We stare at broken clocks, the hands don't turn anymore The days turn into nights, empty hearts and empty places The day you lost him, I slowly lost you too For when he died, he took a part of you
— И сыны, и дщери Божьи подобны нарциссам на лугу: сегодня цветут, а завтра будут преданы земле; время человеческое приходит и уходит, — вещал степенный, худой священник, державший в руках Библию, но не глядевший в неё, — помолимся. — Клеменс, не забудь бросить цветок в могилу, когда уберут верёвки, дорогая, — тихо, срываясь на хрип, прошептала Хлоя Эванс, склонившись к дочери, казавшейся такой маленькой и бледной в непривычно-траурном платьице; Мэдди тоже была в купленном специально для похорон наряде, и во время службы стояла, опустив голову так низко, что было слышно, как хрустнула её тонкая шейка — Эвансы, равно как и Гриффиты, вообще редко бывали в церкви, а для девочек уж тем более это была первая церемония погребения — Хлоя с удивлением отметила, что смотрит на дочерей как будто со стороны, словно до этого она была ослеплена любовью к ним… Любовью к Джеймсу… Любовью к Майло. … — Боже, Ты соделал, что наш брат Джеймс служил Тебе среди страданий и болезней, участвуя таким образом в Страстях Христовых; просим Тебя, удостой его участия и в славе Спасителя. Через Христа Господа нашего. Аминь. — Почему? — подняв ярко-синие глазки, бесхитростно спросила девочка, теребя белый бархатный подол, но всё же послушно взяла перевязанный красной лентой букет нарциссов облачённой в перчатку рукой. — Потому, что… — голос Хлои треснул, сломавшись от вырвавшихся на волю слёз; наскоро вытерев их, она преодолела себя и выговорила, — потому, что душа не видит ничего, кроме цветов, доченька. — Господи! — их — теперь её — мать, не выдержав, упала на колени возле ямы и закричала на стоявших с каменными лицами Майлза, Дейви и Билла, не отрывавших взгляда от опущенного в землю шестиугольного гроба из красного дуба, — где вы были? Куда смотрели? Вы все трое клялись, что всё будет хорошо, почему, почему вместо того, чтобы быть с ним, вы дружно дрыхли, пока Джейми тонул? — Хелен, успокойся! — побелев, рявкает отец, схватив разгневанную жену, норовящую наброситься на друзей сына, — да что с тобой? — Да как ты можешь, Мартин?! Что, это не твоего сына хоронят?! — Прекратите! — зажав уши руками и зажмурившись, закричала Хлоя — три дня назад чопорный нотариус, похожий на молодого де Ниро, сухо и сдержанно читал завещание Джима «на похоронах не плакать, а веселиться, потому что там мне будет лучше, чем здесь» — и шарахнулась от рук Майлза, едва только почувствовала их на своих плечах, — мам, пап! Пожалуйста! — Может, пойдём? — Майло мягко, но настойчиво всё же взял её за руку и, зажав её ладонь и обняв, смотрел — они вместе смотрели — как трое сотрудников кладбища буднично и обыденно работали лопатами, закапывая могилу, в то время как ещё четверо тащили к последнему пристанищу Джима накрытое непрозрачной плёнкой надгробие и венки из искусственных цветов, перевязанные траурными лентами с серебристой витиеватой вязью на валлийском — «brawd», «mab», «cefaill», «gorffwys mewn heddwch»… — Не будет больше сказки про «Питера Пена», — вдруг заплакала Клем, глядя, как простенькое распятие на крышке гроба исчезло под комьями земли, — дядюшка Джим читал эту сказку лучше всех в мире, и больше её не прочитает. Мам, зачем люди умирают? … Люди только и делают, что умирают!!! — Не знаю, — она и правда не знала, что ответить. Возможно, Джим бы сказал что-нибудь красивое, как он это всегда делал, но его больше нет; перед глазами как один день пронеслись последние тридцать лет, начиная прямо от осени семьдесят девятого года, когда ей было четыре — она играла в куклы с бабушкой в их доме, тогда ещё в Кардиффе, и мама с папой в довольно дождливый день принесли свёрток со скукоженным, похожим на старичка младенчиком, сердито покрикивавшим и казавшимся кукольно-маленьким в ворохе одеял, и дали ей голубой шарик с надписью на камрайге «это мальчик!» (точно такие же болтались на ветру всего месяц назад на вечеринке, оказавшейся последней, когда вся семья собиралась вместе) — и до их последней встречи чуть меньше недели назад, когда Джим, вроде как уже попрощавшись, вдруг снова поддался порыву— стоило бы ухватить эту мысль: может, он что-то хотел сказать? — и ринулся обратно лишь на секунду, и стиснул её как никогда крепко… — возможно, чтобы освободить место для новых людей… За спиной взвыла раненой волчицей мама и обмякла в руках отца, когда могильщик, отбросив всё ещё тлеющий окурок куда-то в сторону, снял покрывало с памятника — брат, ещё молодой — снимок, кажется, был сделан года три назад, ещё до болезни — с лёгкой улыбкой и красиво падающим на лоб завитком, смотрел с маленькой, немногим больше тетрадного листка фотографии цвета сепии. «Здесь покоится лучший друг и истинный победитель — Джеймс Кимберли Гриффит. 