Театръ «Приходъ» им. человека, который сам во всем виноват. В главных ролях: Хэйтем Кенуэй — Хэйтем Кенэуй Совесть Хэйтема — смерть отца
Обычно это весь список актеров, но некоторые иногда к нему добавляются. Я лежу и смотрю представление. Эдвард Кенуэй (лежа на боку, с вытекающей изо рта кровью): Это ты во всем виноват! Это ты все испортил! Когти вонзаются в меня сильнее, и я буквально слышу, как у меня хрустят кости. Я задыхаюсь и запрокидываю голову, будто это могло мне помочь. Эдвард Кенуэй (слегка рыча, и все так же плюясь кровью): Как ты можешь пытаться делать что-то для тамплиеров, спасая орден, если ты даже меня спасти не смог? Иногда это продолжается еще некоторое время, иногда спектакль прекращается, едва начавшись, иногда его нет вообще, но итог один. Я слышу, как мое сердце будто колотится у меня в горле. Я хочу, чтобы оно перестало биться раз и навсегда. Просто ради того, чтобы эти приступы прекратились. Я чувствую, как у меня выступают слезы, но я даже не могу поднять руку, чтобы их вытереть. Я могу только мысленно молить, чтобы Чарльз не зашел сюда, пока я корчусь, держа руки между ног, словно меня ударили в пах. Холодные пальцы сжимают мои стопы и ладони, и это, кажется, лишь безумная попытка согреться. Я знаю и без папы с его спектаклем, что сам изуродовал себе же жизнь. Я тогда худо-бедно отразил нападение, но ведь это я же не смог спасти отца. Это я тогда позволил похитить сестру и опять же не смог ее защитить. А дальше я сделал еще хуже. Я старательно пытался загладить вину, исправить все, насколько это возможно, но портил все только сильнее. Что еще я натворил? Я приехал сюда, в Америку. Я встретил Ли, который полюбил меня, испугался его чувств и пытался их игнорировать. Это я и никто другой завязал отношения с Дзио, достал ее своей меланхолией, которая с каждым днем овладевала мной все сильнее, и еще больше достал своими попытками лечить это дело спиртным. — Ты опять? — спросила она точно так же, как сейчас спрашивает Ли, когда застала меня сидящим на постели и тупо смотрящим в пространство с зажатой бутылкой. Я тогда тоже сказал, что все нормально. — Ненормально. Ты пьешь больше любого пирата. Еще бы. Если я буду пить меньше, то снова почувствую, как меня сдавливает. Пьяный, я хотя бы просто лежал неделями на одном месте, иногда вставая, чтобы что-то пожевать. Я даже изменил своей привычке часто купаться, потому что у меня просто не было на это сил. Шатаясь, я ходил по таверне, распугивая своей замызганной унылой физиономией посетителей. — Хэйтем, сколько можно? Ты не видишь, во что ты превращаешься? Я понимал и сейчас понимаю ее. Она полюбила, если она меня любила, ту часть меня, которая дерзко дралась с английскими солдатами, строила планы и пыталась что-то воротить. Но она даже не догадывалась о том, что существует другой Хэйтем — тот, которого регулярно дербанят на клочья. И вот она увидела эту часть меня, которая гаснет, несмотря на мои жалкие попытки бороться, и ее вполне логичным заявлением было: — Что случилось? Ты таким не был. — Я всегда был таким, — признаюсь я и вижу, как ее глаза гневно темнеют. Отчасти я лгу, отчасти говорю правду — меланхолия была всегда. И ледяные когти тоже. С тех пор, как моя семья рухнула, я стал таким. Просто позволил когтям хорошенько отрасти, а зверю духовной болезни сожрать меня, вот и все. И это тоже полностью моя вина. — Прекрати драть украшение. — Прекрати, ты разорвал край рубашки. — Зачем ты скоблишь ногтями по чашке, ты меня пугаешь… Я сам не замечаю, что порчу вещи, когда когти подкрадываются ко мне, чтобы сжать. Они сжимают меня только тогда, когда я остаюсь один. Если в комнате есть кто-то еще, мне удается хоть как-то отвлекаться, и это держит меня, не дает окунуть, упасть на первое сидение партера в спектакле «Хэйтем потерял семью и продолжает все портить». Когда я достал Дзио своими неконтролируемыми разрушительными манерами первый раз, она велела мне уйти и проветриться. Я пошел в бар и так проветрился спиртным духом, что Дзио первые тридцать минут растерянно смотрела на меня, потому как я даже не смог нормально разуться. От меня несло виски за километр, а ей, как и любому другому индейцу, не нравился этот запах. Зато я ничего не портил и не драл. Я сидел, как оглушенный, и смотрел в пустоту. Я не хотел шевелиться, не хотел даже дышать. Меня не трясло, но я уже не был похож на живого человека. Я был восковой куклой или каким-то мертвецом. Тогда мне казалось, что виски хорошо помогает мне бороться с тревогой, но любимый напиток солгал мне. Он просто маскировал все, делал вид, что никаких когтей нет. Может, виски лгал мне не специально, но я ему поверил и с такой страстью стал ему отдаваться, только бы не быть больше напуганным овощем, но в итоге стал овощем равнодушным. — Хэйтем, ау! — Хэйтем, прекрати сидеть с такой пустотой в глазах, будто у тебя вынули душу. Очнись! — Ты меня пугаешь. — Сколько можно пить? Ты когда-нибудь бываешь трезвый? Бедная Дзио. Я даже не понимал и сейчас, если честно, не могу сказать, пыталась ли она мне помочь, вынуть из этой преисподней, или же просто не знала, что со мной происходит, и боялась этого. Скорее последнее. Наконец ей просто надоел человек, днями и ночами погруженный в волну черной ледяной мглы, вечно пьяный, молчащий и не идущий на контакт. Я даже толком не помню начало последней ссоры, хотя