В те года я был моложе И влюблен тогда был я До сих пор мне всех дороже Первая любовь моя
***
Необычно жаркие для ноября лучи солнца светят прямиком в затылок сидящего на подоконнике парня. Впрочем, факта того, что уже наступила довольно студеная пора это не меняет, поэтому оконное стекло оказывается довольно комфортной температуры для неожиданно привередливого для своего происхождения норвежца. Идиллию прерывает звук грузно плюхнувшегося рядом тела. Не нужно даже открывать глаза, чтобы догадаться, кто это. Маттиас с самого утра игнорировал его и при попытке заговорить лишь демонстративно отвернулся. Все бы ничего, но обиженно-осуждающие взгляды, которые датчанин при этом кидал на него и полные пафоса тирады из рода «Друзья хуже врагов, только они могут предать» конкретно нервировали Лукаса. Глупее только причина этой драмы: ночью, когда слегка подвыпивший друг ввалился к нему в час ночи в комнату, чтобы поделиться подробностями очередной ссоры со своей пассией, парень, разъярённый тем, что его разбудили, выставил приятеля за дверь. Хоть по первому и не скажешь, но тот был истинным ценителем драмы, поэтому все это затянулось на добрую половину дня. Но судя по тому, что Денсен все же пришел и сейчас пытается просверлить взглядом дыру в игнорирующем его Бондевике, желание поделиться новостями сильнее его раненых чувств. — Ну что, Ромео, не помирился со своей Джульеттой? — Ты представляешь, — друг изначально и ждал этого вопроса, поэтому сразу же начинает возмущаться, — Она обвиняет меня в том, что я ничем не интересуюсь, кроме футбола. И кто бы мне это говорил? Вечно отшивает меня из-за своих «сверхважных» студсоветских дел, а сама шляется везде с этими Карьедо и Байльшмидтом. Да как… Лукас слушает вполуха, потому что он уже сто раз слышал эту песню и заранее знает, что скажет Денсен. Каждый месяц одно и тоже. Один обвиняет другого в невнимательности, глупости, бессердечии, неоригинальности или чем-то в таком роде, другой, а иногда и оба, обижаются, — Франческа оскорбится в любом случае, — потом с неделю не общаются, параллельно пытаясь раззадорить противника. Приводит это к тому, что все кому не лень начинают их мирить, там глядишь, они снова вместе. Бондевик не видел во всем этом ни малейшего смысла, поэтому обычно помалкивал, иначе все выходило как сегодня. — …В общем, на сборы я сегодня не пойду, — неожиданно заявляет датчанин, со злостью в один глоток опустошая картонную упаковку сока. — А что так? — поморщившись, спросил Лукас. Звук привычный, но вышел неприятнее, чем ожидалось. Впрочем, придираться он не собирается. Пока что. — Да там опять Франческа будет мелькать туда-сюда. И вообще, что я там не видел? Футболисты на концерте не выступают в любом случае, что и как мы говорить будем — неизвестно, до ближайшего матча несколько месяцев. — Слышал бы тебя сейчас Старый Фриц, — Маттиас только фыркает. Уже неизвестно кому и как в голову пришла гениальная идея назвать историка в честь Фридриха II. Редкий случай дружеской солидарности — по их абсолютно скромному мнению, общего между учителем и императором было столько же, сколько его было между Алигьери и Майклом Джексоном. — Злобный старикан еще успеет потрепать нам нервы, — парень подтягивает на подоконник ноги, старательно игнорируя скрип столетнего окна, — В следующем году еще наслушаемся про то, как важно готовиться к экзаменам, и что мы обязаны соответствовать статусу ученика этого, — Денсен косится на ржавые разводы на потолке, — престижного учебного заведения. Бондевику нечего ответить другу. Он тоже считает все эти сборы, беседы и отдельные репетиции времязатратной возней. Школа каждый апрель устраивает праздник в честь дня основания, и директор из кожи вон лезет, старается показать все в лучшем свете. Это, конечно, имеет долю смысла — привлечение в частное заведение, еще и обучающее множество иностранных студентов, свежей крови, но у парня есть смутное сомнение на этот счет. Пансион далеко не всем по карману, а захаживающих каждый год зевак — тысячи, не меньше. Прошлые годы самое неприятное во всей этой кутерьме было то, что руководство требовало, чтобы посещали сборы все обучающиеся, так как не редко они перемежались с профилактическими беседами, призывами учиться прилежнее и всякими психологическими тестированиями. Более того, для Лукаса все это означало еще одну персональную головную боль. Как ученика, не состоящего ни в каких клубах или кружках и не выделяющегося исключительными отметками, его всячески пытались вовлечь хоть во что-то. Не то чтобы у норвежца