Сновидение

      Стоит ступне её погрузиться в мягчайшие облака блаженного сна, ощутить голой кожей теплоту незримой поверхности и воочию узреть ласковый, окутывающий свет, как щипать нестерпимо в глазах начинает от аромата цветущей вишни, неясно знакомого и едва уловимого; спотыкаются ноги и упасть хочется, разодрать колени и заплакать горько, да шрамами испещрённые руки от падения уберегают, а обладатель их смеётся таинственно, как и всегда.       — А вот и отрада жизни моей, — слегка шутливо хмыкает, а в голосе его всё тоска царствует, встречает её ласкового, как и вчера, и позавчера, и всегда. — Опять падаешь мне в руки?       Поднимаясь неуклюже, она склоняет взгляд к поверхности незримой и розовеет от пят до головы. Но её загадочному гостю ни капельки не стыдно за полыхающие девичьи щёки, он лишь улыбается тепло, знакомо, и сердце агонизирует с каждым ударом при взгляде на его мертвенно бледное лицо. Глаза уставшие, занесённые пылью и поросшие многовековым мхом; в приподнятых уголках губ живого ничего нет, как и в голосе ласковом — горе одно неясное и удушающая тяжесть. Одни вопросы, да ответ краток: «не стоит», — и всё с улыбкой столь яркой, что захлебнуться слезами хочется.       — Знаю, что словишь. Вот и падаю, — отшутиться пытается и переминается с ноги на ногу, но в глазах всё щиплет от смутно знакомого запаха. Вишни, цветущие вишни и срывающиеся с веток розовые лепестки — она не может прогнать из головы ясно возникающий образ, что отдаётся в сердце нестерпимой болью. Ещё немного и треснут рёбра. Ещё немного и она вцепится в его костлявые руки, горько заплачет и потребует ответы.       Сколько бы ни встречалась она с ним в мире сновидений — ничего неясно, ничего непонятно, ничего нет. Ничего, ничего, ничего. Словно из души её выкрали нечто ценное и дорогое, а она и вспомнить не может.       — В руки только принцессы падают, — он хихикает и за реакцией её наблюдает подобно коршуну.       — Ну, простите, что я обычная и ничем не примечательная школьница, — ворчит и обиженно надувает губы, но стоит парню рядом с ней рассмеяться звонко и чисто, как обрушиваются внутренние стены, и она присоединяется невольно. Нечто пленительное и прекрасное в смехе его сокрыто, нечто согревающее, драгоценное…       — А знаешь, что ещё принцессы делают? — прищуривается хитро.       — Сидят в башнях и ждут рыцаря! — и всё тоном мудрёных профессоров и школьных учителей. — А ещё их охраняют огнедышащие драконы, — он на слова её таинственно улыбается, мягко на колено опускается и смотрит в глаза прямо, выжигающее, что сердце начинает в лихорадке биться. — А-Асаги…       — И на балах танцуют. Могу ли я пригласить прекрасную школьницу Аканэ Рин на танец? — очаровательно улыбается, ладонь к ней протягивает и всё с хитрыми чёртиками во взгляде усталом, ибо знает, знает, что не услышит отказ.       — А-ах, но я ужасно танцую! Отдавлю тебе все ноги и что ты после этого скажешь?!       — Спасибо за прекрасный танец.       — Лжец, — сипит сконфуженно и алеет вновь, вкладывая подрагивающие пальцы в бледную ладонь Асаги, что на прикосновение отрезвляюще холодная, неживая. Как у мёртвого.       Но мысли задержаться на теме этой не успевают, растворяются с мягким прикосновением чужих ледяных губ к ладони и сметаются, когда тонкие пальцы отводят правую руку в сторону, а на спине от прикосновений начинает кожа полыхать. От запаха цветущей вишни в горле першит, но Рин едва замечает — бледным малахитом чужих глаз зачарована и не дышит почти.       Он вперёд ступает плавно, словно невесомо и улыбается ослепляюще ласково, аккуратно уводя её влево, что нервная дрожь пальцы покидает, и ноги боле в беспорядке не плетутся. Руки у Асаги — нежные, тянут мягко в сторону нужную и уверенность внушают, унося бьющееся птицей беспокойство морозным прикосновением; а в радужке малахитовой словно расцветает нечто яркое и захватывающее дух, не оторвать глаз от него и хрусталиков, отпечатавших её.       Вновь размеренно движется она вперёд, влево, ведомая им, и поворачивается вокруг своей оси — от восторга кончики пальцев покалывают, и движения всё смазаннее выходят, но Рин столь счастлива, что и не замечает вовсе. К нему вновь поворачиваясь, она неведомым чувством захлёбывается и плачет, плачет отчего-то.       — Хотелось бы станцевать с тобой в реальности, — на слова её хриплые и сломанные Асаги улыбается загадочно, хмыкает едва слышно и отвлекает, уводя в очередной поворот.       — Было бы неплохо, — его льдистое дыхание мурашками покрывает затылок, когда она перед ним оказывается, и стук сердца оглушает всё вокруг. — Под лепестками сакуры у заходящего солнца. Полыхающий небосклон. Я и ты, — шёпотом произносит и разворачивает её, чтобы со всё льющимися по щекам слезами встретиться.       — Я и ты, — жжётся горло и невнятное, вымученное бормотание выходит, а пред глазами столь ярко и красочно возникает боль причиняющий пейзаж: солнце полыхающее, что за горизонт скатывается, и далёкий-далёкий смех под сухими ветками сакуры. — Почему так больно, — и смотрит на него жалобно, отчаянно, ответы выискивая в пыли многовековой.       Он плавно поворачивает влево, пальцев её из рук не выпуская, и подаётся ближе:       — Не вспоминай, — говорит ласково и нежно, влажную кожу щекоча бледными прядями. — Не стоит.       — Я не понимаю!..       — Спасибо за прекрасный танец, — и смеётся тоскливо, растягивая уголки губ, а она ухватиться за него пытается отчаянно, да пальцы сквозь полупрозрачную кожу проскальзывают и воздух разрезают. Рин оступается, ноги подворачивает и срывается в поволоку мягчайших облаков, но всё дотянуться до него пытается, пока он не распадается окончательно на захлёстывающие её бледно-розовые лепестки.       Ха-ха, это сон...       Всё это — блаженное сновидение.       Она проснётся и забудет обо всём.       Обязана забыть.