06.09.1981 — 16.09.2010 Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы, Пусть тлеет бесконечность в яростном закате. Пылает гнев на то, как гаснет смертный мир. Пусть мудрецы твердят, что прав лишь тьмы покой И не разжечь уж тлеющий костёр. Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы…»No time for farewells, no chances for goodbyes No explanations, no fucking reasons why I watched it eat you up, pieces falling on the floor We stare at broken clocks, the hands don't turn anymore
Море шумело призывно и как будто бы жадно; разбиваясь о камни, волны разрывались, как ветхая ткань, на маленькие ручьи, игриво зажурчавшие по каменистым ложбинкам, отчего проснувшейся Хлое захотелось в туалет; аккуратно, чтобы не разбудить Майло, она вышла в коридор; из-под двери в комнату Джеймса струился призрачный свет лампы: может, это мама в безутешной тоске зашла посидеть на его кровати, глядя на карту звёздного неба, или Мэдди захотела поиграть с плюшевой обезьянкой, что она делала чуть ли не каждый день, несмотря на строгий запрет приходить в обиталище дяди… Уже приготовившись отругать дочь, Хло рывком открыла дверь — и сердце её пропустило два удара: Джим сидел за своим столом, заваленным блокнотами и тетрадями с пухлыми от исписанности шариковой ручкой листами, как будто не было никакой чёртовой поездки на чёртов залив, и что-то черкал — быстро, отрывисто, словно сдавал нормативы физической подготовки… — Джеймс? Он не отреагировал на её оклик, лишь поднял голову, в привычной своей задумчивости взъерошив погрубевшие после химиотерапии волосы, и застыл, недвижимый, как изъеденный временем идол. В грязно-жёлтом свете старой лампы в форме взлетающей ракеты его профиль казался тёмно-бурым и каким-то деревянным. Тикнули висящие на стене часы с планетами вместо цифр — время Плутона — и всё погрузилось в тишину, как бывает в склепе в безветренную ясную погоду ранним утром; казалось, что тишина исходит от брата. — Почему доктор не сказал мне, что 300мг — максимальная доза? Я же мог убить себя, — вдруг пробормотал он — этот голос, низкий, бархатный, с лёгкой хрипотцой и немного в нос словно ударил по солнечному сплетению: закусив синий колпачок и зачеркнув слово, брат продолжил писать, проговаривая вслух, — я могу убить себя, — подумав ещё чуть-чуть, он снова что-то исправил, — я должен убить себя. Задумавшись, он оторвал взгляд от записей — краем глаза Хло увидела кривую запись «я устал»; такой же почерк был у отца после инсульта — и, увидев сестру, криво ухмыльнулся непарализованной половиной лица. С пронзительным визгом ножек стула по старому паркету Джеймс резко встал и вскарабкался на подоконник, впустив холодный солёный воздух в затхлую комнату, пропахшую мочой и чем-то кислым. Почуяв неладное, Эванс ринулась за братом, но он выпрыгнул в осеннюю ночь — лишь кончики пальцев коснулись маслянистого от пота лонгслива — и Хлоя только благодаря инерции, ударившей её об опору, не следует за Джимми, и лишь перегибается через оконный проём: там, внизу, почему-то нет тела, лишь лужица крови на смитфилдском асфальте — какой, к чёрту, Смитфилд, это же в Лондоне, она сама провожала его туда два года назад… —… любимая! — А? — открыв глаза, она увидела над собой потолок двухкомнатной квартиры в Ньюпорте и нависшего над ней не мёртвого брата, а Майло — серо-зелёного в свете луны и измученного от недосыпа, прислушивавшегося, не разбудили ли они спящих через стенку Клеменс и Мэддисон, — что? — Ты кричала. Страшный сон приснился? — обняв девушку, Майлз легко прикоснулся к её оголённым плечам, шее и кистей, попутно гладя скулы и волосы. — Он хотел убить себя, — приглушённо, словно через ватное одеяло, ухает ещё не до конца вернувшаяся из царства Морфея Эванс — без пяти минут Клэвелл. От сказанного вслух предположения что-то в ней сдвинулось, как тектонические плиты, и землетрясение судороги мимических мышц сейсмических волн прошло по лицу, — он хотел убить себя. — В смысле? — Мне приснилось, что Джим выпал из окна, — зябко поёжившись, Эванс натянула колючее одеяло до подбородка, — написал на листе «я устал» — и просто шагнул с