ссорой это назвать было трудно — я ничего не отвечал, помню только фразу, которая все завершила: — Либо ты меняешься, либо уходишь. Я больше не хочу это выносить. В тот день я впервые испытал страх, несмотря на то, что немало выпил. Тогда я сделал для себя два вывода: «Когти могут прийти, несмотря на то, что я пьяный». И вот это: «Я порчу жизнь девушки тем, что не могу справиться с ударами прошлого». Я молча собрал вещи и ушел. — Обидно, что ты не хочешь меняться. Я не «не хочу». Я просто не уверен, что смогу. И поэтому не хочу ее мучить. Но я не стал ничего объяснять, я просто исчез из ее жизни. Только спустя много лет я понял, что, возможно, она так пугалась меня еще и потому, что боялась за сына. Так из-за ледяных когтей, с которыми я не мог справиться, Коннор рос без отца. И это тоже полностью моя вина. Я запустил и его, и то, что происходило в моей душе. И теперь вместо двух маленьких неурядиц имею две огромные проблемы, которые, к моему стыду признать, я не могу сам решить. — Хэйтем, что происходит?! — эта фраза, которую произносит любой человек, в отношениях со мной. Следующим был Шэй. После разрыва с Дзио когти на какое-то время спрятались, но они всегда были рядом. Я это знал. Они прохаживались рядом, цокая, и я знал, что они могут вот-вот вцепиться и начать меня рвать. Но они пока не вцеплялись, и я отделался лишь постоянным учащенным сердцебиением, безумными взглядами и иногда дрожью. Этого было достаточно, чтобы хоть немного отдохнуть от бесконечного лежания в позе «мне прострелили живот», и я привел себя в порядок. Пить меня в таких количествах, как раньше, уже не тянуло — я позволял себе лишь изредка угощаться ради того, чтобы просто получить удовольствие и не пил больше пары кружек пива. В мой обычный спектакль добавился новый персонаж — солдат в мундире. — ХЭЙТЕМ, ТЫ ДО-О-О-ОЛЖЕН! — орал солдат. — ВОЗЬМИ СЕБЯ В Р-Р-Р-РУКИ! Я последовал его совету и погрузился в расследование. Может, я буду нужен хотя бы сестре, если найду ее? Заодно не буду чувствовать когтей… Я обманывал сам себя. Когда я оказывался наедине с мыслями, холодок пробирал меня. Меня не ели, не царапали, уже хорошо, но я не мог избавиться от ощущения, что эта гадость все время рядом и только и ждет нужного момента. Возможно, чисто поэтому я постоянно озирался. Во время этого нашего путешествия у меня сильно нарушился сон, только теперь в другую сторону. Я не мог уснуть, хотя до этого мог проспать почти сутки. Теперь же, в постоянной мелкой тревоге, я стоял ночами на палубе, не замечая, что колупаю краску на краю борта корабля и дрожу. В одну из таких ночей Шэй, который составлял мне компанию, вдруг подошел и обнял меня за плечи. Я посмотрел на него, и он решил оправдаться: — Так теплее, правда? — Да, наверное. Я позволил ему увести меня в каюту под уверения, что я немедленно простужусь, если останусь. — Вы подавлены, магистр. По его тону трудно было понять, он спрашивает, или утверждает. Я продолжал смотреть в пустоту, но очнулся от этого только когда почувствовал, что Шэй гладит меня по щеке. Я обернулся. — Мне больно видеть, как вас что-то мучает. Я вас люблю. Он обнял меня за плечо так крепко, чтобы я не смог убежать и одновременно понял всю серьезность его намерений. Что-то кольнуло меня внизу, приказывая «Сделай это», и я первым поцеловал его. И я не мог отлипнуть от его губ, сам не зная, то ли потому, что он действительно очень приятно целуется, то ли потому, что я боялся оторваться от него и получить когтей, которые меня ждали. Я впал в эту новую страсть также легко, как утонул в виски. И так же тяжелы были последствия. Сколько прошло, когда я все испортил? Я не знаю. Может, два месяца, может, два дня. Просто первые дни я вдохновенно стонал под Кормаком, позволяя ему пронзать меня, целовал в ответ, и даже сам хотел, чтобы он овладевал мной. Мне нравилось, даже когда Шэй сбрасывал вещи со стола, укладывал меня туда на живот, и, судорожно спустив брюки, сношал меня. Мне нравилось, когда он наматывал мой хвост на руку, делая вид, что меня принуждает, хотя я обычно ненавижу, когда кто-то трогает мои волосы. Когда он садился в расстегнутой одежде и хлопал меня по плечу, чтобы я опускался к его промежности, попутно целуя его тело, я чувствовал себя так, будто напился и танцую на столе, и меня за это хвалят. В свободное время я рисовал. У меня немного дрожали руки, но я все равно рисовал в своем дневнике, и Шэю это нравилось. Он принес мне набор перьев, и наблюдал, как я рисую, видимо, в ожидании того, когда я закончу, чтобы уйти со мной в каюту. Все складывалось замечательно. Почти замечательно. И вот я все испортил. Когда я в очередной раз лежал, подмятый его сильным телом, я испугался. Началось все с ерунды. Как далеко все это зайдет? Смогу ли я не упасть перед ним в грязь? Потом — первые мгновения спектакля. Я уже даже не чувствую Шэя в себе, я чувствую только то, что мои пальцы впиваются в край стола, раздирая краску, а мысли давно унеслись в совершенно другую степь. Но окончательно я порчу все, когда вспоминаю свои соития с Дзио, и вот. Все. Я не знаю, на что было похоже следующее ощущение — на то, что ледяные когти, выждав самый удобный для них и неудобный для меня момент, сжались в кулак и врезали мне под дых, или на то, что на меня разом вылили ведро ледяной воды. А может, и то, и другое одновременно. И все. Желание постепенно