были проблемы с отказами, но в нередких слезах или угрозах избить за непонятливость, эгоизм и отсутствие командного духа приятного особо не было. К счастью, как бы жестко это не звучало, классный руководитель ребят сломал ногу в начале учебного года, поэтому шансов избежать всей суеты намного больше. — Куда пойдешь? — спрашивает у датчанина Бондевик. — Я… — начинает Денсен, но тут же резко умолкает и с шипением спрыгивает с подоконника, стаскивая за собой приятеля. Шаги. Если это кто-то из учителей, то можно хорошо отхватить за издевательство над древним трухлявым окном. Несколько секунд спустя из-за угла выходит ученица. Ложная тревога. — Ну так что? — повторяет вопрос Лукас. — Да вот, думаю в кино махнуть, там новый фильм в прокат вышел, а на то время как раз билеты дешевле. Пойдешь? Норвежец кивает, но видя, что парень собирается вернуться на место, останавливает его: — Пошли сейчас, до конца урока меньше 20 минут. Как раз доберемся до ворот к концу. — Так сильно достали? А ведь это они еще даже про скрипку не знают. — ребята отходят от окна и, обойдя проходящую мимо девушку, идут к лестнице. — Вот пусть и дальше не знают, — Бондевик угрожающе смотрит на Маттиаса. — Я покончил с музыкой и больше слышать ничего не хочу об этом. — Ага, только вот от скрипки и нот ты так и не избавился, — смеется тот, — Стой, бро, подожди меня, — кричит он вслед резко ускорившемуся норвежцу. — Хорошо, я нем как могила. Друзья перекидываются взглядом и подрываются с места, куда в любой момент могут подойти учителя чтобы выявить источник шума, не ощущая на себе чужого заинтересованного взгляда.***
Все, что Лукас может сейчас делать — убеждать себя, что это было предсказуемо. Отсутствие Старого Фрица не смогло бы насовсем освободить его. Раньше-позже, но его поймали бы в любом случае. Тем не менее, ощущение абсурдности не отступает, ибо остановил его не кто иной как учитель музыки, плохо запоминающий лица и имена профессор Эдельштайн. Что еще страннее — он будто бы знал, что ребят можно перехватить у главных ворот. Весь месяц, что шли репетиции, Бондевик и Денсен сразу после уроков, а то и раньше, сбегали в город. Норвежец счел бы это совпадением, если бы молодой преподаватель, известный своей вспыльчивостью, когда дело касалось правил, отправил их к завучу, только вот этого не произошло. Дойдя до входа в здание, Эдельштайн вручил мимо проходящим Антонио Карьедо и Гилберту Байльшмидту шефство над жутко недовольным датчанином, а сам кивком головы приказал Лукасу следовать за собой. До ушей доносится слабый звон из холла. Свобода отодвигается еще как минимум минут на сорок. Бондевик с тоской думает о том, чем сейчас может быть занят его друг. Вариантов к кому его поведут так не вовремя появившиеся одноклассники не много. Хотя, с Франческой, которая была одним из организаторов мероприятий, пришлось бы столкнуться даже встреть бы они Тино и Бервальда. Дверь в кабинет музыки открывается, парень встает с парты — доведя ученика до своего логова, учитель музыки сказал ему ждать и, наконец, вернулся спустя больше десяти минут. Однако, Эдельштайн не один. В нескольких шагах позади идет девушка, на вид чуть младше Лукаса. Взгляд привлекают глубокие, как океан, глаза и вычурный бант на голове. Смутное чувство, будто норвежец видит ее не впервые. — Мистер Бондевик, — прерывает затянувшееся молчание учитель, — Вы, наверное, догадываетесь, зачем вы здесь. — Честно, нет, — причин для индивидуального разговора, еще и без объяснительной, не наблюдается. — Вот как, — мужчина тяжко вздыхает и протирает запотевшие стекла очков. — Это мисс Орловская, — он решает все же представить девушку, — Она с мистером Лоринайтисом, — у норвежца плохое предчувствие, так как он знает, о ком идет речь, а также то, что литовец — скрипач, — должны были представлять наш пансион на предстоящем празднике, но тот неожиданно сломал руку. — Опасения переросли в железную уверенность еще до вынесения приговора. — Мне недавно сообщили, что вы, оказывается, играете на скрипке. Это так? Отрицать смысла нет, но тут на Лукаса неожиданно снисходит озарение. — Ты подслушала наш с Маттиасом разговор? — учась в одной школе, всех все равно не запомнишь, но Лукас наконец понимает, где он видел Орловскую. Та девушка в пустом коридоре — это была именно она. Да и других способов узнать его секрет не было. — Я не опущусь до подслушивания, мистер Бондевик, — в голосе девушки парень четко слышит раздражение. Неожиданно вспоминаются слова Тино, друга с параллельного, что рядом с норвежцем, когда тот