подоконника. Устал летать, и решил приземлиться… — Ну так это просто сон, курочка, — успокаивал её Майло, целуя дрожащие пальцы. — А что, если… если он просто хотел поплавать, устал и поэтому утонул? — страшный домысел смял её, как картонку из-под молока, и очередной поток слёз — грохочущий и неудержимый, как ниагарский водопад — щедро омыл пылающие щёки. — Это просто сон, — повторил Майлз, вроде даже как-то раздражённо. — Я понимаю, — она потёрла глаза, от чего тёмные круги под ними ещё и покраснели, — но я… я… Боже, как же мне его не хватает… — Курочка, — Майло взял Хлою в охапку, словно стараясь самим собой отгородить её от всего мира и от потери младшего брата, — если бы я только мог…If sorrow could build a staircase or tears could show the way I would climb my way to heaven and bring him back home again Don't give up hope, my friend, this is not the end
Бездумно латая шерстяную жилетку для Клем — в голове неустанным повтором вертелся случай, когда Джим чуть не утонул четверть века назад во время их второй поездки в Барафандл: они поплыли в открытое море, чтобы посмотреть на китов — Хлоя повернулась к Майло, уснувшему на диване во время просмотра «Челюстей»; у него был выходной, и он почему-то решил вспомнить прошлое и глянуть любимый фильм Джеймса, выпил почти полбутылки виски и вырубился. Всё же странно, что Майк не ушёл от неё, когда узнал про них с Майло — и особенно насчёт Мэдди; глядя на мирно храпящего Клэвелла, Хлое стало противно: она почувствовала себя грязной. Из-за того, что не сказала мужу и брату про Майлза, из-за того, что вообще поддалась его ухаживаниям и маскулинности, коей Майк не обладал и на треть… Вот если бы супруг завёл любовницу, Хлоя бы точно запихнула её в отцовский пикап, отвезла в лес, заставила её выкопать себе яму, достала отцовский гарпун и заставила бы эту суку молиться, а потом сказать, что бога нет, пробила её башку и пихнула в могилу, и как бы она смеялась, глядя, как муж пишет смс-ки кому-то и не получает ответа… Если бы Джим узнал про них с Майло, чувствовал бы он то же самое?We stare at broken clocks, the hands don't turn anymore The days turn into nights, empty hearts and empty places The day you lost him , I slowly lost you too For when he died, he took a part of you
Оставив дочерей на воспитание «Fox Kids», Хло вернулась на кухню, чтобы вытащить цыплёнка из духовки, налить себе бокал вина и начать вытягивать тесто для штруделя, гадая, что принесёт Майло для начинки; едва разался тихий лязг открывающейся двери, Эванс бездумно вытерла руки о фартук и, отпив из бокала, вышла встречать благоверного: буднично поцеловать в безупречно выбритую щёку, спросить, как дела и вновь занять своё место у разделочного стола. — Не день, а пиздец, — фыркнув, Майлз слишком резко поставил бумажный пакет из супермаркета на стул; за сухим треском сразу последовал тихий стук чего-то круглого по полу — Эванс даже не нужно было взглянуть, чтобы понять, что это яблоки. Яркая вспышка не заставила себя ждать: следуя велению Джима, Хлоя собирала последний урожай со строптивой «Ред Делишес», когда раздался стук с той стороны ворот, вот только вместо ребят пришли полицейские. Яркий солнечный день сменился предгрозовой хмарью, красные плоды покатились по тёмно-изумрудной лужайке, а у вышедшей на веранду матери подкосились ноги… — Расскажи мне, что было? Что там было на самом деле?! — спровоцированное воспоминанием отчаяние заполнило её, как вышедшая из берегов Тафф, смешалось с вновь пробудившейся скорбью, и Хлоя, в сердцах пнув ненавистное яблоко, вцепилась руками в волосы и расплакалась с новой силой — взахлёб, до кашля. — Я же тебе говорил, курочка. Мы спустились к заливу днём, ближе к трём, — прислонившись спиной к изголовью кровати рядом с Эванс, Клевелл опустил голову ей на плечо, — я… я нёс его на руках до мыса. Потом сразу пошли купаться. Зажгли костёр, выпили, закусили, потравили байки, потом решали, как возвращаться. А утром… — взяв любимую за руку, он нежно водил пальцем по её ладони, — проснулись — а его нет. Я пошёл к пролеску, Дейви — к Гриффитовой пади, а Билл — к ступеням… Там он и увидел… Мы сначала думали, что это одежду унесло, но поплыли проверять… — Но он ведь был жив? Его можно было… — она понимала, что спрашивала это каждый день, подспудно предполагая, что Майлз говорил ей не всю правду и рано или поздно расколется, — ведь можно было?Death is only a chapter, so let's rip out the pages of yesterday Death is only a horizon, and I'm ready for the sun I'm ready for the sun to, I'm ready for the sun to set This is Suicide Season