отступает, и я просто лежу и жду, когда все закончится. И так несколько последующих разов. — Что случилось? Вы больше не желаете меня, магистр? — Шэй обеспокоен, потому что мой уровень либидо падает с каждым днем. Я целую его, чтобы не обидеть, и иду на свое место. Но он все равно понимает, что наши отношения треснули. Я ухожу в свою каюту впервые за все время, и когти радостно набрасываются на меня. Я лежу на койке, широко раскинувшись, с мокрыми глазами, держусь за простыню, как привязанный, и чувствую, как болит у меня грудь. Не знаю, то ли от страха, которыми щедро наделили меня уколы когтей, то ли от стыда, что я не смог, то ли это все наложилось на то, что было ранее. На спектакли из театра «Приходъ». Я почувствовал, что опять тону. Серая ледяная масса накрыла меня. Накрыла и унесла меня от Кормака. Я больше не мог ничего рисовать. Образы, которые возникали у меня в голове, исчезали, когда я брался за перо. Шэй наблюдал за этим, цыкал и уходил. Вечером он пытался получить от меня любви. — Магистр? — осторожно начинал Шэй, сжимая мое бедро. Я тоскливо поворачивался к нему. Я видел в его глазах тревогу, смешанную с желанием. — Простите, я… я просто не могу. Он с неохотой оставлял меня в покое, а потом повторял попытки добиться повторения соития. Или чтобы я хотя бы порисовал. Однако даже в те редкие минуты, когда у меня просыпалось желание заняться любовью или набросками, мое тело отказывалось этому подчиниться. С каждым днем Шэй все сильнее разочаровывался во мне. И ледяные когти обрадовались этому. Днем они располагались возле моей шеи, периодически сжимая ее, а ночью веселились и гуляли, словно выпивохи в баре, мучая меня. Шэй честно пытался меня то развеселить, несмешно (по крайней мере, мне было не смешно) шутя, заставить порисовать, суя мне бумагу и перо, возбудить, гладя, щекоча и специально медленно раздеваясь, но я все сильнее и сильнее тонул. Я опять стал плохо есть, мне стало тяжело даже дотянуться до расчески, а побриться я не мог, потому что пальцы дрожали. Мне стало противно смотреть на свой дневник, настолько противно, что я вырвал все, что нарисовал, оставив только то, что было так жалко, что я был не в силах это уничтожить, и выбросил за борт. Шэй не видел, как я это сделал, он не застукал меня. Но он, открыв мой дневник, заметил, что страниц не хватает, а края листов у переплета рваные. Это было последней каплей его терпения. Я довел еще одного человека, которому был небезразличен. Я видел по его глазам, что он сердится, и сказал: — Мне кажется, нам надо взять паузу. Мы взяли. Но это только так казалось. На самом деле я сбежал, трусливо поджав хвост. Мне до сих пор неловко на него смотреть, я вижу, как он по мне тоскует, и сам скучаю по нему. Но я не могу дать того, чего он хочет, поэтому я понимал — так нужно. Главное, чтобы он сам понял, что ему нужен мужчина, который захочет и сможет любить его так, как он этого заслуживает. Нормальный человек ему нужен, а не тонущая в дерьме развалина, как ты. Спасибо, папа-совесть. Без тебя я бы ни за что не догадался. Когти вошли в раж. Я задыхался и корчился уже по нескольку раз в день, а не только тогда, когда надолго оставался один. Я стал уходить и прятаться в каюте или в комнате таверны, чтобы переждать, когда лед вдоволь позабавится и отпустит меня. Если меня накрывало днем, я просто быстро ходил туда-сюда по комнате, не замечая, что что-то царапаю, мну, порчу. Шэй замечал, что я бегаю, что мои руки вечно тянутся что-то сжать, поцарапать, отколупать. Но он, скорее всего, намеренно не поднимал эту тему. Один раз только сказал: — Жутко, когда вы внешне такой спокойный, но глаза пусты или зрачки такие расширенные. Ага. И когда вы не в себе. Я все знаю, что он хочет сказать. И я решил — никому больше не позволю увидеть себя в таком состоянии. — Хэйтем, ты должен перестать быть слюнтяем, — заявляет мне солдат, в то время, как я лежу на полу, потому что упал, пока корчился, и хриплю. Я трясусь и с ужасом чувствую, что ковер мокнет под моей щекой — я плачу, но не могу ничего сделать. Из-за когтей и команд солдата, а также спектаклей, которые, к счастью, стали реже, я даже пропустил конец моего путешествия. Все мои воспоминания смазались. Если бы не дневник, я бы забыл все. Потом был Чарльз. Преамбула. Задолго до всего, до всяких Дзио, Коннора, Шэя и моей сестры, я получил от Ли письмо. Он написал только мое имя на конверте, но мне было достаточно его почерка, чтобы понять, кто отправитель. Я содрал печать и прочел. Где-то на шесть с лишним листов Чарльз написал, что наша с ним встреча изменила всю его жизнь, что он сначала не понимал, что происходит, а потом до него дошло. Я краснел, как мальчишка, когда читал его строки о том, что я — свет в его жизни, лучик, который его поддерживает, и без меня он не может и не хочет жить. Там было так много всего — и про то, что я для него единственный, и что ничего больше он не желает, кроме как обнять меня. Нет, честно, первые пару листов я думал, что он говорит исключительно о дружеских чувствах, но когда пошли строчки вроде «Днем и ночью мне видятся ваши нежные губы, мастер Кенуэй, да не сочтите за пошлость и дерзость, но я продам душу дьяволу, лишь бы припасть к ним», то до меня дошло. Ну, разумеется, после фраз о горячем желании быть рядом лишь со мной и о том, как он хочет быть моей тайной любовью, сомнений у меня уже не оставалось. Заканчивал письмо Чарльз извинениями, подтверждением своих чувств и мольбой о взаимности. Конец письма я запомнил навсегда. Я нижайше прошу прощения за то, что осмелился Вас полюбить, и пойму, если это вызовет Ваш гнев, Мастер Кенуэй. Но сил сдержать чувства у меня больше нет, как и нет сил надеяться на взаимность. Хочу только знать, что Вы меня любите взаимно или презираете после моих слов, как последнее ничтожество. Я молю Господа, Отца понимания и вообще всех, кого только знаю, чтобы волей судеб мне выпал первый вариант. Если вы меня принимаете, дайте знак.В вечной и неколебимой любви к вам, покорно склоняю голову. Чарльз Ли.
