(Не)возможно

В этом странном сюрреалистичном месте всё было перепутано, вывернуто наизнанку: пролёты, захватывающие дух своими необъятными размерами, галереи, возникающие из ниоткуда, как цветные стёклышки в калейдоскопе, зигзагообразные лестницы, ведущие то вверх, то вниз, то в никуда. Доума метался из стороны в сторону. Отскакивал от одной поверхности, чтобы тут же оттолкнуться от другой. Переворот, толчок ногами, снова прыжок. Стены, перила и выступы превратились в его персональные трамплины. По потолку, вопреки всем законам природы и логики, можно было передвигаться совершенно свободно. Поначалу это сильно дезориентировало, голова нещадно кружилась, но он постепенно приноровился. Комнаты и переходы между ярусами неуловимо перемещались, меняясь местами, словно фрагменты хитроумной головоломки. Условный пол, поскольку верха и низа в привычном понимании здесь не существовало, предательски проваливался, стоило ему только ступить на шаткую плоскость. Тяжёлые перегородки стремительно схлопывались, норовя раздавить, расплющить, превратить в фарш. Доума ловко справлялся с разнообразными преградами, его натренированное тело действовало на рефлексах. Впереди возникали новые, всё более сложные препятствия. От множества прямых линий и острых углов рябило в глазах, безумная мешанина форм действовала на него угнетающе. Казалось, бессмысленная канитель никогда не кончится, и он рано или поздно выдохнется. В какой-то момент незримый враг, устраивавший ему изощрённые ловушки, по неизвестной причине неожиданно притих. По крайней мере каждый дзё¹ пространства перестал стремиться прихлопнуть его как муху, давая возможность немного отдохнуть и отдышаться. Решив, что спешка ни к чему не приведёт, Доума перешёл на шаг, а затем долго плутал по извилистому лабиринту коридоров, то и дело натыкаясь на тупики. Выбрав сёдзи наугад, он вошёл и оказался в просторном гулком помещении. Зал был освещён приглушённым светом горящих ламп, который отражался от воды под ногами и отбрасывал вокруг причудливые блики. — Ах, вы только посмотрите, кто пожаловал! — прозвучал чей-то неизвестный голос. — Охотник, и не просто мелкая сошка, а легендарный Столп Льда, Доума собственной персоной. Я так взволнована! Доума приостановился и прислушался, держа одну руку на весу, готовый в любой момент обнажить оружие. Радостное восклицание, пропитанное мелодичными нотками, явно слетело с чьих-то прелестных женских уст. Но, как ни напрягал он слух, определить местонахождение таинственной незнакомки не получалось. Звонкий голос отдавался многократным эхом, словно сотня колокольчиков переговаривались в горах. — Не иначе как Её Величество Судьба распорядилась тут жребием. Ты веришь в фортуну или, быть может, в богов? Поговаривают, что сама Аматэрасу² поцеловала тебя в лоб при рождении, — судя по интонации, говорившая улыбалась, но в её речи не чувствовалось ни капли теплоты. Голос скользил по коже с нежностью завёрнутого в бархат ножа, и каждое слово буквально сочилось ядом. Доума стоял на деревянном мостике, будто на дощатом помосте сцены, и ощущал себя так же неуютно, как актёр-любитель на спектакле дешёвого провинциального театра: осветители уже включили прожекторы, взбудораженная публика ждёт, вот-вот примется свистеть в нетерпении, а он всё никак не может вспомнить начальные реплики. Доума услышал слабый звук за спиной — не то шорох, не то шелест, — заставивший его моментально собраться и принять боевую стойку. Однако, оглянувшись, он никого не увидел позади себя. Ощущение чужого взгляда давило, его так и подмывало повторно обернуться, аж между лопаток зудело. Доума сдержался и вместо этого покосился на большую груду окровавленных тел, взваленную в центре зала. От останков исходил тошнотворный