— Ты могла хотя бы привезти фото, — сказал брат, стоявший у покрытых жёлтым слоем никотина занавесок, почти такой же, каким он лежал в гробу: тёмно-коричневый костюм-тройка, аккуратно причёсанные волосы, вот только лицо синюшное да из брючины белеет прорвавшаяся через ткань кость, — а Майлза просто вырезать, раз вы так хотели оставить всё в секрете. Ногам резко стало холодно, а всё тело оказалось словно погруженным под воду, когда он запустил руку под одеяло и коснулся её бедра. — Я… В неверном свете фонаря Хлое кажется, что это и не брат её вовсе, а кто-то чужой, очень похожий, но совершенно чужой — в то же время она чётко понимала, что это — сон, ведь Джеймс уже две недели как лежит на 221 участке Стэкпоульского кладбища; тем временем он сорвал покрывало и бросил его на пол; если бы она могла крикнуть, то разбудила бы, наверное, весь город. — Успокойся! — строго — с самого начала лета он всё чаще и чаще был в крайне скверном расположении духа — Майлз говорил, это нормально, его отец тоже очень много злился — сказал брат и присел в её ногах на краешек кровати; пружины скрипнули — Хло на своей шкуре прочувствовала, насколько мёртвые тяжелее живых, — успокойся, ты видишь это во сне. Тебе кажется, что ты тонешь, а на самом деле ты крепко спишь рядом с Майло в его затхлой берлоге, а я сижу у нас дома и пишу. — Что ты пишешь? — сорвалось с её губ: она особо никогда не читала его рассказы, разве что сказки, которые Джим писал для девочек, Майлз же утверждал, что писатель из Гриффита был такой себе — и Эванс поняла, что никогда не сможет даже прикоснуться к рукописям покойного, не то что прочитать. — Проснись и крикни. Проснись и крикни… Я ухожу, — встав, он забелел во мраке, как те туманные и печальные образы, появляющиеся ночами над могилой умершего и забытого человека, — я ухожу обратно. — К-куда?! — Домой, — практически растворившись сером воздухе, сказал Джеймс, — туда, где небо целует воду… Туда, где Майлз меня утопил… Резко, как от рывка, Хлоя села на кровати и начала хлестать себя по щекам, отгоняя кошмар; паника охватила её с головой, словно это она опустилась в море, а не брат. Судорожно проталкивая воздух в лёгкие и обратно, она ощутила себя пленницей собственного тела, будто застывшего в мгновенно заледеневшей воде, и в какой-то момент ей показалось, что всё можно объяснить обычной физиологией: её вот-вот хватит инфаркт или инсульт, или уже хватил; на фоне страха расцвёл ярко-красный, как яблоки из их палисадника, ужас, и вгрызся острыми клыками куда-то в плевру. Переведя дыхание, Эванс посмотрела на пузатый синий будильник на прикроватном столике — всего лишь полшестого — и поняла, что не может ждать до восхода солнца: да, она была в обычной кровати в обычной квартире, коих в доме было пятьдесят, если не больше, но слышать голоса — и сложно понять, больше ей жалко брата или себя — это уже слишком даже для такой утраты. Если депрессию ещё как-то можно перенести с помощью психотерапевта и таблеток, то сумасшествие — непозволительная роскошь, когда у тебя двое маленьких детей, престарелые родители и работа. — Майлз, — раздражённо пихнув Клэвелла локтём в бок, Хлоя всё-таки заставила его проснуться — сейчас ей было совершенно всё равно, что ему завтра — точнее, сегодня — на работу, да и ей самой рано вставать: даже во время своеобразных каникул она старалась не нарушат режим дня девочек, — да проснись же! — А? — Майло с трудом оторвал голову от подушки и растерянно огляделся; кажется, ему тоже снилось что-то плохое: лоб покрыт испариной, светлые кудри слиплись, в темноте напоминая плохо сваренные макароны, — что? Что? — Я хочу туда поехать. — А утром этого нельзя было сказать? — недовольно уткнувшись в одеяло, проворчал Клэвелл и повернулся на другой бок, лицом к гражданской супруге, — чёрт, курочка, мне вставать через два часа… — Нет, — отрезала Эванс — перед глазами так и стоял брат с распухшим от воды лицом; синие губы, лопаясь от любого движения, снова и снова повторяюли «туда, где Майлз меня утопил… туда, где Майлз меня утопил» — решение пришло к ней ошеломительно внезапно и чётко, — утром мы уже поедем в Барафандл. — А что изменится, если мы поедем не завтра, а в мой законный, блядь, выходной послезавтра? — обратившись к Хло и подложив подушку между головой и плечом, прошипел Клэвелл, — да и с кем останутся… — Ты хотя бы сказал ему, что Мэдди — твоя дочь? — скрестив руки на груди, спросила