злится, страшно находиться. Будто температура резко падает до абсолютного нуля. Это неожиданно приобретает смысл, потому что ледяная синева чужих глаз заставляет его чувствовать себя по меньшей мере Баренцом. — Вы говорили достаточно громко, чтобы весь этаж услышал о твоей ненависти к музыке. — Мне об этом сказала мисс Бонуфа. — решает прекратить начинающуюся перепалку Эдельштайн. Франческа? Осведомленность француженки, конечно, впечатляющая, но не на столько же. Неужели Маттиас все ей растрепал? Тогда как давно это уже не тайна? Сколько еще людей об этом знает? — Он ничего не говорил, — отвечает на не озвученный вопрос Наталья. Как? Наверное, Лукас слишком явно отреагировал, что даже та, кого он знает лишь несколько минут, смогла верно расшифровать его мысли. — На днях, когда в архиве перебирали документы, члены совета нашли старые анкеты, которые вы заполняли при поступлении, — Бондевик не помнит этого, впрочем, в этой школе такое могло быть, — Вдобавок, мы нашли записи ваших выступлений на концертах в Осло, и я могу вам сказать без прикрас, это было более чем хорошо. О Боги, как давно же это было. Тогда отца еще не перевели в Германию, Лукас жил дома в Норвегии и думать не думал об учебе — он уверен, что эти записи еще дошкольных лет. И дедушка тогда еще был жив, даже не ездил в инвалидной коляске. Парень, кажется, даже слышит его тихий смех, грузную поступь, скрип прогибающихся старых половиц, стук трости из черного дерева. Больно била. Хоть синяков не оставалось, но забыть о том, чего делать не стоит, не удавалось с неделю. — Прошу меня простить, профессор — норвежец решает, что воспоминаний с него хватит. Ему не нравится едкое чувство, что начало шевелиться глубоко внутри, его нужно задавить в зачатке. — Но я бросил музыку уже как пять лет. Теперь я не смогу выступить. Бондевик подбирает лежащий на полу рюкзак и направляется к выходу. — Максимум, что я могу сделать для праздника — помочь с декорациями. — непонятно зачем говорит он и, попрощавшись, поплелся к кабинету учебного совета.***
Испокон веков последняя парта является чем-то вроде плодородных земель, за которые ведутся нескончаемые войны. Единственное, что могут предпринять учителя для предотвращения этой бессмысленной бойни, которая еще не достигает своего апогея в начальной школе — загрузить ее ящиками, горшками с почти засохшими цветами или просто документацией. Лукасу десять, и мальчик считает, что действительно ценное место — первая парта. Не из-за того, что взгляд преподавателей проходит сквозь тебя, это что-то вроде приятного дополнения. Сидя спиной к остальным, ты не видишь презрительных взглядов, которые на тебя кидают все: от любимчиков учителей, считающих себя информационной элитой, до еле читающих и пишущих хулиганов, также считающих тебя лишь пылью под ногами. До тебя едва долетает шепоток, смешки — они рассеиваются в скрипе ручек и шелесте страниц. Все эти годы мальчик считал, что у него довольно хорошие отношения с классом. Схема из «привет», «сделал домашку?», «дай списать», «пока» с вкраплениями отдельных обсуждений, шуток, игр и смеха казалась вполне жизнеспособной. Отсутствие конфликтов было неплохим эталоном для разделения на верное и ошибочное. Ключевое слово — было. Межшкольный концерт не был чем-то из разряда «выше головы не прыгнешь». Такие мероприятия он посещал с пяти лет. Как зритель — с рождения. Дедушка, как бывший скрипач, а теперь учитель музыки, заметив интерес у внука к музыке, не смог пройти мимо. Видимо, он так и не смирился с тем, что мама категорически отказалась идти по его стопам. Несмотря на то, что свободного времени у Лукаса из-за школы, дополнительного английского и жестких тренировок от дедушки, который не брезговал применять силу в случае ошибок, не оставалось, мальчик не видел себя без музыки. Как результат — множество побед, широкая известность и статус юного дарования. Три месяца назад к нему обратился с предложением один из его одноклассников. Идея выступить вместе была не плоха — дружелюбный сын директора школы был лучшим среди пианистов. Все репетиции проходили ровно, они были буквально обречены на победу. Но тот не пришел. Вообще. Усилиями организаторов концерт не провалился: ни выставили с какими-то дополнительными мелкими номерами танцевальный коллектив с младших классов. Если с такой подставой Бондевик смог смириться, то с тем, что его выставят крайним — нет. Эгоистичный. Высокомерный. Грубый и неуживчивый. Заявлений самого популярного ученика класса оказалось вполне достаточно, чтобы одноклассники