новое завтра

Когда Каз, опираясь на набалдашник своей трости, прошествовал в кухню, Инеж как раз защипывала «веревочкой» тесто пирога с рисом и сушеным черносливом – после стольких лет вязания узлов на такелаже пальцы двигались как заведенные, хотя Инеж не была из тех сулиек, кто за годы семейной жизни преуспел в выпечке пряных пирожков и ореховых шариков из нутовой муки. Она легко могла спутать специи на рынке, в городе оглядывалась не на витрину швейной лавки, а на ее покатую крышу цвета перезрелой хурмы и по-прежнему не облачалась в сулийские сари, сотканные из шелка и серебряной нити. Зато научилась другому – топать, улыбаться так же широко, как когда ей было десять и цирковая слониха в расшитой кипарисами и гвоздиками попоне, вытянув хобот, хватала ее за шаровары и тянула на себя, а Инеж сопротивлялась, смеялась. С годами из той, старой жизни, многое вспомнилось, хотя, казалось бы, должно было забыться еще тогда, за позолоченным фасадом многоуровневой клетки, в какую ни загнали бы даже того зверя, что дрессировщику руку отгрыз вместе с крепким хлыстом. Но Инеж не забыла. Как не забыла она и то, что Каз никогда не обещал ей счастья. Но вот он отставил трость, снял опоясанную кантом шляпу и приблизился к ней, раз-другой шаркнув подошвой туфель по полу. Шаг у него был все так же тяжел, он и сейчас не предвещал ничего хорошего. Только правда была в том, что здесь, в месте, которое они уже десять лет называли домом и где так многому научились заново, ему не нужно было быть Казом Бреккером или Казом Ритвельдом. Среди носящихся в воздухе завитков муки, похожих на хвосты воздушных змеев, среди корзин с душицей и орехами и раскрашенных вручную статуэток сулийских святых возле связок благовоний он мог быть просто Казом, ее другом и мужем, который позволял ей проходиться ножницами по его влажным волосам и касался ее так осторожно, так неспешно, словно мягкий ветер под пологом циркового шатра, где были только она и невидимые вихревые пальцы на ее щеках и точеных щиколотках, и других не стянутых эластичными тканями полосках кожи. Каз коснулся ее и сейчас, легонько, другая бы и не заметила, но Инеж давно научилась чувствовать холодные гладкие руки, которые ласкали только ее тело и ничье больше, и принадлежали ей так же, как вся она принадлежала ему. Это было не просто, но разве хоть одна вещь, хотя бы одно решение в их жизнях дались им легко? И все же было одно, и об этом Инеж молила своих святых, стоя на коленях у латунной миски в тяжелом дыму благовоний. Она хотела перестать бояться. Не за себя, за Каза. Просила, чтобы он познал покой так же, как познавала его она, засыпая и просыпаясь в доме, вокруг которого не было ничего, кроме ореховых садов и полей. В доме, оберегаемом святыми и верой одной лишь женщины. Инеж знала, что что-то изменилось в ту ночь, когда ее боги принесли ей свой ответ, когда дали благословение в обмен на все ее молитвы с тех пор, как она произносила их еще ребенком со сложенными ладонями у лба, запятнанного порошком куркумы. Тем днем она впервые отослала Каза, а он повиновался, хотя и не ушел от дома так далеко, как она его просила. Он беспокоился о ней, но Инеж была не одна и мука не страшила ее, потому что святые пришли к ней, она ощущала их движения в тенях, отбрасываемых лампадками, и подрагивающей дымке, густо благоухающей миррой и сандалом. То было таинство, в которое святые выбрали посвятить ее одну. Каз не должен был этого видеть, но когда он вернулся, после рассвета, как она и велела, свечи догорели и в этом доме их было уже трое. За спиной полусонно чихнули, и Инеж спрятала воспоминание туда, обратно в сердце, где хранилась память о мамином хлебе с укропом и заботливых руках, испещренных веснушками и темно-оранжевыми, как потускневшая апельсиновая корка, символами святых; о всех папиных мудростях; о море и детях, вызволенных из пут рабства, пут туго натянутых, как сезни, как канат над цирковой ареной. Рука Каза уже не лежала на ее щеке, но на подушечках пальцев остались следы муки, которой он запятнал теперь и свой жилет. Подумать только, сколько раз Инеж пыталась представить Каза в одежде, припорошенной мукой и специями, а не измаранной кровью, и не могла. Каз смотрел за ее спину, где в переплетении паучьих тканевых нитей, обвязанных вокруг ее груди и талии, в полусне лепетала что-то их дочка, прижавшись теплой младенческой щекой к плечу Инеж и посасывая большой палец. – Кому не чужда жажда поиска, тому уготовано сокровище, – сказал он. – И что ты готов был бы за него выторговать? – поддразнила его Инеж, хотя, разумеется, знала ответ – и все равно каждый раз хотела услышать его снова. В конце концов, она заслужила его, как никто другой. Каз протянул руку к дочери, и, хотя Инеж этого и не видела, почувствовала, что он коснулся рукой ее волос, цвета вороного крыла, цвета набалдашника трости. Цвета просмоленных потолков «Клуба воронов» и переулков Бочки. У Каза волосы тоже были такие. Он отнял руку: – Ничего из того, что не было бы ценнее и одного дня подле тебя, дорогая Инеж.