Хло, и по виду мужчины поняла, что брат так и остался в неведении, — какая же ты мразь, а. Я же просила. — Про Мэдс не смог, — сглотнув, Майло ложится на спину, заложив руки за затылок, — я и про нас-то с трудом сказал… Когда мы спустились к заливу. Он начал говорить что-то насчёт того, как он гордился своей стойкостью, и мол, кто он такой, чтобы учить нас жить, и я… — А дети? Девочки! Ты о них подумал? — прокричал Джим с нечеловеческим отчаянием, чуть не плача. — Я позабочусь обо всех троих! — ответил Майло и протянул было руку, но Джеймс отшатнулся от него, как от чумной крысы: — Ну пиздец, просто пиздец! И когда ты собирался сказать мне? Или ты и не собирался? — И ты? — вскинув бровь, Хлоя скрестила на груди руки, думая про себя: почему Майлз не сделал, как она велела, пригрозив расставанием, если он не скажет брату всю правду: она знала, что Джим питал к Клэвеллу определённые чувства, и ей не хотелось, чтобы он ушёл в неведении… И если бы Майлз не сказал, то она сказала бы Джеймсу сама, когда он вернулся, но он остался там, в заливе… «Там, где Майлз меня утопил»… — Сказал «Джим, я трахаюсь с твоей сестрой».If only sorrow could build a staircase or tears could show the way I would climb my way up to heaven to bring him back home again If only sorrow could build a staircase or tears could show the way I would climb my way up to heaven and bring him back home again If sorrow could build a staircase or tears could show the way I would climb my way to heaven to bring him back home This is Suicide Season This is Suicide Season, my friend
Оставив девочек маме и папе, они поехали по простому пути, напрямик, в отличие от последнего маршрута «великой четвёрки», вёдшему к заливу окольными путями: по факту, даже без машины до цивилизации можно было легко добежать часа за четыре — эта мысль выводила Хло из себя — и остановились недалеко от спуска к заливу. Она ещё ни разу не была здесь зимой, и представшая перед глазами картина словно кричит о том, что после смерти Джеймса Барафандл теперь всегда будет таким: серым, мёртвым и пустым. — Повеселись там, Джим. — А ты береги себя, сестрёнка, — он куцо чмокнул в щёку и обнял её; Билл уже завёл мотор, когда брат вместо того, чтобы сесть в машину, рванулся обратно и вновь стиснул Хло, уткнувшись носом в её волосы — теперь обеими руками; что-то странное было в его взгляде и жестах, почему-то Хлоя обратила на это внимание только сейчас, вспомнив момент разлуки… Не сделав и нескольких шагов, Эванс тупо уставилась на барельеф с истёршейся от времени и ветра ветви дуба; представив, как Майлз стоял здесь с Джимом на руках, что-то пережало в груди, и она упала на колени, чуть не ударившись лицом о равнодушный камень; вся тоска безжизненного пейзажа обрушилась на неё дикой лавиной кармадонского ущелья, и Хло подняла глаза и увидела море — последнее место, увидевшее брата живым — и снова ухнула в тот день, когда Джейми чуть не умер во время первой поездки… и умер во время последней; как же циклична жизнь… Билл бы наверняка сказал что-нибудь про удивительную симметрию бытия, а Дейви сказал ему заткнуться… — Идём? — Майлз натянул на голову капюшон парки и зябко поёжился, старательно не глядя на залив. — Подожди, — Хлоя снова посмотрела на пляж: серая вода, тяжёлое небо и чувство бессилия оглушительным набатом загремели где-то в горле, и она скорчилась — как, возможно, корчился Джеймс, когда его никто не видел — вцепившись руками в сухие травинки, и завыла, как собака на луну, — Господи, Майлз, как же я по нему скучаю… — Я тоже, курочка, — Клэвелл поцеловал Эванс в затылок и ласково потрепал по плечу, — я тоже. Взяв себя в руки, Хло спустилась по каменным ступеням; слева была хорошо протоптанная тропа, по которой, наверное, Майло и нёс Джима — Хло показалось, что похрустывающий от инея и холодного бриза с моря песок горит, прожигая насквозь толстую подошву походных ботинок; наверное, брат чувствовал такую боль при каждом шаге — сердце снова пребольно трепыхнулось в груди от понимания, как мало она задумывалась о его ощущениях и чувствах, больше внимания уделяя болезни как таковой. — Хло? — Песок горит, — прошептала она и вскарабкалась на небольшой валун, изъеденный солёным воздухом и точащими крепкую породу моллюсками, — мне показалось, песок горит. Я… у меня ожог. Трясущимися руками она стащила обувь и носки, и начала изучать саднящую стопу, даже свод которой покраснел, как от холода, но был горячим на ощупь. — Я не могу, — всхлипнув, Хлоя поднялась на несколько