Бессмертные поклонники тайда

У Петира ничего нового кроме того, что двадцать лет назад из южного штата он переехал в северный и теперь не любит дороги с крутыми поворотами в сторону обрыва — по таким на кабриолетах ездят в фильмах про гангстеров, у их дам шейные платки уж больно красиво развеваются. Ладони остывают к вечеру от долгого сидения у компьютера. Потому что осень и открытое окно. Пальцы становятся малоподвижными, закрадывается мыслишка приобрести митенки. Благодатная почва для скорби о былом. Петир вырос и стал думать проще, хотя любовь к зеленоглазым не прошла. Зато, возможно, прошли невроз и комплекс бога. Поймите правильно: Петир не хочет умирать. Дочь Кэт проявляет к нему нездоровый интерес. Он не знает, откуда она узнала его адрес и знает ли, насколько близок он был с её матерью и теткой. Но она стоит на лужайке, на подстриженной профессионалом за n долларов в час лужайке. Как в фильмах с резкой сменой плана и соответствующим нагнетанием. Она пока не приближается, но точно дочь Кэт. Скорее всего — Санса. Когда Кэт выбирала имя дочери, Петир ещё здоровался с ней. Девчонка стоит и смотрит на дом, или номер дома, или флюгер. Петир думает купить квартиру в доме с консьержем. Это точно дочь Кэт — те же скулы и глаза. Не такие тусклые, как у Лизы. И медного цвета волосы. Девчонка стоит под его домом, и ему надо бы с этим что-то делать. Он взрослый мужчина без токсичной маскулинности. Петир резко поднимается, выходит к двери, идет прямо через гостиную и отмечает загнутый угол ковра. Выходит на крыльцо. Глубоко вздыхает, будто бы ни при чем, будто бы вышел за газетой лет пятьдесят назад. А потом по-кошачьи тихо подкрадывается к подростку, замершему у почтового ящика. — Привет, тебе помочь? — услужливо спрашивает он, жадно впитывая знакомые и в то же время незнакомые черты. Он по ним изголодался, а обещал бросить. Неудобная страсть мозга к знакомому. — Привет, — отвечает девчонка, нисколько не смущаясь. — А вы педофил? — Что-о-о? — Петир давится слюной. — Я не педофил. Я адвокат. И снова давится слюной. Теперь от того, что почему-то хочет выглядеть важным и значимым в глазах наглой девчонки, которая с каждой секундой все меньше походит на Кэт. С каждой хитринкой, с каждым кривым выражением лица. С каждой демонстрацией безразличия к общественному мнению. Довольно полный образ для тридцатисекундного знакомства. Она напоминает Серсею. И нравится Петиру от этого больше. — По вопросам преследования? — живо интересуется она и прищуривает глаза, будто оценивает. — Не совсем, — Петир даже не знаком с кем-то из этой области. С годами он стал копить энергию и игнорировать бессмысленные трепыхания общественности. Раньше ему нужен был компромат. Теперь достаточно иметь с собой кредитку. — Я адвокат по недвижимости. — Жаль, но все равно лучше педофила. Нельзя было не согласиться. — А можно к вам? — Эм? — Петир трет сухие ладони о брюки. Он почти уверен: к нему нельзя. — Я обещаю: не буду писать заявление. — Девчонка окидывает его внимательным взглядом. — Если, конечно, не будет повода. Петир решает сбрить бородку клином, потому что ну сколько можно! Или в косу её заплести. Лучше походить на хиппи, чем на педофила. Хотя в адвокатской среде это вопрос. — Санса! — возмущенно выкрикивает соседский куст, и Петир шарахается. Всё-таки «Санса». Санса не выглядит удивленной, но выглядит довольной. И злой. И ещё недовольной реакцией Петира. Но и не удивленной этим тоже. Очень подвижное лицо у неё. — Санса! Что ты творишь! — из куста выбирается (серьезно?) крупная широкоплечая женщина, что могла бы сойти за культуриста, если бы так безнадежно не притворялась дачницей в панамке. Эдакая жительница