Я испугался. Я испугался так, что всю ночь метался по комнате от стены к стене. Да, я не лежал уличной псиной на полу, но я тогда не находил себе места. Никто не видел, как я ношусь, никто. У меня закладывало уши, а дыхания не хватало в горле. Еще ни один мужчина (да и ни одна женщина), никто не говорил мне подобных слов. Я не знал, как реагировать. Я не знал, что должен ответить Чарльзу. Я знал только то, что не могу на него накричать, выгнать. Просто не кричится. Я не могу даже думать о том, чтобы сделать ему что-то плохое, потому что, если поразмыслить, он все свое время, все хорошее, что было в нем, посвящал мне. И тогда я решился на подлость. На такую подлость, за которую до сих пор каждый день себя ненавижу. Я расплавил сургуч, который сломал, и поставил на нем другую печать, похожую на ту, что принадлежала семье Ли. Я знал, что Чарльз придет спрашивать меня, прочел ли я его письмо. Не мог не прийти. Он влюбленный человек, он явно захочет узнать мой ответ. Я положил его письмо с горой других конвертов, которые украл из почтового ящика гостиницы. Следующим вечером бедный Ли пришел ко мне. А я был уже готов со своей подлостью. — Извините, у меня еще не дошли руки до вашего письма, — я потряс пачкой, отведя ее подальше, чтобы Чарльз видел, что печать на его письме еще цела. Я показывал письма обратной стороной, чтобы он не разглядел адрес гостиницы. Махал ему «своей» почтой, хотя мне некому больше было писать, мило улыбался и говорил: — Мне прислали столько писем, я не успеваю читать почту. Не переживайте, я надеюсь, в скором времени освобожусь и прочту. — Ясно, — Ли вздохнул. Я видел, что его одолевают смешанные чувства — с одной стороны, возможное наказание откладывается, но с другой — он так и не узнает, взаимны ли его чувства. Наказание он получил в виде второй моей подлости. Он узнал, что я встречаюсь с Дзио. И я настолько ненавижу себя за тот момент, даже больше потому, что не я сказал ему, а Хики, который видел меня и Дзио вместе. Еще Хики рассказал, что Ли тогда напился и был жутко злой, на всех огрызался, а потом ушел куда-то и вернулся встрепанный — видимо, дрался. Как же я себя за это ненавижу. Почему я не мог подумать и сразу дать ответ? Почему не сказал ему хотя бы, что мне надо подумать насчет этого и понять, что я к нему чувствую? Нет, я поспешно убежал к Дзио, как голодная собака, которая удрала от мужика с сосиской, потому что голос у него грозный. Удрала туда, где хоть и не накормят, но погладят. Но я почему-то был уверен, что накормят. И вот в своих страхах я дохожу до ручки. После возвращения из путешествия с Шэем я полностью выжжен внутри. Я окончательно стал равнодушен ко всему, просто потому, что я потерял силы на что-то реагировать. Я ненавижу каждый божий день и самого себя за то, что день проходит практически одинаково. Днем я нервно пытаюсь себя чем-то занять, но как только я остаюсь один, когти хватают меня. Они настолько близко, что мне от них некуда деться. Они выскребли из моей души все, что там было. В лучшем случае в уголках где-то притаились стыд за все, что произошло, но последнее время не было ничего. — Я хочу умереть, — сказал я сам себе, стоя на кресте одной из церквей. Я смотрю на Бостон, и понимаю, что хочу прыгнуть. Мимо тележки с сеном. Не группируясь. Просто прыгнуть. И последнее, что я услышу — глухой удар о холодные камни. Прыгай. Сделай хоть что-то, слабак. Я подчиняюсь. Но сначала я должен избавиться от всего, что связывает меня с прошлым. Я начинаю рыться в карманах. Я выбрасываю оттуда все — мелочь, перья, куски альманаха, которые набрал. Мелочь скатывается вниз, радуя прохожих, а перья и бумаги поднимаются от порыва ветра. Я зачарованно смотрю, как они медленно летят, словно где-то здесь упал ангел. Я растерянно провожаю их взглядом и смотрю на то, что остается у меня в руке. Письмо Ли. Нет, я не хочу бросать письмо. Ли любит меня. Я не могу сделать ему еще одну гадость. Я и так достаточно виноват перед ним. Я кладу письмо в карман. Надо собраться и прыгать. Чарльз любит тебя, напыщенная хвостатая скотина. А ты с ним даже не попрощался. Что за урод… Я срываю шляпу и бросаю на манер бумеранга. Смотрю, как она летит. Я уже подумываю снять одежду, но потом решаю этого не делать. Голос отца: Не тяни время, мальчик. — Я просто хочу умереть чистым. Если это возможно после всего того, что я сделал. Я оглядываю зимний пейзаж в последний раз. Снег смешивается с обрывками моих бумаг — я все еще могу их различить. Я смотрю на море и думаю, что летом я в нем даже не поплавал, а плавать я люблю. У меня не было последней трапезы, и я даже не попрощался со знакомыми. Все не так, как полагается. Я хочу плакать, но не