Бизнес

***

      1.       Рома был привыкшим к голоду. Неприятное ощущение на дне желудка, казалось, существовало там с самого его появления на свет. На ночь дома ложились, выпив по стакану воды из-под крана. Утром мать (с противной малиновой помадой на губах) бегала по коммуналке и выпрашивала капусты на суп. Рома ненавидел суп: безвкусная жижа с тяжёлыми кусочками размякшего лука. Но делать было нечего — или ешь, или соскребай крошки со скатерти.       В школе получалось отжать порцию и рубль у хиленького Андрея. Восемь копеек уходили ещё на одну порцию, с сосиской. И на бесплатную корочку серого. Остальное оставалось для сухих рук матери. Рома набрасывался на пюре, как одичалый, и из-под чёлки озлобленно зыркал на любой заинтересованный взгляд. Повариха замечала его махинации с карманными расходами одноклассников из раза в раз, но молчала — и долго смотрела, сука, с жалостью. Жалость Рома не любил. Лица всех, кто его жалел, Рома познакомил со своими костяшками.       «Хулиган!» — всплескивала руками Антонина Андреевна.       «По роже видно, где закончит», — авторитетно припечатывала гардеробщица. Волосок на её бородавке согласно покачивался в ответ.       С физкультуры Рома обычно уходил за кирпичный дом, а оттуда — за гаражи. К пацанам. «Пацанами» были ребята постарше: смеялись каркающим звуком, бутылку в стену пинали с задором, бабочка ловко летала между тонкими пальцами. Вместе они раскуривали один бычок на четверых и рассказывали про местных уголовников. Рома подозревал, что истории были изрядно приукрашены, но молчал. Кивал и сам потихоньку набрасывал в голове, как станет больше, сильнее, богаче. Кем-то. Когда город темнел, ковылял к дому и теребил в кармане копейки. Мать открывала дверь с плотно сжатыми губами. Рома протягивал добычу — и они превращались в две округлые мягкие складки. В глубине квартиры батя нетрезво затягивал Весёлых ребят.       Следующий день повторял предыдущий, и Рома старался ценить стабильность. В конце концов, у него была полная комплектация счастливого школьника: бухой отец, голодное урчание желудка, пропахший табаком пиджак.       И Марк.       Ещё у Ромы был Марк Багдасаров.       Для косоглазого и глуповатого Марк на удивление хорошо умел выискивать нужные рычажки и вертеться. Ему, выходцу из сталинки в приличном районе, с самой первой минуты было начертано взвалить на себя титул антагониста среди недоедающих школьников.       …Как и все простофили, по итогу он стал всеобщим любимчиком. С кривой улыбкой, заразительным смехом и дорогими — прямиком из родительской папиросницы — сигаретами, Марк прекрасно знал свои преимущества. Не хуже он знал о суровости социальной пирамиды. Потому за сохранение собственной шкуры готов был платить дорого.       Рома, впрочем, не рвался дешевить. Рома предпочитал думать, что они делают бизнес.       И они делали.       2.       Багдасарова старшего — поговаривали, дипломата на особом виду у верхов — побаивались настолько, чтобы не красить лицо его отпрыска в красный. Никто, правда, не раздумывал дважды, прежде чем провернуть аналогичное чистенько. Без лишних следов.       — Э, — Рома вдавил Багдасарова в обдолбанную плитку и зашарил взглядом по щекам.       — Кто?       На то, чтобы зажать его в туалете, ушла вся большая перемена — убегал от разговора с поразительной ловкостью: нырял в разномастную толпу, терялся среди сонных лиц в столовой, оставался до победного у учительского стола. От Марка несло тяжёлым родительским одеколоном и котлетами. Сегодня подавали рыбные. Он косил на потолок и пытался тактично отстранить чужую руку.       — Что «кто»? — запнулся два раза, на ’’тэ’’.       Рома глубоко вдохнул: настроение было паршивым, перспектива вымести злость на зарвавшихся ублюдках казалась заманчивой. Престижной. За окном малолетки кричали хором считалочку.       — Ребята мои узнают — башню отвинтят, я лично прослежу. На ушко шепни.       Марк сглотнул. Свёл брови на переносице и потянулся ближе, щекоча дыханием мочку.       Шепнул.       3.       С пацанами была рабочая схема. Лазили на заброшенный завод с каким-то жутко советским названием, устраивали тет-а-тет ближайшей лужи с карбидом и отправлялись на поиски добычи. Сбывали металл. В особо тяжёлые времена (когда у забора стали торчать тонированные волги) в ход шло стекло. Дела крутились, денюжка ныряла в карман. Всё было схвачено.       