спального района на выгуле собачки. — Ты хотя бы думаешь, кем может оказаться случайный… — её глаза расширяются. — Привет, Бриенна, — говорит Петир. И только теперь Санса выглядит удивленной. * — Так теперь ты продаешь свою богичную мускулатуру? — Петир поглаживает бороду, и она правда кажется ему неуместной. — Нет, я продаю навыки расследования и иммунитет к подозрениям, который вообще-то напрямую связан с сексизмом. А ты продаешь недвижимость, нет, следишь, чтоб её продавали честно, так, выходит? Бриенна явно слышала весь его разговор с Сансой. — Нет, я продаю быстроту принятия решения по циклу OODA, — Петир щурится. — Ты следишь за девчонкой? — Да! — Санса обиженно хмурится из-за стакана с соком. — Она повсюду за мной ходит и смущает моих друзей, когда попадается. А попадается она всегда, потому что я делаю всякое такое и она возмущается. И выдает себя. А я просто хочу уединения! Хочу свою жизнь без надзора! — Санса, ты прекрасно знаешь, что меня об этом попросила твоя мать. Так Кэт не только не изжила в себе гиперопеку, но ещё и усилила её. Великолепно. — А мне плевать, о чём она тебя там просила. Это моя жизнь, и я буду делать с ней всё, что захочу! Петир усмехается. Он давно так не усмехался. Издержки укомплектованного круга общения. Это сериальный друг, это книжный, а это тот парень с работы, который скрашивает обед в будний день. Социопатическая мозаика счастья. — Вот господин Бейлиш подтвердит! — выпаливает Санса, и он снова шарахается. Не к своему стыду, потому что исключил этот паттерн. — Прочла надпись на ящике? — Прочла надпись на ящике. — А ты, Бриенна, не прочла. — Не прочла. Вот и поговорили. * И наконец после нескольких реплик: «Поколение, выросшее у поколения, которое смотрело Masculin féminin, и тоже его посмотревшее — бессмертные поклонники тайда», «Миф о красоте идет в дополнение к любови гика» и последней, которой Петир не гордился очень сильно, — «Искусство подражает жизни. Жизнь подражает искусству. Какой образ избрать, чтобы стать собой?» — Санса перестала изображать оскорбленную невинность. — Ты говоришь совсем как мой учитель словесности. Это ничего не значит, просто наблюдение. Петир знал, чего стоит всякое наблюдение. — А какой он из себя? — Умный, веселый, — Санса зевнула и прикрыла рот ладонью. — Карлик. Петир не воскликнул «надо же», потому что вырос, но ювелирно ударился коленом о болт с нижней стороны столешницы. — Рад, что ты встретила аж двух занятных собеседников за свою короткую жизнь. — Это не совсем я встретила. — Санса картинно откинула локон за спину. Половина посетителей кафе проследила за полетом. Петир изобразил мужественность. Бриенна почесала бровь. — Это мои гены встретили. Вы же сами видите: люди ко мне так и липнут. А если выборка шире, то и шанс на «занятность» выше. Тут Петир вспомнил, что вершиной его мысли в тринадцать лет было… сложно сформулировать что-то, свободное от стереотипного топтания отца. Сложно вообще вычленить что-то «его» в таком возрасте. Интересно, в какой-то момент то, что было уникальным для одного поколения, для следующего становится обязательным? Махровый сексист — Уверенный пользователь ПК — Мамкин манипулятор — Жертва абьюза — Лауреат Нобелевской премии мира. Ну и так далее. В каком вашем возрасте все взрослые из детства вдруг оказываются идиотами? — Как думаешь, что появилось раньше: конкурсы для породистых собак или конкурсы красоты? Простите Петиру эту реплику, уже двадцать лет прошло с тех пор, как он начал терять навыки устного не-делового общения. — Кхе-кхе, — натурально ненатурально покашляла Бриенна. — Наш заказ принесли, давайте есть. И Петир подвинул к себе тарелку и стал есть. Резал куриную