сорвались с цепей. Каким бы ты не был человеком, ты не сможешь удержаться от того чтобы не закинуть мусор в рюкзак, с силой вдавить в стену или сбросить все с парты признанного остальными аморальным существа. Лукас ощущал себя поверженным. Потому что он не смог выступить, пусть даже в одиночку. Потому что не заметил, что где-то дал повод себя ненавидеть. Потому что даже осознавая свою невиновность, улучшить свое состояние никак не удавалось. Потому что в его душе что-то надломилось, и посвящать все свое свободное время музыке хотелось все меньше и меньше. Греет только одно — за окном теплый апрельский день, а значит до конца последнего класса начальной школы остается чуть больше месяца. А дальше — Германия. Такая близкая, когда смотришь на карту, и такая далекая, когда стоишь на берегу Балтийского моря. Время новых знакомых, исканий, мечтаний, планов. И скрипке ни в одном из пунктов места нет.***
Бондевик ожидал, что от него просто так не отстанут. Эдельштайн еще несколько раз подходил и просил подумать хорошенько. Будто его провал кому-то сделает лучше. Но чему был удивлен норвежец, так такой невероятной упертости со стороны девушки. Если первые дня два он списывал все на случайность, то дальше убежать себя, что это просто «одно место и время» не выходило. Наталья была повсюду. Она сверлила его недовольным взглядом, сидя в столовой, неожиданно появлялась за спиной, когда парень возвращался с уроков, на переменах в толпе можно было разглядеть ее бант. Даже на выходных Орловская стала заходить в кофейню, где все годы зависал Лукас. Разговаривали они редко. Давить у нее получалось одним своим присутствием. — А чего ты ожидал, — с набитым ртом говорит ему Маттиас. Парень с упорством Цезаря пытается переписываться с Франческой, выуживать из коробочки лапшу и общаться с приятелями. Рядом лежит раскрытая тетрадь с несделанной тригонометрией, но датчанин с несвойственной ему мудростью решил еще одно дело не начинать. — Она же сестра Брагинского. Двоюродная, но все же. Иван, или, как он просил себя называть, Ваня, известен всей школе своей жуткостью и настырностью. Впрочем, староста таким и должен быть, иначе ему сядут на шею и доведут вечными недовольствами. Люди другого рода долго не выдерживают, если это, конечно, не Альфред Джонсон с параллельного. По слухам, того с его извечным оптимизмом, идиотскими идеями и жаждой соревнований с русским не сняли только благодаря тому, что его «правая рука» всегда успешно разруливал всю кашу, регулярно завариваемую его одноклассниками. Двоюродная сестра, значит. Что ж, Лукас даже не удивлен. К чему-то вспоминается, что Ольга, что на год старше, — тоже двоюродная сестра Вани. Скорее всего, с Натальей они тоже не родные. Слишком уж разные. — У меня срочные дела, идите без меня, — вставая вслед за ребятами, говорит Денсен. — Дела у него, — дружно фыркают Лукас и Тино. С того дня, как датчанина вместе с Антонио и Гилбертом отправили на подготовительные работы, он снова стал пропадать целыми днями. Да и остальное время преимущественно с довольной лыбой смотрел что-то в телефоне. — Передвавай привет своим делам, — кидают они вслед игнорирующему смешки приятелю. — Ты с нами в общагу? — у выхода из столовой спрашивает фин. — Думаю, нет. Прогуляюсь по аллеям. Авось корректива в графике собьет ее со следа? — Орловская была в столовой все это время. Сейчас она, скорее всего, тоже где-то поблизости. — молчавший все время Бервальд неожиданно решает поделиться наблюдениями. Черт. Это уже не смешно. Совсем не смешно. Швед редко ошибается в своих предположениях, поэтому шансы, что за ним наблюдают прямо сейчас, велики. Но менять планы, когда уже настроился, не хочется от слова вообще. В комнате будет шумно даже без Маттиаса, ведь Вайнямёйнен обязательно найдет себе занятие, будь то уборка или готовка, да еще и Оксеншерна подключит. Бондевик на самом деле очень любит своих друзей, но порою их оказывается в его жизни слишком много. Именно в такие моменты побег — глоток свежего воздуха. — Я все же прогуляюсь. Надеюсь, вернусь целым и на своих двух, — ухмыляется, ведь знает, что ему ничего не будет. Слухи слухами, а в невменяемость недавней знакомой он не верит. Тино об этом не знает, в его глазах явная тревога, но он все же заставляет себя кивнуть, и на повороте они с Бервальдом оставляют Лукаса одного. Парень бредет в противоположном направлении, закинув голову. Он точно знает, что до его места метров десять, а угроза врезаться сведена до минимума грязью, хлюпающей под ногами. Зима выдалась довольно