Рома сбагривал половину в морщинистые ладони матери, остальное откладывал в тайник за плинтусом. На солнцезащитные дорогие очки, чтобы красиво, по-американски. А потом с бессильной злостью смотрел, как заначку вышаривал батя, гонимый сухой похмельной жаждой. Сложно было сказать, кто из коммунальных крыс подсуетился на этот раз.       Роме до трясучки хотелось пригвоздить отца к шершавому линолеуму и долго-долго бить по опухшей бордовой роже. Хотелось отомстить за холодные зимние ночи, за пустой холодильник, за рваные ботинки, за заплатистую куртку на три размера больше. Чудилось, будто в мягкой, хлебной фигуре отца скрывались причины всех бед. Рома мечтал, что однажды, будучи взрослым, переродившимся, он ворвётся в родную квартиру и превратит батин нос в кровавое тесто. Сможет наконец-то выбраться из ужаса, обзываемого детством.       Очки у Ромы появились вместе с Багдасаровым.       Марк ждал его в школьной котельной каждую первую субботу месяца. На фоне облупленных стен его глаженая рубашечка смотрелась курьёзно. На контрасте с олимпийкой Ромы — и вовсе нелепо. Он держал спину ровно, словно кто-то воткнул ему в позвоночник швабру, и не мог вынести зрительного контакта. Но храбрился — утрированно выговаривал согласные, чтобы не выдать нервной дрожи в голосе. Рома делал вид, будто его махинации оставались чем-то неочевидным. В тайне это ужасно льстило.       Но пуще всего ему, бесспорно, льстила шуршащая пятирублёвая бумажка, которой Марк благодарил за сотрудничество.       — Пересчитывать не будем? — шутил.       Здесь, в котельной, Роме легко было представить, что ему принадлежит весь мир. Он смаковал эти встречи, упиваясь мнимым превосходством над своим одноклассником-простачком: начиная с момента, когда пальцы в первый раз касались купюры, и заканчивая крепким рукопожатием. У Марка были длинные аристократические пальцы и тёплая ладонь. Наверное, ходил после уроков в дом культуры. Пиликал на каком-нибудь импортном пианино.       Иногда Марк как бы между делом протягивал ему раскрытую пачку ’’Бонда’’. Рома для вида пренебрежительно мялся и крутил сигарету в руках.       Курили в тишине, до пронзительного дребезжания звонка. Проезжались друг по другу быстрыми взглядами.       У Марка в глазах плескалось что-то зловещее. Может, восхищение. Рома не разглядел.       4.       Тело Ромы было усыпано шрамами и уродливыми желтушными синяками, долговязое, поджарое, развороченное. Ребята в раздевалке пялились с уважением и расспрашивали про зажившее ножевое. Рома каждый раз рассказывал новую историю и разражался хриплым смехом на перекошенные лица ботаников.       Марк не спрашивал. Но смотрел.       Украдкой, через острое плечо (на которое с завидной скоростью натягивал футболку), с приоткрытым ртом. Будто Рома был какой-то диковинной картинкой из Третьяковки. Или подбитой уличной псиной.       — Мультик видел? — Рома преградил ему путь на выходе, упёрся локтями в дверной проём и оглядел сверху-вниз, с вызовом, которого не ощущал на самом деле. — Плати.       Марк сосредоточенно нахмурился, после чего рвано вдохнул. Сжал иссохшиеся губы в тонкую линию. Забегал глазами. Весь его внешний вид так и кричал: «Застигнутый врасплох». Молчание затягивалось.       Рома инстинктивно подобрался, готовый к атаке. И замер, со смутным волнением ощущая, как в воздухе между ним тяжелеет что-то густое и вязкое. Сквозняк мазнул по голым щиколоткам прохладой.       В спортзале физрук зверски истязал свисток.       5.       Марк на уроках неосознанно водил ручкой по щеке, отчего всё его лицо было испещрено синими тонкими линиями. На особо важных контрольных он грыз колпачок. А когда злился — настукивал им неровный ритм какой-то песни с радио.       Рома не гордился этими знаниями. Но перестать наблюдать за Багдасаровым не мог: больше знаешь — лучше стращаешь. Охраняешь, то есть. Крышуешь. Ну, бабки получаешь.       Иногда они схлёстывались взглядами. Марк, урод, выдавливал робкую улыбку.       У Ромы что-то колотилось в груди.       6.       