отбивную и накалывал картошку фри на вилку (да!), пил спрайт и по-стариковски морщился от вкуса. И за всем этим наблюдала Санса, потому что, видимо, была странным ребенком. Но внимание льстило. * — Я слышала, что ты адвокат серийных убийц и маньяков. — Мол, если не я, то кто? — Петир лукаво прищурился. Ему нравилось наблюдать за людьми, когда они смущались. Смущение — настоящее чувство, его не подделывают. — Ага. Бриенна не смутилась. Это разочаровало Петира, но самую малость. — К сожалению, ценность книги определяется аудиторией… — Не пори чушь, давай по делу. — Я был, но переквалифицировался. * Сансе девятнадцать, и Петир не чувствует себя старым. Конечно, медицина творит чудеса, и седина ему идет, очень идет. Но отец умер от атеросклероза, едва Петир выпустился из колледжа. Петир никогда не думал, что доживет до этого. И не рассыпется. И даже будет ходить на пилатес три раза в неделю со всеми этими мамочками и дочерью Большой любви, которая теперь его приветствует легким кивком, чтобы его поддержать и заглушить этим смешки Бриенны. Бриенна оказалась недурственной соратницей по покеру. Хотя бы потому, что вовремя вытаскивает его за шкирку из-за стола, приговаривая: «Хаос — это несомненно лестница, но!..». «Но» — всегда разное. Сансе всего девятнадцать, и она всерьез пугает Петира своей активностью. Он наконец-то опустился до преподавания и облегчил боль, что лежала на сердце, а он и не подозревал. Он передает свой опыт. Он учит детей быть драматичными. Санса учится у него юриспруденции, у Бриенны — самообороне. Иногда Кэт пытается что-то в нее вложить сверх манер и послушания, но Санса все чаще отмахивается от этого. От собственного отца Санса приняла только сострадание к чужой боли, когда он умер, а следом и ее старший брат. Она собирает лучше из них всех и будет лучше их всех. Даже у Лизы она нашла чему научиться. Однажды так и сказала, и Петир подавился виски. — Знаете, чем мама проигрывает тете Лизе? В них еще сильна соревновательная жилка, вы же помните этот конкурс костюмов, когда Бран и Робин жутко страдали. — Санса машет руками в воздухе, чтобы было доходчивей. Это наверняка сработало бы, если бы она разговаривала со знающими язык жестов, но Петир все равно прислушивается. Он любит новую информацию. Особенно о давно известных ему личностях: так проще и занимательнее прослеживать колею взросления или отупения. — Она никогда не влюблялась. И не позволяла себе ничего сверх долга. Это жутко сковывает. Я не хочу так. Я буду другой. Петир никак не комментирует, но это ослабляет узел в его тщедушной груди. Тот самый, тугой, с самой ранней юности. Что он недостаточно хорош. Но проблема не в нем. Санса не нарочно спасает его. Иногда Петиру кажется, что он заигрался в родительство, что Бриенна каким-то образом поддерживает эту игру и что все обязательно закончится плохо. Удобно быть родителем, когда ни за что не платишь. Двадцатые годы Петира ознаменовались тем, что он стал любить все песни со словом «бастард». Он чувствовал родство. Только один двадцатый год Сансы посвящен культурному мифу о безусловности материнской любви и основной проблеме отпрысков списка «Форбс» «чем занять свой день, когда не нужно думать о деньгах?». Но она не знает ни о первом, ни о втором. Так Петир обобщил чужую жизнь, частью которой становиться не ожидал и пока не разобрался. Санса говорит: — Если в общем рассуждать о наших взаимоотношениях, матушка не поддерживает во мне желание жить. Санса говорит: — Ошибка — считать, что успех определяется воспитанием. Люди заводят детей, чтобы им что-то объяснить (часто то, что они думают, им не объяснили их родители) и чтобы они чего-то достигли. И считаю, что дети