теплой, подобие снега выпадало с неделю после Рождества, но теперь погода баловала лишь моросью и туманами. Заветная лавка под кроной сосны радует сухостью, пока есть возможность расслабиться без абсолютно не незаметного наблюдателя — нужно пользоваться. Только вот планам сбыться не суждено, ведь память тотчас подкидывает обрывок разговора двухнедельной давности. — Я бросил, потому что мне расхотелось играть. — Себе хотя бы не ври. Зачем тогда играешь каждый день? Бондевик уже и сам не уверен, в чем его проблема. Раньше он об этом старался не думать, да и окружающие в какой-то мере потворствовали этому. У дедушки случился сердечный приступ через год после того концерта, Лукаса больше никто не держал. С родителями парень виделся только на каникулах, те тоже не заводили разговор о музыке. Вероятнее всего, мама просто ощущала вину за то, что дала своему отцу полную власть над сыном, только вот тот не осуждает ее за это. Скрипка до сих пор лежит у него под кроватью, но покрыться пылью ей не дают. Хорошая звукоизоляция позволяет и играть, и оставаться не раскрытым. Тогда почему? — Почему ты так хочешь участвовать? У тебя через пять месяцев экзамены, есть чем заняться, — прекрасно знает, что он не один. В Наталье самое пугающее не ее готовность выслеживать, переходить границы дозволенного, получать свое даже при помощи грубой силы. Страшно то, что она уже крепко засела в его голове, то, что все ее странности уже стали обыденностью, то, что они понимают друг друга с полуслова. С последним всегда справляется только младший брат. Остальным же нужны какие-то разъяснения, что для немногословного норвежца сродни пытке. — Хочу хоть раз попробовать и выложиться на все сто. — норвежец уверен, что до своих слов девушка неопределенно повела плечом. Сомнительно, что она даст более прямой ответ. — Всего одно выступление, и я отстану. Ты ничего не теряешь, концерт лишь развеет твои сомнения. Гипноз, не иначе. Даже гордость и глупое упрямство спят и не вызывают в душе Бондевика ничего. Пустота. Выход, как разобраться с неопределенностью, только один. — Окей, — он резко встает и смотрит на опирающуюся на спинку лавки девушку, — И какой у нас план?***
Если бы Лукаса сейчас спросили, что он чувствует, то он бы не ответил. Он не знает слов, способных описать состояние между легкостью и горечью. Первое — от осознания победы, второе же от признания собственной неправоты. Если бы Лукаса сейчас спросили о его планах на будущее, то он бы просто начал непонимающе пялиться. Все, о чем мечтает парень — дойти до своего места, не навернувшись, ибо поток эмоций, исходящий из зала, обжигает. Добраться до друзей, под недоумевающе-восторженными взглядами зрителей, в частности одноклассников, что узнали тайну скрытного норвежца, с которым они учились пять лет. Если бы Лукаса сейчас спросили, о чем он думает, то он бы не стал нести этот напыщенный бред о великих свершениях в будущем, о труде, вложенном в выступление и поддержке близких. Все, что его сейчас волнует — тепло рук Натальи у него на спине. Все же иногда «групповые обнимашки», как их называют эти чокнутые активисты из студсовета, приносят пользу. К счастью, на таких концертах некому расспрашивать об этом, поэтому норвежец просто старается увернуться от отнюдь не легких похлопываний Маттиаса по плечу и вспоминает последние три месяца. Это время, на удивление, прошло не только гладко, но и… приятно? С Натальей, или, Наташей, как она сказала себя называть, было спокойно работать. Она не пропускала репетиций, приходила вовремя, да еще с спокойно реагировала на чьи-либо замечания об редких ошибках. Поразительно, как меняется человек за работой. Единственной проблемой, с которой столкнулся Бондевик, было то, что годы малоактивных тренировок сделали свое, играть было труднее. Лукасу пришлось отказаться от прогулок в выходные и выделить время на дополнительные занятие. Но ему, в отличие от девушки, не приходилось еще дополнительно готовиться к экзаменам, поэтому уже к концу февраля профессору Эдельштайну не оставалось ничего, кроме как отпускать редкие похвалы их игре. Ребята как-то уж слишком радостно отреагировали на участие друга в конкурсе. Выяснилось, что все, даже Бревальд считали, что выступление для него будет отнюдь не завершением. Просьбу Лукаса не афишировать сложившуюся ситуацию Тино и Маттиас восприняли как прекрасную возможность устроить сюрприз для дорогих одноклассников и учителей. Эдельштайн удивленно пожал плечами, но ничего не говорил. Этот день наступил быстрее, чем ожидалось. Хоть поставили