Столкнулись с пацанами Цыгана на старой птицефабрике. Те сначала бычили пассивно: гуляли в неположенных местах, пытались приударить за девчонками на чужом районе, выхватывали по одному. Дальше — больше. В ход пошли заточки. Так Рома, малец на фоне недавно откинувшихся с зоны синих, и оказался в гуще событий.       Он любовно оглаживал кастет и ждал нужного момента, чтобы наброситься на черномазого с противоположной стенки. Это было всё равно что пить бадягу в первый раз. Рома шёл на разборки, когда просили — то есть почти всегда — и когда дома бушевал батя. Сегодня его не звали.       Дрались, как звери. С выбитыми суставами и переломанными носами.       Роме досталось. Сильно. Леший в цветастой тряпке сбил о него все костяшки, чтобы потом дать железным носком под ребро. Лицо щипало, как от хорошего ожога. У Ромы в памяти остались только какие-то смутные, туманные обрывки: помнил, как выбрался в спальный район, как сплюнул пенящуюся кровавую слюну в переулке, как пошатался вперёд, не разбирая дороги. Вышел во двор, присел на горку. В башке немного прояснилось. Устроил лоб между коленей и прикрыл глаза в попытке восстановить сиплое дыхание. В ушах неприятно звенело.       — Давай, вставай давай, вот так, — сквозь слой ваты донёсся голос.       Рома ощутил, как у него перед глазами заваливается линия горизонта — ноги совсем не держали. Голос продолжал о чём-то его уговаривать. Мир на секунду потемнел, и поползли мушки.       В следующую секунду перед носом маячила рожа Багдасарова. Рома не успел даже выдать остроумную поговорку.       — Я здесь власть, первый человек на дворе, — авторитетно вклинился Марк и открыл подъезд. — Делай, что я говорю. Заходи давай, вот так.       В его словах было столько уверенности в собственной правоте, что у Ромы даже и не возникло мысли сопротивляться. Опёрся о плечо. В подъезде приятно пахло сыростью, свежевыкрашенные стены блестели, как намытые тарелки, а ступеньки ширились на добрых полметра. Да что там, коврики лежали! Рома поморщился от дискомфорта и стрельнул неприязненным взглядом в чистенький угол. Ни капли мочи.       — Я только скажу отцу, их всех на дно покидают! Да я их сам на дно покидаю! Да их всех пострелять надо! Всех постреляю! — тем временем продолжал напирать Багдасаров.       Свитер его был окончательно испорчен красными разводами.       Зашли в квартиру. Роме впервые в жизни захотелось снять ботинки. Носки, желательно, тоже.       — Сейчас, сейчас, — суетился Марк.       Довёл до дивана, усадил. Рома основательно оглядел золотые часы на стене и вжался в кожаную отделку: такие хоромы только в кино видел. Да и то, один раз. Смахивало на какой-то музей. Американский. Марк вернулся с перекисью и в белой майке.       Руки у него нещадно дрожали.       — А ну говори, кто тебя отделал так, — приказал он, будто имел на это все права. — Я им покажу кузькину мать! Я им покажу, где раки зимуют!       Рома откинулся затылком на спинку и зажмурился, когда вымоченная вата коснулась разбитой скулы. Слабо улыбнулся.       — Кто много болтает, тот язык глотает. Свой, — предупредил он и поморщился.       — Отмажешь меня.       Марк замялся. Подлил перекиси. Великодушно вздохнул.       — Отмажу.       Как будто могло быть иначе.       7.       В конце первой четверти устраивали танцы в столовке. Притащили огромные черные коробы колонок и запрягли седьмые классы на плакаты-объявления. Женская половина класса обсуждала цветные колготки, мужская — как бы свинтить с культурного мероприятия в ларёк. Опционально — за ларёк.       Рома не пошёл бы. Настоящим пацанам нечего было делать среди бальных платьев одноклассниц. Даже самых смазливых.       Кто ж знал, что Лёха, помимо застиранной пары спортивок, обладал исключительным талантом убеждения. И тайной слабостью к Зиночке. Канючил всю неделю, упрашивал чуть ли не на карачках, обещал литры пива. Не сработало — тогда решил взять на понт. Взялось.       К тому моменту у Ромы как раз затянулась морда, а на нежном местечке под ухом остался розовый шрам. Солидненький, симпатичный даже. Ну, такой, чтобы потом травить байки.       С Марком они после договорённости так толком и не виделись. Рома внезапно выхватил тяжёлое ’’вирусное заболевание’’ и залёг на дно — шлифовать боевые ранения. Потом «умница Багдасаров» — по хлёсткому выражению русички — вызвался на какой-то конкурс в соседнюю область, завязывать морские узлы. А там нагрянули выходные, следом за ними — Рома со своими гонял по делам сдавать рельсы. Не срослось, короче, свидеться.       