ступеней и села на грубый камень, и снова разрыдалась: здесь, в обморочной, будто умирающей лагуне её стало одиноко и страшно; в какой-то момент ей показалось, что там, на песке, ещё виднелись следы брата, тайком сбежавшего из палатки, пока остальные спали. — Оно так и будет продолжаться? Продолжаться целую вечность? — отстранившись от Клэвелла, Эванс обхватила себя руками, спрятав зарёванное лицо в колени. — Да нет, почему… Это изменится. Ну знаешь, отрицание, злость, торг… — Что, станет ещё хуже? — Да. — Знаешь, в следующий раз, когда мне будет нужна твоя поддержка, я просто куплю лифчик с косточками. — Может, вернёмся домой и приедем, когда ты будешь готова? — обиделся Клэвелл. — А к этому можно быть готовым? — взвизгнула Эванс, с трудом удержавшись от того, чтобы не садануть Майло морде, — когда я буду готова? Лет через шесть? Двадцать? Восемьдесят пятого хуября? — Я не психиатр, курочка, — вздохнув, Клэвелл пригладил вьющиеся от влажности волосы и виновато посмотрел на девушку, — всё, что я могу — это быть рядом. Ты хочешь на берег? Тебе нужно на берег? Вытерев слёзы, она кивнула. — Ну что, Окорок, наперегонки? — Что-что? — А? — Ты назвал меня «Окорок», — она мотнула головой, от чего медные кудри прилипли к вискам, как после жаркого секса или интенсивной тренировки. — Нет, я спросил, какого ты мне голову морочишь, — закусив губу, Майло повернулся к девушке спиной и взял её на закорки — точно так же, как, наверноё, нёс Джейми — и относит её на середину пляжа, — знаешь… Когда я взял Джима на руки… Это был первый раз, когда я к нему прикоснулся года за три. — Почему? — Эванс вцепилась в Майлза руками и ногами, не давая себя стряхнуть, и опасливо смотрела на песок и косматые тучи, окрашивающие в тёмно-серый жадно шелестящие волны; море показалось ей опасным серийным маньяком: кого оно ещё забрало, кроме Джима за эти тысячи лет своего существования? — Давай на этот камень, — не ответив на вопрос, Майлз мотнул головой в сторону крупного булыжника, стоящего близ Лортового мыса, — он точно холодный. Хлоя аккуратно встала, куда ей сказали, но отпустить Клэвелла, которого всё ещё держала за плечи, не решилась. — Это произошло здесь, — вдруг сказал он, указав на скалу, гнилым зубом торчащую из моря, — здесь я рассказал ему о нас. — И что он? — Спросил, почему именно ты, — отстранившись, вздохнул Майло и потёр шею; плотно сжав губы, он повернулся к морю — кажется, чтобы Эванс не увидела слёзы на его лице, — потом о нас с ним… Спросил, нужно ли его благословение. А потом назвал меня мразью и пожелал крепкого семейного счастья.If sorrow could build a staircase or tears could show the way I would climb my way to heaven to bring him home again If only sorrow could build a staircase or tears could show the way I would climb my way to heaven and bring him home again If only sorrow...
Размотав шарф и постелив его прямо на песок, Хлоя села чуть ли не у кромки воды и обвела взглядом пляж, представляя себе шестнадцатое сентября: вот мальчишки бегом спускаются к морю, купаются — брат наверняка не стал заходить слишком глубоко из-за язвы на бедре — разбивают палатку, разводят костёр… Болтают на какие-то свои темы, не предназначенные для женских ушей: футбол, изощрённый порнофильм, количество любовниц, сравнивают плавки и семейные трусы, а потом Майлз ни с того ни с сего говорит Гриффиту, что спит с его сестрой — и всё волшебство разрушается, как карточный домик: Джеймс наверняка был слишком слаб, чтобы ударить Майло — когда брат вернулся из хосписа, для него и кот был тяжёлым, и ему не оставалось ничего, кроме ругани или игнорирования… И вот Джим сидел в одиночестве, глядя на море, и думал… О чём он мог думать? О чём бы думала сама Хло, окажись на его месте? Злостная тварь болезни изгрызла тело и оставила не так уж и долго — Дейви говорил, что Джиму не давали больше четырёх месяцев, три из которых он был бы прикован к постели — а любовь всей твоей жизни заявляет, что спит с твоей сестрой, и что завязавшийся между вами роман нужен был только для того, чтобы оказаться к ней поближе? И вот, когда не осталось ни намёка на надежду, а все карты вскрыты — зачем жить? Есть ли смысл возвращаться и умереть в больнице или дома, если можно просто покончить со всем этим здесь и сейчас? Не находя ответов, Хлоя снова заплакала; море подёрнулось мутной плёнкой слёз, ледяными дорожками расчерчивающими разгорячённое лицо: она казалась самой себе огаркой, промокшей под ноябрьским дождём, беспомощной и слабой, и Джеймс наверняка чувствовал себя примерно таким же. «Там, где Майлз меня утопил»…If only sorrow could build a staircase, our tears would show the way We would climb our way to heaven and bring him home again If sorrow could build a staircase or tears could show the way We would climb our way to heaven and bring him home again