выступление ближе к концу второй части программы, почти что вечером, учебу отменили, парень все равно встал ни свет ни заря. От нечего делать пришел на первую часть — спортивные соревнования, которые увлекательностью для парня никогда не отличались. Тем не менее, Денсен расценил его появление как поддержку и был безумно счастлив. Разуверять его норвежец не стал. В перерыве после первого тайма к нему присоединилась Орловская, которая, судя по недовольному лицу, тоже не спала всю ночь. Однако с наступлением второй части появилась тревога. Факт того, что даже по отдельности арт галерея, танцы от младшеклассников, множество музыкальных выступлений были весьма занимательными для Лукаса, веревки на шее не ослаблял. — Правило трех не забыл? — отвлекла от песен Rasmus Наталья. Тино и рок-музыка — зрелище занимательное, но причина веская. — Примерно, — хмурится, пытаясь вспомнить слова Эдельштайна. — Принять расслабленное положение, резко вдохнуть и абстрагироваться? — Орловская на вопрос не отвечает, молча вкладывает что-то холодное металлическое ему в руку, откидывается на спинку лавки, закинув голову, и, не дыша, с силой пытается сжать древо. Отвлекается посредством сжатия? Надо бы попробовать. Металлическим предметом оказывается не что иное как кулон в форме трилистника. Вроде как символизирует удачу. Лукас повторяет действия несколько раз. Не ясно, насколько правильно, но он, определенно, отвлекся. Прекращает только почувствовав ладонь девушки на плече. Кивает в сторону сцены. Вот и конец. Краем уха слышит вопли Маттиаса и Тино, но старается не смотреть в их сторону. Страх перед реакцией остальных слишком силен. В секундной паузе перекидывается с Наташей взглядом. Вступление за ней. По залу разносятся нежные, слегка грустные звуки, и среди рядов воцаряется тишина. Secret Garden. Может, на фоне попсы покажется скучным и нудным, но норвежец мысленно нарекает таких гипотетических присутствующих идиотами. Старается не поддаться чарам. Не улететь в возникающие перед глазами туманные горы, покрытые сосновыми лесами, холмистые луга, пропитанные холодным медовым запахом. Еще не время, все будет, но потом. Бондевик не видит игру девушки, но может представить плавный, легкий бег пальцев по черно-белым клавишам. Слегка качает головой, поворачиваясь вслед за музыкой. Длинные платиновые пряди колышутся, как степные травы на ветру. В этом тоже есть что-то от магии. Норвежец привычно располагает скрипку на плече, и, выдержав драматичную паузу, снова погружается в сказочный омут. Теперь это не легкая грусть. Это тоска. Из ниоткуда возникшее чувство ностальгии кидает не к рекам, лесам, полям, а к брошенному особняку. Целый, прекрасный, но, оставленный за ненадобностью. С фотографиями на камине, желтыми газетами на кофейном столике, слабой игрой красок витража на полу. Музыка разносится в этом безмолвии. Даже странно осознавать, что это из-под его, Лукаса Бондевика, смычка выпархивают эти трели. Интересно, видят ли остальные то же, что и он? Чувствуют ли тот самый спектр чувств? Норвежец с нажимом последний раз проводит по струнам, и все виденья развеиваются. Парню кажется, что в этой тиши можно спокойно слышать не только его сердцебиение, но и мысли, бьющиеся изнутри черепной коробки. Все же через пару мгновений зал, словно извиняясь за задержку, обрушивает на пару цунами аплодисментов, свиста, а еще чаще — криков. Возвращаясь в конец зала, Лукас едва не падает из-за налетевшего на него сзади Маттиаса, но, в последний момент, восстанавливает равновесие благодаря подавшему руку Брагинскому. Кто-то из совета кричит, и Орловская с Бондевиком оказываются в плотном кольце. От раздражения отвлекает только то, что голова Натальи устало покоится у него на плече. Тепло в груди остается даже после того, как их отпустили, продолжая при этом поздравлять. Незаметно наступает конец второй части, и парень с девушкой незаметно скрываются из зала — отстанут еще не скоро, поэтому хоть на пятнадцать минут хочется сбежать на свежий воздух. Чуть теплый свет солнца и прохлада дующего с севера ветра — лучшее, о чем можно мечтать. Изредка останавливаясь, чтобы посмотреть на разбросанные тут и там мероприятия, ребята идут по аллее. Бондевик рассматривает придирчиво брошюру, когда его неожиданно посещает идея. — Может сходим куда-нибудь? На каток, например? — Завал с домашкой, — в голосе скользит что-то вроде сожаления. — На долги теперь не будут закрывать глаза, а тут еще и сочинение. В другой раз. Лукас по себе знает, что сочинения — та еще головная боль, учитывая, что их задают на следующий день, поэтому соглашается. Другой так другой. Это не отказ, поэтому он совершенно спокойно идет за зовущей Натальей назад в сторону площадки, где уже продолжились выступления.***