достигают чего-то только благодаря этому объяснению. Мол, я не достиг, ибо мне не объяснили. Потом я прожил жизнь и теперь могу оказывать влияние. Безусловно, благотворное. Другая оценка собственного влияния в головы родителей не попадает. Но это абсолютно не коррелирующие понятия: успех и воспитание (объяснение). И наконец Санса говорит: — Люблю прорежать брови, это контролируемый уровень боли. И Петир рекомендует ей терапевта. Хотя, конечно же, сначала отвечает тоном без всякого удивления: — Хорошо сказано. Санса такая предсказуемая. Если бы она не была, Петир давно бы все это бросил, ведь его внутренняя потребность в контроле не была бы удовлетворена. А потом, когда Санса уже в кабинете со специалистом, подозрительно смахивающих на «хипповскую» версию самого Петира, он, сам Петир, говорит: — Взрослые думают проще и структурированнее. Они дальше от животных, чем дети. И дальше от чудо-обрыва, с которого можно совершить прыжок веры. Только с этого обрыва можно совершать прыжки. А еще: — Любовь и семья не цель, а сопутствующие обстоятельства. Санса печатает что-то в телефоне. * Петир не любит делать подарки, он любит закрывать потребности. Вот Санса хочет встретиться со своим другом по переписке, вот он предлагает Кэт отвезти её в Испанию, вот Кэт соглашается, конечно (она же не знает, что у Петира с Сансой договор сразу же отправить ее на вольные хлеба и посетить пару игорных домов), вот они уже в аэропорту встречающей стороны. И в объятья Сансы бросается высокий блондин с золотистым загаром. А Петира оценивающе оглядывает его сопровождающий, смуглый испанец с очень гибкими бровями. «Дядя Оберин» ведет машину слишком лихо, на его вкус. — …поставлю чай на надежду, что он не разольется… — слышит Петир с заднего сидения, а затем заливистый смех Сансы. Хоть у кого-то в ее семье будет смешной партнер. Он вздыхает. «Дядя Оберин» обращает вдруг на него слишком пристальное внимание. Чтоб он так на дорогу смотрел. — А ты тоже не любишь встречать на улице всех этих людей из детства, которых ни за что не узнаешь уже спустя пять лет при близком рассмотрении, но которых помнишь? — Я не люблю людей, потому что они не я. — Мартелл. Оберин Мартелл, — Петир кивает, потому что эти слова произнесены не всерьез. С всерьёз он бы плевался. Как и с отсылок к Самой Читаемой Книге На Земле. Уж ура, что только на Земле. — Петир Бейлиш. — Чем занимаешься, Петир Бейлиш? — Придумываю изощренные способы залезть в душу с соблюдением личных границ. — И как? Петир пожал плечами. * «Человек создал бога, а не наоборот. Искусство держится на синонимичном опыте. Книги пишут, чтобы с кем-то говорить после смерти. У меня есть силы рисовать на пустых листах, но ведь не у всех. Так почему бы им не радоваться созиданию, даже если оно фальшивое по моему мнению?» — выдержка из старого дневника Петира. Потому что ее некуда примкнуть, а слова хорошо легли почти все. — Ненавижу картины по номерам. — И я. А еще я подумываю создать отдельную личность для занятий йогой. Ну чтобы все силы не уходили на то, чтоб не закатывать глаза во время проповедей про ауру. Гимнастика-то полезная. Мужчина в доме целует женщину в центр ладони. Петир хочет, чтоб его это отвращало, но дико завидует. — Мам, пап, это — Санса. Это о ней я вам так много рассказывал, — говорит мальчишка, ровесник Сансы, тот самый друг, к которому она приехала аж в Испанию, тот, с кем Петир ее сейчас оставит и уедет в отель на две недели. Говорит мальчишка, и женщина, и мужчина начинают обретать человеческие черты. Они больше не солнечный свет и смех, не отдаленное нечто, а люди. Они идут в эту комнату. И заходят. * Петир ненавидит ужасы и хочет, чтобы пойманные к этому