— Я вернулся к ребятам, — тяжёлая ладонь в кожаной перчатке легла на её плечо, и Майлз сел рядом, — мы обсуждали залёт Эбс, а потом как-то оно всё перекрутилось в то, что, ну… Что теперь мы с тобой вместе, что будет дальше со всеми нами… А Джеймс просто сидел здесь, буквально в пяти метрах от места, где мы сидим сейчас. Он казался таким одиноким на фоне сумерек, в этой своей куртке и шляпе… Уткнувшись Клэвеллу в плечо, Хлоя из простого плача перешла в рыдания: незажившая рана, оставшаяся от неловкой борьбы и безвременной кончины брата снова разбередилась, закровоточила где-то в сердце, а пережитые кошмары переродились в безутешную скорбь. — Он сказал, что хотел бы протянуть ещё немного, чтобы узнать, кто родится у Билла, чем обернётся наша с тобой история. Мол, жизнь — штука интересная, а смерть у всех одинаковая. — И ушёл в море? — Нет, — закурив и предложив девушке сигарету, Майло вынул из кармана куртки красную шапку и натянул её на голову, — сказал, что раньше боялся забвения, а теперь не боится ничего. Понял, что весь секрет состоит в том, чтобы не бояться того, что станет потом — будущее не изменится, зато настоящее станет спокойным. Хлоя кивнула и выпустила струйку дыма изо рта — зыбкая шёлковая нить затрепетала и порвалась в морском ветре, запах которого был так похож на запах слёз — и снова повернулась к морю, стараясь представить себе, как брат, юркнув из палатки, пока все спали, поковылял на берег — совершенно один, без трости, с трудом переставляя ноги, медленно, но упрямо приближаясь к воде. Как долго он шёл? О чём он думал? — Мы сидели и курили, — продолжил Майлз, мрачно глядя на тлеющий огонёк сигареты, — начинался новый день. Билл поставил чайник на огонь, мы собирались бахнуть чайку и лечь спать, чтобы утром ещё раз искупаться и возвращаться домой. Дейв читал Гришема, я пил виски… И тут он сказал, что хочет… Хочет уйти поплавать. Эта фраза не понравилась Хло: веяло от неё чем-то зловещим и жутким, как от страшной истории, оказавшейся без толики мистики — по коже побежали мурашки, а сердце ухнуло куда-то вниз, и она вопросительно посмотрела на Клэвелла. — Мы отказались отпустить его, а потом… Слово за слово… В общем, оказалось, что мы проебали его аптечку по пути сюда, — голос Майло вливался в уши вместе с жадным рокотом прибоя, тонул в его волнах, и дурное предчувствие заполняло Хлою изнутри, как море покрывало собой прибрежную линию; в сгущающихся сумерках закричало вороньё, словно инсценируя уже случившуюся беду, — мы с Биллом побежали её искать, зная, что потерялась она где-то между Стэкпоульским мысом и Гриффитовой падью. — Нашли? — Эванс поёжилась: пару раз она видела, как брата корёжило, когда садилась батарейка морфиновой помпы, и с трудом могла представить, какую боль ему пришлось перенести без обезболивающих. — Нашли, — глухо отозвался Майлз, — его крики были слышны даже из низины… Он заснул, и мы до рассвета обсуждали, что же нам делать. И мы решили… отпустить. А потом откачать и вернуться в Стэкпоул. — Он бы вас возненавидел за такой финт. — Потому и не стали.If only sorrow could build a staircase, our tears would show the way We would climb our way to heaven and bring him home again If sorrow could build a staircase or tears could show the way We would climb our way to heaven and bring him home again
Когда Клэвелл дошёл до момента, когда он вытащил тело Джейми на берег, Хлоя не выдержала и, затушив окурок о песок, встала на ноги и, утерев глаза рукавом куртки, вздохнула в такт тихому аханью волн: что брат чувствовал, когда перестал касаться дна? А когда понял, что задыхается и тонет? Ощущал ли себя Одиссеем, бросившим вызов стихии и вступившим с ней в бой, заранее зная, что обречён на поражение? Было ли ему страшно, когда Майло не давал ему всплыть на поверхность? Буйствовавший буйствовавший в душе потусторонний кошмар рассеялся, а от горя осталось только чувство пустоты: Джеймс умер, умер навсегда, и ничто не сможет его вернуть, из скорби и слёз лестницу на небо или мост на ту сторону не построить… Бросив последний взгляд на сереющие под вечерним небом волны, Хлоя побрела к мысу, спрятав озябшие руки в карманы. Думая о том, что