Может поэтому и пошёл танцевать — чёрт его знает. А может и не поэтому. Скинул в шкатулку матери последний улов и приоделся по-праздничному — в черную водолазку с высоким горлом.       Ребята подтянулись ко входу по часам, все как один в трикотажных костюмчиках. Вот что называется пролетарские сыны. Рома мельком пробежался взглядом по тёмным макушкам в толпе поодаль и разочарованно сунул руку в карман.       — Чё, как подкатить-то? — завёл свою шарманку Лёха. Хором заржали, Рома цокнул языком для приличия. Начали накидывать вариантики.       Он тоже слушал. Вполуха, для общего развития.       К шести часам всех загнали внутрь. Вместо привычной вони мокрых тряпок и котлет в воздухе нависала удушающая туча запашистых духов. Рома задышал в сгиб локтя и развалился на первой же лавочке, у входа. Слева примостились пацаны, справа — тучные телеса технички.       С каждой минутой музыка громыхала всё громче, по залу пронёсся алкогольный душок, телодвижения одноклассников стали резче и дёрганней. Кого-то успели выгнать за сигареты. Малолетки запрыгивали на плечи товарищей. Учителя потихоньку стекались наверх — в учительскую, к накрытому столу.       Рома с поразительной сосредоточенностью шастал глазами по соседним лавкам. Что искал — и сам толком не мог определить. Но что-то искал точно. Кого-то. После парочки бесплодных попыток хрустнул шеей и шепнул Малому, что отойдёт. Попросил посмотреть за местом. Нёбо жутко чесалось от желания закурить.       Получилось незамеченным нырнуть в коридор младших классов: со стен на поздних визитёров взирала огромная бумажная сова. Но не успел он сделать и шага в сторону черного выхода, как застыл. В голове стало пусто. Прямо напротив него, в желтушном свете неяркой лампочки, стоял Марк. Тень расходилась вокруг его черепа, как блядский нимб — икона, ни дать ни взять.       Оглушающее молчание било по ушам, и казалось, что сердечный набат слышно за километр. Натянутые нити тишины порвал визг из столовки — видимо, поставили медленный.       Первым отмер Марк: кивнул по-деловому и двинулся в противоположном направлении, явно намереваясь разминуться. Вот так просто.       — Побазарить бы отойти, — на ходу сообразил Рома и, прикинув, добавил, — стрельнешь?       Стрельнул.       До улицы дошли, не говоря ни слова, пока Марк украдкой рассматривал шрам. За дверью во всю бушевал конец октября: с мешаниной грязи на земле и осенним пробирающим ветром. Ближайшая лавочка от утреннего ливня размокла до состояния гнилого бревна. Рома помедлил и, озираясь, перекинул через неё куртку. Как джентльмен. Уселись бок о бок, прямо на неё. Марк затянулся первым.       — А ты чего не со своими… коллегами? — подал голос он, выдыхая струйку сизого дыма.       — Не пляшу, — коротко пояснил Рома.       Развёл ноги пошире, задевая своим коленом чужое тёплое бедро. Так и оставил.       8.       Рома однозначно упустил момент, когда из устрашающего хулигана на особом виде у участкового превратился в цепного пса Марка Багдасарова.       Он был уверен, что контролирует каждую мелочь: его подопечного не прессовали на бабло и цацки, за что Роме отчислялся небольшой процентик. Всё было продумано до последней детали. Каждая фигурка стояла в своей клеточке. Копеечка к копеечке. Бумажка к бумажке.       На проверку план, ожидаемо, дал сбой.       Рома забыл, что для косоглазого и глуповатого Марк на удивление хорошо умел выискивать нужные рычажки и вертеться. Именно так, не имея об этом ни малейшего понятия, он и заработал себе репутацию личного коллектора и ручного головореза.       Осознание пришло в ноябрьский полдень, когда Марк затащил его в кладовую технички, пропахшую хлоркой. Дал чёрно-белую квадратную фотокарточку. Положил ему на плечи ладони, крепко сжал и доверительно шепнул:       — Припугни как умеешь, — на просьбу это тянуло мало.       Рома оторопел. Роме никогда не диктовали правил. Никогда не приказывали.       — Что ты сказал?       Марк прильнул ближе и навалился, выдыхая горячий воздух ему в подбородок. Глаза у Марка блестели лихорадочной, нездоровой влагой.       — Сделай, как я говорю, я тебе дам… Я тебе… Хочешь денег? Я тебя дам денег, сколько хочешь? Я тебе часы подарю. Да. Хочешь? Всё что хочешь, я тебе всё, я…       Рома схватил его за загривок. Впервые за много лет он чувствовал не только вездесущий голод.       — Персонажа исполним.       Ещё азарт.       9.       Рома ненавидел зиму. Зима приносила холод и размякшую подошву ботинок.       На Новый год грызущие друг друга соседки вдруг находили удивительное количество общих интересов, а мужики собирались в одного большого алкаша. На первом этаже разбирали складной стол, доставали окольными путями шампанское и кулёк конфет, стругали салатики. Батя трепал по макушке мясистой ладонью, мать — оставляла ярко-красный след на щеке.       К часу, после боя курантов, когда градус в крови собравшихся начинал — медленно, но верно — расти, Рома щедро плескал в початую стекляшку разведённого морса, натягивал соседскую папаху и сбегал в кусачий мороз.       Щёки с ушами алели враз. Рома делал щедрый глоток и упрямо месил ногами снег. В небе бабахало, пока местный бомж вываливался пузом на крылечко. Потихоньку по телу расходилось хмельное тепло       В этот год Рому несло почти на автомате.       Поперёк запорошенных дворов, мимо мелких торгашьих круглосуточных лавок и череды подъездных дверей. С подоконников свисала мишура. То там, то здесь толкалась молодёжь. Звенел смех.       Рома залпом кончил треть жижи. Плюхнувшись на бортик песочницы, он устроил бутылку между коленей. Подышал на окоченевшие костяшки и набрал в лёгкие побольше декабрьского воздуха. Съежился: двор оказался смутно знакомым. Рома в судьбу не верил. В совпадения — тоже с натяжкой. Назло сплюнул прямо на землю.       От вида подмигивающих гирлянд, опаляющих окна цветными вспышками, изнутри заскреблась зависть. Жировали, наверное, суки. Кушали икру, разворачивали шоколадные гулливерки. На подъездной дорожке в аккурат был припаркован ’’Бумер’’.       Когда конечности задубели настолько, что при попытке плеснуть в рот бадяги горлышко звучно колотилось о зубы, Рома отбросил бутылку в сугроб. Всё равно запьянел. Запрокинув голову, он начал считать балконы. От холода уже порядком потряхивало.       На тринадцатом пришлось остановиться. В обосновавшемся там силуэте невозможно было не узнать — новогоднее чудо! — Марка. Красивый, мерзавец. Мультик. Рома напрягся, гадая, можно ли в темноте высмотреть его фигуру. Подумав, расслабился: нельзя.       Да и некогда было богатым мира сего разглядывать муравьёв.       От света, литрами льющегося из квартиры, образ Марка расплывался, расходился на части. Он опёрся о перила и перевесился через них почти наполовину. Махнул кому-то позади себя и широко улыбнулся: справлял праздник с семьёй, наверняка получал подарки, развлекался.       Был счастлив.       В глаза от этой мысли ударило жидким жаром, который мгновенно заструился по щекам к кадыку. Роме пришлось скрючиться на своём месте и изо всех сил закусить запястье — на следующее утро забагровеет отметина. Взгляда он не мог отвести физически.       Так и сидел в одиночестве. Смотрел на Марка.       Думал о России. О будущем. О любви.       10.       С новыми поручениями — деловыми предложениями, напоминал себе Рома — появлялись новые привилегии.       Теперь, когда Марку стоило только указать пальцем на неугодных, чтобы те заработали себе неприятности, в социальной пирамиде случились значительные передвижки: сформировалась её верхушка.       Бомонд средь анархии.       Марк Багдасаров был коронован де-факто, наличием у своего папика жирного кошелька и связей в ментовке. Ситуация сильно осложнялась пристрастностью лидера его хулиганской свиты. Рома не успел заметить, когда собственные мотивы стали чем-то запутанным и многогранным. Когда к жажде наживы и желанию самоутвердиться примешалось стремление угодить.       С каждым разом запросы Марка становились всё нахальнее и беспринципнее, а Ромины попытки выполнить их — всё ожесточённее. Он понятия не имел, какой целью были продиктованы поручения: толкал ли подспудно Марк запрещёнку, барыжил ли вынесенным из родительской квартиры, или всё разом. Было плевать.       Марк Багдасаров говорил: «Фас», — Рома следовал команде и не задавал лишних вопросов. Они делали бизнес.       