Вообще то, Бондевик не дурак, поэтому уже скоро он понимает, что в всхлипываниях Денсена из рода «Нашему мальчику кто-то понравился, как же быстро взрослеют дети» есть доля смысла. Возвращение домой, летние каникулы, начало подготовки к выпускному классу и экзаменам даются труднее, чем он того ожидает. Не отпускает чувство, что чего-то, а точнее, кого-то не хватает. Меньше чем за год Наталье удалось стать значительной частью его жизни. Возможно, ему было бы сейчас проще, брось они общаться сразу после праздника, причин уважительных теперь не было. Только вот завалы по учебе не мешали им хоть на переменах, но общаться друг с другом, изредка выходить погулять или по привычке встречаться в кабинете музыки. Орловская ему нравится, он это признает. Более того, Лукас почти уверен, что и девушка к нему не совсем равнодушна. Свежо в памяти, каким взглядом она одаривала своего настырного ухажера. В начале учебного года норвежец, проклиная себя за то, что не догадался найти ее в интернете или хотя бы взять номер, выглядывает ее в толпе учеников. Отчаявшись, вылавливает Франческу — та успела немного сдружиться с Орловской, пока общались одной компанией. — А ты не знаешь? — что-то норвежцу не нравится в ее голосе. — Она перевелась. Сказала, что у них проблемы в семье, поэтому их с братом и сестрой забрали. Но знаешь, что самое странное? — Лукас вопросительно смотрит на француженку, все еще пытаясь переварить услышанное. — С ними не удается связаться. Вообще. Их страницы и номера, даже электронная почта заблокированы. Джонсон сказал, что искал Ваню, но все по нему исчезло. Будто Брагинского и не было. Как и остальных. Опоздал. Как такое вообще могло произойти? Ведь ничего не предвещало беды. Даже Бонуфа, всегда все обо всех знающая Бонуфа, не знает. Лукасу винит себя, что не сказал Орловской обо всем раньше. Хотя, это ничего не изменило бы. Исчезли бы в любом случае. — Если узнаешь что-нибудь — скажи, хорошо? — Конечно, — Франческа смотрит с сочувствием, вероятно догадывается, о чем он сейчас думает. — Не переживай, мы все равно их найдем. — Бондевик слышит крик вслед. Ему хочется в это верить, правда. Но что-то подсказывает ему, что просто не будет. Не в техническом или информационном плане, не сами поиски, а для него самого. В таких вещах он не ошибается.До сих пор не понимаю, Как сумел ее я потерять. Я ищу ее повсюду, Чтобы снова мы смогли начать.
***
Лукас стоит на сцене и, едва сдерживая желание зевнуть прямо на глазах благородной публики, продолжает привычно пытаться вежливо улыбаться. Все, чего сейчас хочется — доползти до своего номера в отеле и забыться часов на двенадцать. Он на сцене всего сорок минут. Сорок девять, если быть предельно точным — сорок пять на его выступление, и еще четыре — на формальности. Снова щиплет глаза, но теперь уже не от яркой, как тысяча солнц, люстры. На привыкание была дана почти что вечность. Быть последним — как всегда утомляюще. Если на экзаменах проблема была в том, что в своих фантазиях успеваешь прожить целую жизнь, думая о худшем исходе, то здесь все намного прозаичнее. Четыре-пять часов ожидания дают свое. Людей больше, чем ожидалось. Все же нашлись на дальних рядах энтузиасты, готовые попытать счастье, и попытаться прорваться за автографом, рукопожатием или парой слов. Хорошо, что хоть с Райвисом успел разобраться, доберется до выхода — и можно хоть бежать. Краем глаза Бондевик замечает странное движение над толпой. Инстинкты говорят нагнуться — в приеме мячей лицом он был своего рода экспертом. Здравый смысл — не слушать их. В последний миг он все же просто выставляет руки перед лицом и каким-то чудом ловит букет. Полевые цветы. Нетривиально на столько, на сколько и приятно. Они простые, невзрачные, но в них есть что-то искреннее. Интересно, кто оказался столь оригинальным и наглым. Кидать цветы — это почти что грубость, хоть у норвежца к этому претензий нет. Отвлекшись от разглядывания букета, Лукас поднимает глаза и чувствует, что сердце замерло. На него смотрят аквамариновые глаза. В стороне от толпы стоит Наталья. Заметив ступор скрипача, та улыбается краем губ. Орловская отводит взгляд, кратко отвечает неожиданно вспыхнувшей из-за несоблюдения очереди пожилой женщине и, развернувшись на 180 градусов, исчезает в потоке, несущемся к выходу. Нет. Нет. Нет. Она не может так