моменту образы не пополнялись и не воспроизводились. Ходить к врачу интересно, когда не ожидаешь, что он что-то обнаружит. Ты на самом деле не ожидаешь увидеть мертвую подругу детства живой. Петир любит технику и считает ее хрупкой. А людей — бессмертными. Человек умирает, когда ему не с кем говорить. Писатель бессмертен. Его читатели говорят с ним даже после смерти. Если о ком-то написать правду — он станет бессмертным. Если ты десять лет воображал развитие чьей-то личности, а потом больше уже не смог и сдался и перестал об этой личности писать, и поплакал на полу в ванной, а потом она вдруг жива, ты счастлив? Писатель продает ощущения, а не описания. Ты счастлив? Я умираю заново каждую секунду, и глупо думать о том, что сделал уже мертвый я. Я счастлив в эту еще живую секунду? Я рад? — Привет. — Привет. * У Серсеи не всегда было зеркало на потолке. Джейме травит анекдоты, потому что был для этого рожден. Санса вызвалась помочь Джоффри на кухне. — Ненавижу запах жареного творога или что там готовят тридцатилетние женщины за ПП, — бурчит Джейме. Оберин, кстати, все еще здесь. И успевает поддерживать беседу и раздражать Петира взглядом. Он играет с оливкой, и руки у него красивые как в видеоиграх. Конкретные предположения — это смешно. Например: Петиру стало не по себе, как если бы в его карманах при осмотре на границе обнаружили миниатюрный бюст Ганнибала Лектера из человеческих ногтей. Металлические обручи трутся друг о друга в животе. — А вот я буду есть почти что угодно, пока мне не придется это готовить, — включается Петир. Уже двадцать лет прошло с тех пор, как он начал терять навыки устного не-делового общения. Он уже не знает, о чем говорить с восторженными как щенки, не знающие упадка сил людьми. * Неожиданно даже для самого себя Петир остается на ночь в доме родителей развиртуаленного парня Сансы. Дом у них оранжевый, красный, коричневый и желтый. А еще иногда черный, но как уголь, мягко-черный. И без углов. А нет, не весь дом такой. Отведенная ему гостевая выполнена в голубых тонах. Лазурный, синий как небо, синий как море, зеленый как его глаза. Все треугольники, ромбы, круги и более сложные фигуры на стенах ближе к потолку. Всегда открытое окно с плотными шторами и видом на пляж. Возможно, в прошлой жизни Петир хотел бы жить в таком месте, не знать забот. Есть виноград на террасе, слушать сверчков и не думать о сотне Джонах Коффи, которых он мог бы спасти, потому что гениален, но не спас, потому что выбрал себя и деньги. Ну и недвижимость, а не уголовное право. Должен ли он нести ответственность за судьбу кого-то, кто не он? * На кухне пусто и тихо. И тепло. Призраки радушных бесед согревают это место. Делают типичным пристанищем правда счастливой семьи, ну такой, которую Петир никогда не знал. Он наливает воду в стакан. Пьет. Дышит. Чувствует, как мысли замедляются. — Вам одолжить журнал? У меня отменная коллекция, — предлагает Оберин, тоже здесь задержавшийся. Он влетает как ураган, кладет на тарелку два куска торта и смерчем же исчезает. — Я, как настоящий интеллектуал, перешел на текстовое порно. Ну, знаете, без животных инстинктов подражания. Через чувственную оценку, — тихо говорит Петир уже темноте, но ему кажется, что он слышит, как темнота ухмыляется. Спустя два глотка он вновь не один. — Я не отношусь к тебе снисходительно, я просто даже на секунду не думаю, что ты меня поймешь, — произносит Серсея внятно и четко. Петир никогда не думал, что поймает ее на тоне, полном извинения. Но вот он есть. — Приятно, когда твой моральный компас не предмет обсуждения для других, — парирует он этой «Серсее с другим именем и домом со слишком большой террасой». — Как тебя