могу. Вместо этого я медленно встаю на носочки, раскачиваюсь, раскинув руки, и закрываю глаза. Мое тело проваливается в пустоту. На секунду мне кажется, что у меня за спиной огромные белые крылья. Я буквально чувствую, какие они тяжелые, почти ощущаю, как они шевелятся за спиной. Но когти вонзаются в эти крылья и резко дергают вниз. Мои крылья разлетаются на сотни перьев, перемазанных кровью. В полете я начинаю задыхаться. Когти решили поиграть со мной напоследок. Зверь рычит и воет, торжествуя, что победил. Я слышу мотив, но не могу распознать нот, хотя у меня музыкальный слух. Мне кажется, я слышу, как внизу скандируют люди, радуясь, что я падаю. И вот то, чего я долго жду — удар. Мои конечности хрустят. Голова тяжело перекатывается. Я открываю глаза и вижу небо и крест церкви над головой. Почему я не умер? Черт возьми, почему я не умер?! Я понимаю, что упал на выступающую часть крыши, а не на землю. Я начинаю задыхаться. Я обвожу глазами себя настолько, насколько это возможно. Я вижу, как обе мои ноги изогнулись под неестественным углом. Правая рука тоже сломана. Жутко болит где-то в боку, но я не понимаю, где. Боль приходит. Из-за нее я теряю сознание. Я прихожу в себя уже, как я потом узнал, дома у Ли. Я лежу за ширмой и слышу, как доктор и Чарльз разговаривают. — У него столько переломов. Удивительно, что он еще дышит. Темнота меня накрывает. Я вижу зверя, который на миг обращается в моего отца, словно какой-то монстр, пытавший меня все эти годы, никак не может принять обличие. Ты даже умереть нормально не можешь. Ничтожество. — Не надо, папа, — шепчу я и начинаю беззвучно плакать. Мне стыдно, но я не могу себя контролировать. Слезы сами бегут, и я в этот момент себя больше всего ненавижу. — Он упал с крыши, но почему он там оказался? — Он часто туда лазает, — Чарли говорит как-то глухо. — Но до этого он никогда так не расшибался. — Он говорил что-нибудь странное? Что-нибудь двумысленное? — В каком смысле? — Ну, например, «Вам будет лучше без меня», «Ха-ха, посмотрим, что будет, когда меня не станет», «А если бы я умер, ты бы плакал?» и прочее. — Он вообще мало говорит, — признается Ли сдавленным голосом. — Что он делал незадолго до того, как упал? — доктор напрягается. — Наверное, писал что-то в дневнике. Звук листания страниц. — Это его дневник? — Да. Черт! Где они его нашли? Я забыл его под подушкой или в сумке в гостинице, черт! Когда я уходил умирать, я предусмотрительно вынес и уничтожил практически все, что только мог. Я хотел вычеркнуть себя из жизни других людей, из жизни всех, кому я сделал больно, и, как ни парадоксально, забыл о самом главном. Объяснялась моя забывчивость очень просто: я рвал и жег все, что попадалось мне на глаза. Дневник не попался. От осознания этого я шиплю, и доктор с Ли скрипят стульями. Один из них протягивает руку к ширме и отодвигает ее. Мы здороваемся. Меня поздравляют с тем, что я очнулся. Доктор спрашивает, как я себя чувствую. Я не знаю, что ему ответить. Просто бурчу что-то неразборчиво, чтобы от меня отстали и делаю вид, что уснул. За меня радуются, что я жив, вот только сам я нихрена, черт побери, никакой радости не чувствую. Меня некуда девать. Я остаюсь у Ли. Но вместе со мной остаются и когти. Они приходят регулярно. Почти каждое утро начинается с того, что меня трясет или с того, что я пытаюсь дышать нормально, но у меня не получается. Я не помню, на какой день Чарльз Ли замечает последствия когтей в комнате — простынь смята, подушка сброшена на пол, а я лежу и сминаю край одеяла в жалких попытках успокоиться. Только руки выдают мое состояние. Внешне я все такой же, как обычно. Но бедный Ли все видит. Он поспешно подсаживается ко мне. — Тебе плохо? Я почти сразу предложил ему перейти на «ты», потому как видел, что он этого хочет. Я надеюсь, что эти мои уступки ему позволят хоть как-то загладить вину. Мало того, что я поиздевался над его чувствами, я еще и теперь лег на его плечи тяжким бременем. Я смотрю на Чарльза, и ужасно хочу извиниться перед ним за все. Сказать правду — что я обманул его тогда. Осознание этого побуждает коготь вонзиться мне в грудь вне очереди. Я сглатываю и сжимаю первое, что попадается: руку Чарльза. — Я хочу знать, что с тобой и как тебе помочь, — Ли заглядывает мне в глаза, и лучше бы ему этого не делать. Я получаю всплеск невидимой ледяной воды в лицо и вздрагиваю. — Все очень плохо, Чарли. Очень плохо, — чуть было сдуру не выдаю я, но тут же кусаю себя за язык. Ни к чему волновать Ли. Весь день я сижу и рассеянно мну и царапаю все, на что натыкаются мои пальцы. Чарльз смотрит на меня как-то долго и внимательно. Вечером он приносит комочек и дает мне. — Держи. — Что это? — Может, это тебя успокоит? Я рассматриваю комочек, плотно набитый пшеном. — Сожми. Я стискиваю еще слабые пальцы и слушаю звук. Приятно шуршит. — Нравится? Это чтобы помочь тебе снять напряжение. Я улыбаюсь, чтобы он видел, что мне приятно, хотя мое удовольствие находится так глубоко и далеко, что я не уверен, что Ли сможет его достать. Я улыбаюсь, чтобы Чарльз видел, что старается не зря. С этого дня я начинаю обрастать игрушками постепенно. Чарльз приносит эти комки из всяких лоскутков, и постепенно он до того навостряется, что у комков появляются какие-то очертания. Чарльз показывает мне одну игрушку с треугольными ушками, а вторую с круглыми. На обоих