просто взять и уйти. Не теперь, когда ее увидели. Бондевик успокаивает возмущенных поступком Натальи людей, спешно ходит от одного к другому. Надеется, чтобы Орловская не успела уйти далеко. Последний. Лукас спешно кидает слова прощания остальным и бежит по злосчастному коридору. Секундная задержка на то, чтобы аккуратно упаковать инструмент — не копейки все же стоит, — и накинуть плащ. Выйдя в холл, он уже было подорвался к главному выходу, да простят ему небеса бег по театру, как его останавливает рука на запястье. — Не спеши так, никто не умирает. — Наталья! — Бондевик убеждается, что это не иллюзия, не галлюцинация, созданная его вконец помешавшимся сознанием. — Это действительно ты. — Наташа, Лукас, Наташа. — смеется девушка и пристально рассматривает его. — Ты все такой же. Орловская тоже не сильно изменилась. Все те же длинные волосы цвета платины, те же глаза, тот же голос. Разве только бант сняла, а так даже платье и куртка, что девушка сейчас надевает, — темно-фиолетовые. Разве только выглядит еще более уставшей, но с этим уж ничего не поделаешь. Такие теперь все. Даже вечно сияющий Денсен. — Доказывал, что ненавидишь музыку. А теперь певец мирового уровня, — указывает на плакат. С яркоокрашенной бумаги на норвежца глядит его лицо. — Я же признал, что был не прав. Да и не дотягиваю я до мирового уровня. — Не скромничай, я же знаю, что ты уже был даже в Канаде. Снаружи не холодно, но дождь со снегом — не самый приятный подарок на Рождество. — Можем пройтись немного, — предлагает Наталья, сильнее втягивая шею и чуть ли не прячась за крепостью из шарфов. — Я рядом живу, так что мне можно не спешить. — Да, конечно, — норвежец и сам не готов уйти, особенно теперь, когда есть возможность все узнать. — Почему вы с Брагинским и твоей сестрой так резко исчезли? От вас не было ни одной вести, Джонсон даже взломал данные, когда искал зацепки. До сих пор. — Впечатляет, — хмыкает девушка, — надо порадовать Ваню, что у него такой верный друг. Но у нас просто не было иного выхода, — после небольшой паузы продолжает она. — Франческа ничего не говорила? — Только что у вас были какие-то проблемы дома, — Лукас пытается вспомнить слова жены друга, — И вам пришлось вернуться. — Точнее, проблемы в компании, — она замечает недоумевающий взгляд и поясняет, — Отец Вани рассорился со своими товарищами, с которыми они запустили предприятие, я не знаю, что именно они не поделили, но один из них мягко намекнул, что если тот не пойдет на уступки, то и нас троих могут втянуть. Дядя сразу после этого забрал нас из школы и отправил подальше, чтобы если что, нас не нашли. Даже документы заставил поменять, — Наташа перестаёт упрямо смотреть под ноги, синие бездны явно ожидают реакции. — У вас до сих пор из-за этого проблемы? — интересуется норвежец, — До сих пор скрываетесь? — Большинство уже вышло из игры и оставило дело своим детям, с которыми проще договориться. Остался один, но Ваня говорит, что он очень плох и еще до конца года сдаст карты. Не долго осталось. Прости, что не говорила об этом. — У вас не было другого выхода, я понимаю, — краем глаза видит благодарный взгляд. Незаметно за разговором они доходят до старого пятиэтажного здания. Краска местами облезла, в выемке у двери огромная лужа — козырек над входом в подъезд из-за вечной сырости проржавел, но судя по яркому свету из окон, жизнь здесь кипит во всю. Видимо, не только Лукас всю жизнь мотается по развалинам. Самолет до Осло через восемнадцать часов. Очередная недосказанность и они могут не встретиться снова уже никогда. Бондевик осознает это острее, чем когда-либо. — Наташа, — как же непривычно это звучит, — Ты свободна завтра? Может пройдемся куда-нибудь? Ну же, давай. Норвежец готов к любому исходу, но все же не может скрыть потрясения, когда девушка с еле сдерживаемой улыбкой, — хронический серьезный вид можно причислить к заболеваниям? — кивает ему. — Давай на каток. Потом уже настало, время есть. Только на этот раз давай обменяемся номерами, чтобы не потеряться снова. Глядя в след уже зашедшей в подъезд Наталье, Лукас только осознает, что это правда — «потом», в котором они сумели встретиться, в котором он решился пригласить, а она согласилась действительно настало. Мужчина неспешно идет по набережной и, не переставая улыбаться, смотрит в телефон, ежеминутно звонящий оповещениями сообщений. До рейса семнадцать с половиной часов, но теперь это не важно. Они ждали двенадцать лет, и Осло подождет.В сказку я навсегда влюблен, Забывая боль. По тебе я схожу с ума, Я пленен тобой.