чувствовал Майлз, Эванс ощутила острый укол жалости к нему и ребятам; отвращение, что она испытывала к Майло, резко сменилось чем-то иным, что она не смогла охарактеризовать в полной мере даже для себя: ненависть к мальчикам, чья халатность стала причиной несчастного случая, сменилась состраданием к их уважению к последней воле Джима сменить отчий дом на царство Посейдона. Что ж… им тоже пора домой: прочь от места, где Джейми нашёл свой покой — к родителям, детям… К жизни, которой он хотел бы, чтобы они жили.If only sorrow could build a staircase or tears could show the way We would climb our way to heaven and bring him home again We would do anything to bring him back to you We would do anything to end what you're going through If only sorrow could build a staircase or tears could show the way I would climb my way to heaven and bring him home again I would do anything to bring him back to you Because if you got him back, I would get back the friend that I once knew
Крепко сжав ладонь Майлза в своей, Хлоя обернулась через плечо, чтобы в последний раз посмотреть на залив — вряд ли она ещё хоть раз вернётся сюда: кажется, Эванс нашла то, что искала, и на долю секунды ей показалось, что близ Дьявольского Кекура в сизой воде дрейфует серовато-лиловая хлопчатобумажная рубашка с копной вьющихся волос, жёстких от химии, как медная проволока. Но призраков не существует, как бы того ни хотелось, есть только память… — Курочка… Хло перебила его поцелуем — рваным, резким и болезненным — зубы ударились о губы, раздирая мягкую слизистую ткань до крови; что-то назойливо крутилось в голове, вот-вот — и сформируется в чёткий строй. Память… Она посмотрела в зеркало дальнего вида, готовая к тому, что увидит там Джейми, сидящего на заднем сиденье или машущего с берега, будто бы это они уезжали, а он провожал их, но всё, что отображалось там — лишь чернеющее небо, на котором уже прорезывались, как молочные зубы, первые звёзды. Тогда — в прошлой жизни, когда Хлоя была в Барафандл ночью — шкипер с загорелым до красноты лицом, держась за трос, как заправской акробат, выудил Джима чуть ли не за ногу, как какую-нибудь глупую рыбу, и положил на палубу, такого маленького и несуразного в шортах с ананасами и майке с Бэтменом; восторг от вида кита сменился, смешался с ужасом от бледного, недвижимого тельца брата. Воспоминание давностью в четверть века всплыло в голове так отчётливо, словно это было вчера, и грузовым поездом потянуло за собой остальные, вспыхивающие, как лампочки на новогодней гирлянде, вот только вместо искорёженного раком брата, тощего и обозлённого на весь мир она теперь видела Джима до болезни:… — Он так смешно высовывал язык, когда раскрашивал картинки, — расплакалась она, и в этот раз со слезами уходила из неё нечеловеческая тоска, словно короткие, даже обрывочные, в то же время на удивление яркие события прошлого воскрешали Джима таким, каким она его знала: бойким рыжим парнишкой, немного непутёвым, но интересующимся всем на свете и старающимся успеть всегда и везде, но находящего время на выхаживание полудохлых яблонь, написание детских сказок и астрономию, — а один раз испортил мамин лифчик, чтобы сделать повязку на глаз, как у пирата, и брал дедушкино кресло на абордаж, размахивая его же тростью… — А как только появились первые ласточки, он сделал из своей куртки лежанку для Тревора — собаки, которая была у нас до Нэны, — улыбнувшись сквозь слёзы, Эванс посмотрела на Клэвелла, — и сказал: зачем мне куртка, если уже тепло? Как будто тепло — это навсегда… Она болтала без умолку, пока они не доехали до Стэкпоула: про отцовский пиджак, который брат разрезал на парашюты для игрушек, маниакальное коллекционирование картинок из журналов и газет неизвестно зачем, воскрешение самых чахлых яблонь, купленных на ярмарке, кропотливое воссоздание солнечной системы из обручей, шариков и мячей, чтобы рассказать Клем и Мэдди про космос, или как он упал во время первого выступления в танцевальной школе и расквасил нос… Позже — уже после позднего чая с пирогом и полуночного виски на кухне для взрослых, когда родители, дочери и Майло уже легли спать, Хлоя вышла во двор и села на кресло-качели; над головой рассыпал шитый бриллиантами звёзд бархат ночного неба: Джеймс наверняка знал, как называется каждая — Эванс могла найти только Ориона и Медведицу; в пьяно пляшущих глазах ей на миг привиделось лицо брата: не очень красивое, на такое доброе и родное… Всё же он любил их всех. И она знала, как назовёт сына.