нарисованы неровные мордочки. — Смотри. Это кошечка, — он показывает мне на первый комочек. — А это собачка. — Собачка больше похожа на медведя, — замечаю я. — Вредничаешь — значит, тебе уже лучше. Узнаю старину Хэйтема. Он явно хочет сказать «именно того старину Хэйтема, которого я полюбил», но не говорит. Ледяные когти быстро выползают из своего убежища и слегка сдавливают меня: А вдруг я и ему не буду нужен? Но Ли не обращает внимания на вспышку моего страха. Он потрясывает игрушками, чтобы они шуршали, будто зовет меня. Я отвлекаюсь от когтей, хоть мое сердце и бешено колотится. — Давай побросаем друг другу, — предлагает Ли. — Заодно разработаем твою руку. Моя левая кисть сломана, но мягкие мялки не повредят ей. Я киваю, Ли садится рядом, и мы начинаем игру. Эта игра входит в нашу жизнь несмотря на то, что самый первый раунд я с треском проигрываю — я теряю концентрацию, думая, что Ли, наверное, святой человек, раз ему интересен такой мертвый и прогнивший внутри человек, как я. — Хэйтем! — тихо зовет меня Чарльз, но поздно — я получаю мялкой в лицо и возвращаюсь в реальность. Он не ругает меня, не называет рассеянным. Он просто продолжает игру. Я теряюсь во времени. Я отмечаю только периоды своих маленьких достижений: сам встал с кровати, постоял, и сел обратно. Пустяки, но для человека, у которого сломаны обе ноги — успех. Я знаю, что мне предстоит заново научиться ходить. Но я не обижаюсь, если, конечно, я вообще могу обижаться. Я считаю, что я заслужил боль и сам виноват в том, что не смог умереть сразу. Периодически к нам приходит доктор. Он начинает задавать мне вопросы. В первые дни он спрашивает примерно такое: — Как вы оказались на крыше? — Залез. — Зачем? — Вид красивый, — я поджимаю губы. Еще не хватало, чтобы они узнали, что я хочу умереть. А я не перестаю хотеть умереть с того самого дня, как шагнул с креста. Просто эта степень меняется. Доктор продолжает приходить и задавать мне вопросы, и каждый раз они все более и более странные. Под конец я уже не понимаю, что происходит: — Это ваши рисунки? — При чем тут это? — Ваши рисунки? — Да. — Как вы себя чувствовали в последнее время? — Никак, — я начинаю злиться. Его вопросы мне надоедают. Мне кажется, они вообще не связаны ни с моим физическим здоровьем, ни с тем, что происходит в моей голове. — Живот не крутило? — Я не обращал внимания. — Спите хорошо? — Когда-то весь день сплю, а когда-то вообще не сплю. Какая вам разница? — я пытаюсь сесть. — Как давно рисовали последний раз? — Не помню. И подобных вопросов очень много. Однажды я просыпаюсь, а он разговаривает с Чарльзом в коридоре. Но я все слышу. — Вы его друг? — он обращается к Ли. — Кроме вас, у него есть кто-то? — Нет, — хрипит Чарльз. Хотя, если честно, я даже не уверен, что Ли у меня есть. — Хорошо, тогда слушайте. Ваш приятель тяжело болен. И дело не в переломах. Переломы — следствие. У него меланхолия. Причем на тяжелой стадии. И если его разум и душу не лечить, он спрыгнет с этого шпиля еще раз. Или кинется под копыта бегущей лошади. — Как мне его спасти? — Дайте ему смысл жизни, иначе он покончит с нею. За дверью виснет тишина. В моих мыслях — тоже. Но в моей голове пауза заканчиается быстрее. Я встаю и нарочно скриплю кроватью, чтобы эти двое за стеной не думали, что могут дальше безнаказанно говорить обо мне так, будто я оглох. Я внутри умер, но не оглох. — Кажется, Хэйтем уже не спит, — говорит за дверью Чарльз. — Тогда идите к нему, а я с вами попрощаюсь. Лекарства для него я оставил внизу на столе, вместе с чеком. И следите за ним, он может что-нибудь выкинуть. Да. Например себя в окно. Физически я начинаю выздоравливать. Морально мне не становится лучше ни на йоту. Я уже хожу по дому. Первый раз я спустился вниз, когда услышал, что кто-то гремит посудой. Я решил помочь Чарльзу или кому-то из его домочадцев — когда я вижу, что они что-то делают по дому, что-то, где не нужна помощь слуги, мое сердце сжимается. Я свалился овощем на их головы, и теперь мучаю их своим присутствием. Я знаю. Медленно прощупывая каждую ступеньку, я опускаюсь и вижу, как Чарли пытается приготовить кофе. Увидев меня, он все бросает, и я слышу, как звенят чашки и блюдца. — Стой, стой, стой! — он подлавливает меня. — Тебе еще нельзя сюда! Упадешь ведь… — Нет, все нормально, я сойду… Чарльз находит компромисс. Он страхует меня, слегка обхватывая за талию и поглядывая, чтобы я не споткнулся об собственную ногу, и мы вместе спускаемся. Мне тепло и приятно, когда он обнимает меня. Но он отпускает руку, как только помогает мне усесться за стол. Мне разом становится грустно, горло сдавливает невидимая рука. Когда Ли, негромко бормоча что-то, ставит передо мной кружку с чаем, я уже готов расплакаться и не могу это контролировать. Надеюсь, что я перед ним не опозорюсь. Когти зацокали близко по паркету. Я слышу этот звук настолько явственно, что мне кажется, что огромное животное, которое мучает меня, где-то рядом. Я на миг резко озираюсь, желая увидеть их обладателя, но естественно, вижу лишь обстановку. Видя, что я тупо пялюсь в чашку, Чарли ставит передо мной вафли, обещает, что если я буду «хорошо себя вести», т.