теперь зовут? — Миранда. — Мне так тебя называть? — Нет, это другая личность, ты ее не знаешь и не поймешь, а мне будет неловко. — Никогда не думал, что кому-то из нас будет неловко перед другим. Мы пережили мою фальшивую влюбленность в тебя, ты помнишь? — Книга может быть о любви или о чем-то другом, никогда вместе. — Это что? Цитата из дрянного романа и так ты объясняешь то, что ничего мне не сказала? Что я двадцать лет думал, что вы с Джейме погибли в автокатастрофе? Тебя не тошнит? Петир никогда раньше не чувствовал себя настолько злым и никогда еще не думал, что он ни на что не повлияет здесь. Разве человеку, который прожил без него двадцать счастливых лет, может быть дело до его печали и грусти? — Рядом с тобой меня не тошнит, — Серсея улыбается. — Дружба — это кредит, возврат которого стоит больше выплат. То есть ты доверяешь долго и потом не можешь возместить утраченное доверие чем-то, с другим человеком не можешь выстроить нечто похожее, — Петир твердит и игнорирует. Как цитата из плохой янг-эдалт книжки. Как пример отличного обесценивания. Давайте поговорим о нашей общей самооценке, вы все субличности. Серсея никак не комментирует. Единственная совместная деятельность для тех, кому ничего друг от друга не надо, — наблюдение за развитием событий. Это и связывало Серсею и Петира много лет назад. Что может их связывать, если у них больше нет событий для наблюдения? Мы любим тех, с кем у нас больше общих воспоминаний. Хороших или нейтральных, естественно. По идее, если число общих воспоминаний становится наибольшим, человек поднимается на вершину рейтинга. Тут как в видеоигре: «Ад пожирает праздных». Генерируй общие воспоминания или будешь забыт. Петир говорит: — Концепт дружбы с годами устаревает, не находишь? Да, мне нужен лучший друг, но рассказ о темных уголках моей души уже слишком длинный и все равно не того качества, каким был бы в «прямом эфире». Друзья превращаются из полезных и интересных в ненапряжных и веселых. — Ты хороший человек и добрый друг не для кого-то, а для себя. В соответствии со своим понятием морали. Чтобы чувствовать себя хорошим. Если ты делаешь что-то для себя, глупо ожидать чего-то ещё сверх от другого. Благодарности за то, что ты сам сделал для себя. Серсея молчит полсекунды и продолжает: — Какие у тебя активы, чтобы дружить или любить людей? Чем тебе нужно обладать, чтобы быть потенциально нужным? Петир смотрит в ее красивое по всем канонам лицо. Видит возрастные морщины у глаз, губ. Знает, что Джейме целует ее и говорит, что она прекрасна, и что Серсея верит Джейме. Петир, наверное, хотел бы так кому-нибудь верить, если бы не знал точный ответ на вопрос. — Мне не нравится делать усилия ради будущий поколений, мне не нравится генетический культ и религиозный. Я живу ради себя. Серсея рассмеялась. Странно было бы придавать этому полуночному смеху некое сакральное значение, но казалось, что в смехе было облегчение. Примерно с той же вероятностью, что и сотня других чувств. Диалог не закончился и мог продолжаться еще целую вечность. Пустые без их разговоров года ждали это воссоединение, надеялись на него и на долгую рефлексию. Им бы (Петиру и Серсее) сейчас взять вино и плед, пойти на пляж и до утра обсуждать тот день, когда оказалось, что они не скажут о чем-то друг другу. Чтобы до дрожи в коленках, чтобы до расслабленного лица. Только они оказались в точке, когда счастливы. Не по отдельности, не в одиночестве, не друг без друга и не лишенные дара речи. Без сложностей и неточностей (их никогда на самом деле не было). И дело не в том, что счастливые люди не рефлексируют. Просто в какой-то момент ты становишься лучшим другом для себя самого. The End