В столовой с некоторых пор сидели вместе, с парочкой каких-то обеспеченных десятиклассников и пацанами Ромы. Обедали на деньги Марка, ужасно полюбившего поговорку про кормящую руку. Он, вообще, стал говорить много и с запалом. Было видно, как от вседозволенности у него отказывали последние тормоза.       Сейчас доедали вдвоём. Марк без аппетита ковырялся в остывшей порции, пока Рома с жадностью поглощал рисовую кашу. Наедине по-обычному или базарили за дело, или молчали: Марк в его компании нервничал, а он и не рвался чесать языком. Как говорится, кто много болтает…       Рома поднял голову и медленно выпрямился, вздёргивая брови в немом вопросе: на лицо его визави наползла развязная улыбочка, и весь он как-то навострился разухабисто, фривольно. Сзади зазвенела посуда — не донесли, видно, поднос.       Марк сдул спадающую на глаза чёлку, ловко цапнул голой рукой кусочек запеканки и, перевалившись животом через стол (грудью прямо на скатерть), поднёс его к Роминым губам. Воздух от одного этого маленького движения превратился в вязкий кисель. Наэлектризованный.       Рома на автомате открыл рот и до побелевших костяшек сжал ложку. Начал жевать под одобрительным — масляным — взглядом.       — Ты, — отхлебнул компота, — совсем берега попутал.       Марк в ответ отстранился.       С таким видом, будто только что выиграл миллион.       11.       Выездов у них ещё не было.       Обычно вопросик решался просто: Рома с ребятами подгоняли на адрес, караулили у подъезда и прессовали нужного персонажа. Когда припирало — хвастались кастетом. Потом пару дней не светились на районе на случай бдительной ментуры. Загреметь по малолетке, всё-таки, не хотелось.       На этот раз играли другой сценарий.       Ещё за неделю Марк одёрнул его перед матешей — намекнул освободить время на выходных. Подсунул в карман рубль для акцента. Похлопал по плечу, мол, бывай, братан. Рома быстро сбил ему спесь, чувствительно дёрнув за запястье. Играй да не заигрывайся.       Пришлось разделить акцентик на четверых: Лёху остудить после сорванной свиданки, остальным в качестве аванса. Называли его за такие подгоны боссом — полушутливо, полусерьёзно. Приятно, да и к очкам подходило. Грех жаловаться.       Местом встречи оказалась какая-то загаженная — даже по меркам законченных хулиганов — хата у окраины, прямо на пустыре. С обшарпанными стенами, протёкшими потолками и горами бессознательных подростковых тел. По спине пробежался холодок. Страшно было представить, что Марка Багдасарова могло связывать с этим притоном.       Снова мелькнула мысль о наркоторговом ремесле. Сам виновник сборища появился словно из неоткуда.       — Темнишь, — подозрительно заметил Рома и выставил вперёд грудь: перед пацанами полагалось.       — А ты очки сними, — тут же последовал совет. Марк был на взводе, скалил зубы больше обычного и, на удивление, почти не тупил. Нагнуть его к земле всё равно хотелось, чтоб не забывал, как и с чего начинали.       Нужного фраера обнаружили быстро: тот пытался забиться в туалете. Для профилактики окунули в бочок волоснёй-шваброй. Марк кричал много, и Рома впервые вслушивался по-настоящему — понять, какие схемы крутились прямо у него под носом. Вляпываться в муру желания не было.       — Я вас тут всех уложу! Я тут всех! Я тут всех вас!       Шелупонь прятал рожу и явно намеревался отмолчаться, а потом под шумок броситься в заросли полыни. Рома кивнул ребятам: парнишу в две пары рук грубовато прижали к стене. В качестве предупреждения.       — Не знаю я, бля, ничё! Не знаю я нихуя! Марк!       Рома почувствовал усталость и злость на бесплодный разговор. Сделал глубокий вдох, а на выдох ударил по стене — рядом с ухом персонажа. С завидным спокойствием поправил:       — Для тебя Марк Владимирович.       Позорно понтовался. Но на самолюбие Марка подействовало, он комично выставился на Рому и сглотнул.       Щёки стали розовыми. Глаза — довольными-довольными.       12.       Лежал на матраце, думал о жизни.       По всему выходила картинка нежелательная: шашни с подачками Багдасарова двигались в опасную сторону. К той самой черте, переступать которую было всё равно что ковать себе кандалы. Железные рукава.       Перед носом, как Лазарь, вставала раскосая, невменяемая рожа Марка, когда тот входил в раж и начинал беспардонно зарываться. Чувствовал себя, видно, неустрашимым — языческим божеством местного разлива. И ощущением этим заражал как чумой, отчего Рома терял мозги за компанию. Страшнее всего было, что терять хотелось дальше, до последней здравой мысли.       