е. не спускаться без него, то меня наградят любимыми бутербродами с сардинами. Но я почти не слышу что он говорит, и возвращаюсь в реальность только тогда, когда Ли накрывает мою руку своей. Я стискиваю его пальцы. — Опять, да? — встревоженно спрашивает Чарльз, откладывая вилку. Он сует руку в карман и достает очередной бесформенный комок. На этот раз мохнатый и больше похожий на сосиску. — На, возьми. Это я из батиного полушубка сделал, только не говори никому. Я неожиданно для себя усмехаюсь: — Твой отец обрадуется, увидев, что его одежда стала волосатой сосиской. — Это ящерица, — Ли на секунду обижается, но потом начинает смеяться. Он смеется так заразительно, что я улыбаюсь, не замечая, что глаза начинают слезиться. Я не беру игрушку — мои пальцы сплетаются с его. Наступает день, когда приходит пора ставить точки над «i». Я хожу, пускай и медленно, но самостоятельно. Ворчу на Ли за вечный бардак в нашей с ним комнате и пытаюсь убираться. — Не надо ничего мыть! — Ты пролил какой-то сок, смешанный с бухлом, теперь полы липкие и воняют, — жалуюсь я. — Слуги потом вытрут, если надо будет, — ворчит Чарльз. — Да как они вытрут, если ты их в нашу комнату не пускаешь?! Фу, черт, а это что, сгнивший огрызок?! Я пытаюсь убираться до тех пор, пока Чарльз не останавливает меня. По привычке смотрю на его письменный стол, и чувствую, как когти сдавливают мне горло. Край этого стола я ободрал во время очередного приступа, когда сидел за ним и пытался нарисовать хоть что-нибудь, чтобы убедить Ли, что моей душе становится лучше. Кончилось это тем, что я испортил лист несколькими завитушками, а когти застали меня врасплох. Я не успел достать игрушку. Я сидел, драл стол, покачивался и неконтролируемо плакал, задыхаясь. Чарли потом увидел, что я натворил, но он не ругал меня даже после того, как отец на него нарычал за то, что он позволяет мне все портить. Поэтому мне как-то неловко ругать его за беспорядок. Он приходит, садится рядом, обнимает меня и начинает мягко убеждать, что мне нет нужды перенапрягаться. Когда он гладит меня по спине, я покрываюсь мурашками и чувствую такую интимность, которой не ощущал с Шэем, даже когда он вставлял в меня член. С Кормаком вообще не было ничего похожего на атмосферу, которая бывает у любовников, с ним и соитие почему-то напоминало дружеские посиделки за пивом, с той лишь разницей, что я чувствовал его физическое воздействие. Здесь все наоборот. — Чарльз, помнишь про письмо, которое ты писал мне… Он отвлекается: — А-а-а, то самое? Да наплюй на него. Я тебе так все скажу. Я начинаю дрожать. Он бережно берет мое лицо в ладонь и смотрит мне в глаза. Это вызывает у меня приступ страха, и я опускаю голову, нарочито потираясь о плечо Чарльза носом, чтобы он понимал, что я прячусь не потому, что не хочу его видеть. Он кладет мне руку на шею и нежно поглаживает. — Хэйтем, я тебя люблю. — Да, — говорю я, и это да означает все сразу. Все, на что он только хотел получить согласие. Кажется, он это понимает, потому что когда я слегка подаюсь в его сторону, то уже в следующее мгновение чувствую его губы на своих. Я воздаю ему в этом поцелуе за все его страдания, претерпленные из-за меня. Я стараюсь целовать и бережно, и страстно, но последнее плохо получается. Я почему-то волнуюсь, но не хочу прерываться. — Я тебя люблю даже таким, грустным и потерянным, — Ли на миг все-таки отстраняется, и, усмехнувшись, снова касается моих губ: — Таким, наверное, даже больше люблю. Ты такой милый, когда беззащитный. Пусть он неряха и порой та еще вредина, я все равно понимаю, что не заслуживаю его. Моя жизнь становится похожа на качели. Неделю все более-менее ровно — я унылый, но хотя бы не превращаюсь в овощ. А потом начинается пытка для меня и окружающих. Ледяная темнота накрывает меня с головой. Она отступает на мгновения и овладевает мной, когда для нее выдается такая возможность. Когти никогда не уходят далеко. И я уже убежден, что они есть у каждого. Просто у каждого свои. Может, когда-нибудь мои отпустят меня насовсем? Мне не верится в такое возможное счастье. Чарли в присутствии доктора один раз спросил у меня, всегда ли я в той или иной мере испытывал подавленность. Я сказал, что до восьми лет я почти не знал, что это — хроническое отсутствие настроения. Они переглянулись, и доктор ответил мне, что у меня не все еще потеряно. Сомневаюсь. Чарли после этого настроился оптимистично, и с тех пор периодически мягко говорит мне, что у меня есть шанс, что я у него буду чуть ли не самым веселым человеком в Бостоне. От этих его слов мне становится только грустнее. Жаль, что он захотел связаться со мной, а ни с кем-нибудь нормальным. Черт возьми, даже с Коннором, тьфу, ему было бы легче. Никогда себя не прощу, за то, что в свое время так мучил его. И сына, кстати, тоже. Его я мучил тем, что не смог обеспечить ему должное воспитание и вырастить из него джентльмена. Похоже, это моя судьба — быть мучителем для всех. Даже когда я стараюсь помочь. Ярчайший пример: я хочу сделать кофе, но Чарльз отбирает у меня кружки и кофейник. — Ты лучше посиди, отдохни. Ага. А то в прошлый раз ты своими трясущимися руками разгрохал поднос с сервизом, когда хотел сделать чай. — Я хочу помочь. — Хочешь помочь — перебери книги, ладно? Можешь даже у отца убраться. — Отец такой же неряшливый, как ты? — я не могу удержаться от шпильки. — Нет, я в бабушку, — смеется Ли. — Бабушка у нас боевая. Ты оценишь. — Бабушку в красный крест, и воевать против Коннора? Мы смеемся уже вдвоем. Я вдруг замечаю, что Ли не пытается специально меня веселить, но у него порой это замечательно получается. Мне в такие минуты хочется умереть чуточку меньше. Но это желание никогда не уходит. Театръ «Приходъ» всегда готов поработать. Сегодня он работает идеально. Я лежу и слышу, как мое сердце бьется об ребра. Стук такой, будто сотни лошадей несутся по мостовой. Я тяжело дышу и боюсь, что это никогда не закончится. Я вижу отца, который будто лежит рядом со мной. Он уже ничего не говорит, а просто смеется. Я читаю в его глазах то, что он думает обо мне. Что я — идиот, который впустую слил свою жизнь. Я не могу с этим спорить. Последняя волна проходит по мне, и когти слегка разжимаются на моей груди. Сердце все еще колотится. Я стараюсь дышать ровнее, чтобы успокоиться и утыкаюсь в подушку. Я не знаю, сколько так лежу, чувствуя, как ледяная пелена охватывает мои руки и ноги. Я начинаю дрожать. Я не в силах встать. Приступ высасывает из меня все соки. Слишком много энергии уходит на то, чтобы дрожать и бояться. Я не знаю, сколько так лежу и трясусь, но все заканчивается со скрипом двери — это возвращается Чарльз. Он не задает вопросов, не ругает меня за то, что я лежу трупиком, а молча одевает на меня носки и накрывает одеялом. Я засыпаю. Мне снятся звери, полу-невидимые твари с глазами, горящими, как уличные фонари. Я вижу только синие очертания ушей и шерсти на загривке. Я начинаю стонать. Я слышу цокот когтей. Я начинаю метаться в постели. Цокот усиливается. Я стараюсь его игнорировать. Когти цокают уже у моего уха, где-то рядом. Я хочу кричать, но вопль застревает у меня в горле, словно рыбья кость. И вот уже я чувствую их на груди. Их и тяжесть, будто мне положили туда наковальню. Когтистую наковальню. Нет, нет, нет! Я ощущаю когти настолько реально, что думаю, что уже сошел с ума. Я вцепляюсь в простыню. Внезапно мокрый язык касается моих губ. — Чарльз, прекрати, мне не до этого, — вполголоса шепчу я. — Хэйти, я здесь, — Ли вдруг хохочет в полный голос, и я открываю глаза. Я сначала фокусируюсь на Чарли, который стоит где-то возле двери, все еще чувствуя на себе горячую влагу, и только потом на белом пятне, которое оказывается собакой. Щенок, похожий на пушистого волчонка, старательно вылизывает мне лицо. — Ты ему нравишься, — комментирует Ли. — Это тебе. Как назовешь? Я думаю минуту, а потом выдаю: — Пусть его зовут Коготь. — Это кошачье имя, — фыркает Чарльз. — Сказал человек, который назвал одного из своих шпицев Снежком, хотя этот шпиц даже не белый, — парирую я. — Пойдем погуляем с ребенком? Тебе давно пора на прогулку. Ты не выходил вообще ни разу. Я соглашаюсь. Чарльз снимает с меня щенка и садится рядом, чтобы я мог встать и переодеться. На лестнице он по привычке поддерживает меня, чтобы я не упал. Я хожу медленно, хотя сломанные ноги, кажется, зажили окончательно. Я просто не могу и не хочу перемещаться быстрее. Может, из-за этого Чарли пытается меня подстраховать? А может, из-за того, что щенок носится туда-сюда, еще не приученный ходить по лестнице, и может кинуться мне под ноги. Я обращаю внимание на то, что Ли берет с собой ящичек с моими мялками. Мы выходим на улицу, и я щурюсь от слишком яркого света. Мы садимся на скамейку возле дома. Я беру щенка на колени, он первые пять минут вылизывает мне лицо, а потом ложится и высовывает язык. — Сколько времени прошло? — Полгода. Я морщусь. — Какой сейчас час? — Пять вечера. Кстати, — Чарльз надевает мне на голову мою треуголку. — На, твоя подруга. Я на миг снимаю ее и смотрю — она вся потрепанная, на ней — несколько грубых швов. Очевидно, Ли сам попытался ее починить. Швы у него всегда были какие-то кривые, но я благодарю его и надеваю треуголку. Потом перешью, когда он уйдет, чтобы его не обидеть. Шляпник же старался, чинил. Щенку надоедает сидеть, и он слезает с моих колен. Я, чтобы себя занять, беру палочку с земли и рисую какую-то ерунду. Замечаю, что у Ли загораются глаза. Щенку тоже нравится, что я рисую — он пытается схватить палочку зубами, топча то, что я изображаю. — Поиграем? — Чарльз встряхивает коробку, привлекая мое внимание. — Кстати, новая игрушка. Он показывает мне что-то необычной формы, желтое, напоминающее сыр. На этом «сыре» он нарисовал пятна. — Это тетраэдр? — спрашиваю я. — Чего? Ты сатану вызвать попытался сейчас такими словами? — Чарльз фыркает. — Я пытался изобразить кусок пирога, чтобы тебя развеселить. Я фыркаю. Швея из Ли так себе, но это даже забавно. Кажется, у нас будет новая игра — угадай, что Чарли пытался смастерить. И эта игра мне нравится. Мы встаем, Ли ставит ящик на скамейку, достает несколько мялок и бросает мне. Я ловлю почти все, кроме одной. Щенок подбирает ее с земли и начинает смешно мотать головой, пытаясь растрепать. Он высоко задирает лапки, гарцует, как скаковая лошадь на выставке. Гордый собой, он приносит мялку мне. Я хвалю его, и Чарльз бросает мне еще несколько игрушек. В этот раз мы уже намеренно вовлекаем в игру щенка. Может, Чарльз прав? Может, у меня еще есть шанс? Шанс загладить вину, шанс избавиться от страшных ледяных когтей? Я не знаю. Но я ловлю все мялки, не отвлекаюсь и не пропускаю ни одной. Наверное, это повод гордиться собой. Я робко улыбаюсь и смотрю на Чарльза, а потом на щенка, которого каждое мое действие приводит в восторг. Малыш, я хочу, чтобы ты был единственным Когтем в моей жизни. Я должен хотя бы попытаться. Ради него и ради Чарльза.