Сука.       Перевернулся на живот и крепко зажмурился, прогоняя яркие образы. Образы упрямо ломились в башку и не желали слушаться. На пару полез голос разума: о левом пацане размышляешь больно много. Некрасиво получается. С подтекстом.       Сука.       Подумалось о ровной полоске кожи из-под пояса брюк. О мягкой чёлке. О чернющей бензиновой радужке. О быстром неразборчивом шёпоте. О долгих пальцах. Подумалось о косточке запястья. О плутовской улыбке. О мелких, акульих зубах. О расхлябистой походке. О кривом многообещающем взгляде. Об узком треугольнике спины. Подумалось о Марке. Опять.       Безбашенном, хамоватом, заносчивом, бздливом. О Марке.       Сука.       Рома вжался лицом в покрывало и вздрогнул от звука своего громыхающего дыхания. Поверхностного, спешного. Сиплого. Глубоко в животе затянулся раскалённый узел, который тут же пополз ниже, к промежности.       Сука.       13.       Для профилактики Рома не светился в школе неделю. Отсиживался по лавочкам районного детского садика с пацанами, пил наливку Димаса и наведённую сифоном газировку. Старался или думать о насущном, или не думать вообще. Чаще вязалось со вторым.       За небольшой подарочек в поликлинике нарисовали — «Ну, Ромка, последний раз тебе отмашку-бумажку даю!» — справку: подхватил особо опасное вирусное, боролся со врагом в постельном режиме. Всё как надо. Не придерёшься.       Объявился на пороге храма знаний только под среду, да так неудачно, что тут же попал на контрольную. Теперь гоняли с ребятами мяч на школьном поле. Точнее, ребята и гоняли. Он — отсиживался на брусьях, лениво наблюдал за матчем.       Загляделся. Не заметил.       Марк плюхнулся рядом со вздохом и тут же панибратски перебросил локоть через его шею. Рома напрягся. Аккуратно глянул поверх затемнённых линз.       — Потерялся совсем! — упрекнул Марк, сверкнув беспечной улыбкой. В лицо не смотрел.       — Тенденция сейчас такая, что дела есть. У меня.       Помолчали. Малой забил мячом прямо в глаз вратаря из девятого «Б» и с ликованием завопил, вскидывая кулаки. В ответ на это у Ромы уголок рта дёрнулся в попытке организовать снисходительную улыбку, но он быстро его приструнил: чтобы без разоблачающих губодвижений. Чужая рука покоилась на плечах многотонным грузом.       — Наши вечер устраивают… — заискивающе начал Марк, запнувшись.       — Порешаем, — с готовностью кивнул Рома.       — Н-не надо никого решать! — глазами закосил пуще обычного. Волновался. — Я спросить хотел, пойдёшь?       — Некрасиво по чужим домам ходить без приглашения.       — Так я приглашаю! И тебя, и их, — тыкнул пальцем в поле, — тоже приглашаю! Всех приглашаю!       Рома замер расфокусированным взглядом в одной точке. Хорошо бы было отказаться и вернуть всё к начальной координате. Собственные мысли — в порядок, Марка — каждую первую субботу месяца ссать под себя и тянуть купюру. Кивнул.       — Ну как скажешь. Подтянемся.       Мартовский ветер с силой ударил по веткам. Вдалеке кричали вороны.       14.       Пацаны затею приняли до странного хорошо. Лёха чуть из кожи не вылез от радости — Зинка ж придёт, сто процентов придёт, с подружками — девчонки вокруг этого мальчика-одуванчика вились, будто на нём медом было намазано. Остальные просто кивнули: алкаха будет, и забились. Никаких вопросов, никаких возражений. Как в армии.       Рома злился. На себя, на каменное спокойствие ребят, на скользкую ситуацию. Сам-то он все четыре дня ходил как в воду опущенный, с передернутым дымкой взглядом и бухающим в груди сердцем. Стыдно, не по-дворовому. Будто не на пирушку к однокласснику собирался, а в омут прыгать с булыжником на шее.       А может, разницы-то и не было никакой.       Народ начинался ещё с улицы: какие-то незнакомые фраеры давили жопой крылечко и посасывали пиво. Следом шли шушукающие стайки разукрашенных девчонок на втором этаже. В самой квартире творился полный бедлам. Если Рома, обитающий в миниатюрной коммуналке, и думал, что знал о тесноте не понаслышке, то сейчас его уверенность сильно пошатнулась, стоило только переступить порог хаты Багдасаровых.       С «нашими» кто-то сильно погнал. От «наших» было от силы человек семь.       Пахло спиртом, духами и съестным. Лёха, синяя точка спортивок, тут же влился в разномастную толпу под одобрительное улюлюканье пацанов. Остальные вразнобой рассыпались по окрестностям — в поисках охладительного. Рома, мудро рассудив, тоже последовал их примеру.       Градус был хороший, явно купленный знающей рукой. Раскатывался по горлу приятным жжением: с каждым новым глотком всё меньше ощущалась скребущая чуждость и всё больше — флегматичное равнодушие к происходящему. Мозг, натренированный попизденным из ларька спиртом, плавился не спеша. Подрубили музыку.       От такого алкоголя весело не было, давило как бетонной плитой. Поэтому Рома, придерживаясь за ребристые обои, побрёл по коридору к ближайшей двери, наугад — чтобы потише. Чтобы пижоны не мозолили глаз.       За дверью выискался блюющий над унитазом парниша, который был слажено припугнут разбитыми костяшками. На районе такого размера были не ванные, а кухни. Если не повезёт — и общие комнаты. Рома тяжело опёрся на раковину и, выкрутив барашки на полную, сунул макушку под ледяную струю. Когда задубели уши — упал на бортик широкой ванной. Плитка лежала извилистым узором. Здесь, в замкнутой коробке, времени будто и не существовало.       Поэтому Рома не имел никакого понятия, сколько просидел вот так — с каплями воды на висках, загипнотизированно уставившись на начищенный кран — когда щёлкнул замок, и с другого, шумного мира, в туалет ввалился Марк.       С закатанными рукавами, взбитой причёской и тяжело вздымающейся грудью, он вцепился в ручку, как в спасательный круг. Рома медленно, с оттяжкой, всмотрелся в его замызганное потом лицо и скупо кивнул. Здорово, мол.       Марк или пить не умел, или напивался нарочно — коленки у него подкашивались страшно. Рома иногда представлял его бухим: думал, будет громким, борзым, голосистым. В общем, приумноженное «как обычно». Реальность удивляла.       Изо рта Марка выпадали только редкие выдохи, которые тут же мячиками отскакивали от стен в уши. Шаркающими шагами он еле-еле дошёл до ванной и бухнулся на пол рядом — прямо у ног. Словно ему там было самое место. Словно делал так сотни раз.       Рома почувствовал, как все органы враз повалились к пяткам, когда Марк устало прижался к его голени подбородком и задрал лоб вверх, выставляя радужки, залитые до краёв зрачком, — вмазался.       — Пришёл, — Марк натурально заурчал: глухо, утробно, довольно. — Пришёл.       Ответ был лишним.       Здесь, в полутёмной, излишне стерильной ванной, под рёбра Роме и ударило осознание. Простая, бытовая истина, которая почему-то всё это время искусно выскальзывала из головы. Дразнилась обрывками, но никак не давалась целиком.       Марка Багдасарова — золотого мальчика и зарвавшегося ублюдка — ждало будущее. Тропинка от пункта А к пункту Б, выстеленная казёнными деньжатами. Он мог заигрываться в хулигана, в авторитета, в барона — да хоть в самого президента; а потом с той же лёгкостью мог стянуть с себя надоевшую маску. Потому что Марк жил в мире новогодних подарков, импортных кроссовок и полных холодильников.       Рома изо всех сил постарался сделать ровный вдох: воздух застрял по пути к лёгким и осел в горле комком. Вот таким — штилевым, молчаливым, смиренным мучеником — Марк выглядел резко повзрослевшим и бесконечно изнеможденным. Будто тащил на горбу целое мироздание.       На кухне загремела посуда.       Зацепившись за бортик, Марк встал. Взялся ладонью повыше Роминого колена и легонько сжал.       — Р-рома, — расплылся в улыбке. — Рома. Ро-моч-ка. Б-ба-андитник.       Рома моргнул. Ещё раз. И ещё.       Марк не исчез. По-прежнему стоял рядом, крепко держался за бедро, глядел поволочными косыми глазищами с надрывом.       Излучал жар. Надежду. Тоску.       Был.       Непонятно, кто потянулся первым, но столкнулись зубами одновременно.       Марк задышал, как загнанный зверь, вкогтился в загривок свободной рукой и прижался грудью к груди. Так, словно ждал этого всю свою жизнь. Так, словно дорвался до абсолютного, непостижимого, сакрального.       Рома не был уверен, что вообще дышит. У Ромы от чужой неприкрытой жадности сорвало крайний предохранитель: целовался напористо, мокро, грубо.       Как в последний раз.