запах разложения с примесью чего-то терпкого, удушливо-сладкого. По глади пруда скользили белые и розовые кувшинки с крупными овальными листьями. И всё же слащавый душок исходил вовсе не от них. Никто из растерзанных не шевелился. Взгляд Доумы бесстрастно изучал обстановку, выслеживая любое подозрительное движение, размытую тень, малейшее колебание воздуха. Внезапно сверху донёсся хруст, и в следующую секунду к его ногам с чавкающим стуком упал ошмёток руки, обглоданный по локоть. Доума задрал голову и увидел бесшумно парящую под высоким куполом демоницу. Первое, что бросилось в глаза — большие переливающиеся крылья с витиеватыми прожилками, какие обычно бывают у стрекоз или бабочек. Он наблюдал, как она опустилась вниз, медленно и изящно, подобно лепестку вишни, сорванного с ветки лёгким дуновением ветра. Подобрав расклёшенную пёструю юбку, девушка присела в грациозном реверансе. Затем вдруг потянулась, подняв вверх руки и встав на носочки, будто намереваясь снова вспорхнуть, потом склонилась в одну сторону, в другую. Казалось, она исполняет танец на пуантах, словно балерина. Доума несколько раз путешествовал вместе со своим отцом. Тот, будучи знатным послом, таскал его с собой на дипломатические командировки в тщетной надежде приобщить единственного сына к семейной профессии. Потуги ныне покойного папеньки потерпели крах. Его ничуть не прельщали грязные политические игры, а роль марионетки на чужбине тем паче. Как бы то ни было, увиденный однажды балет "Дон Кихот", в особенности первый выход Китри³, оставил в душе Доумы неизгладимое впечатление. Продолжая зазывно покачивать бёдрами, демоница обернулась вокруг оси, как бы приглашая подойти и рассмотреть её получше. Доума разглядывал коварную соблазнительницу с неприкрытым любопытством и, чего уж греха таить, восхищением. Она источала довольство и веселье. Её полуобнажённые прелести — тонкая талия, красивые плечи, ноги, открытые до колен, — были покрыты блестящей пыльцой и искрились при каждом плавном движении. Миниатюрная, необыкновенно утончённая, эта особа невольно притягивала взор, практически завораживала. Однако он ни на мгновение не забывал, какая смертельная опасность таилась в её обманчиво-хрупком теле. Полупрозрачные крылья вздрогнули, эффектно распрямляясь. Они трепетали — то взмахивали, то складывались в жемчужный ореол над головой, и действовали, как две большие руки, фантастически подвижные и гибкие. Даже крылья птиц не бывают такими. Будто два пушистых облака, словно отдельное живое существо струилось и извивалось над дьявольски привлекательной фигурой. — Ну же, иди ко мне, мой храбрый воин, — проговорила она с томным придыханием. — Тот самый, кто единолично одолел Вторую Высшую Луну, Канаэ… — черты её лица резко заострились, на висках вздулись вены. — Ты убил мою сестру, и мне не терпится станцевать с тобой, мерзкий ублюдок. Доума никогда не мог отказать хорошеньким куколкам. Он устремился вперёд, выхватив из-за пазухи два веера, которые были сделаны из той же алой руды, что и его клинок Ничирин, висящий у него на поясе. Катану он обнажал обычно в конце, когда следовало добить противника. "Показное бахвальство", — поговаривали некоторые у него за спиной. "Непрактично", — прокомментировал как-то раз Обанай в своей излюбленной сдержанной манере. "Как баба какая-то", — презрительно бросил Санеми, пройдя мимо и намеренно задев его локтем. Доума со всеми высказываниями соглашался спокойно, приторно улыбался, вызывая тем самым ещё большее недовольство окружающих. Ему нравилось щекотать чужие нервы, и в этой игре он был настоящим виртуозом. Про таких, как он, говорят: "Одарён сверх меры". Доуме и правда всё давалось удивительно легко, настолько, что очень быстро становилось неинтересно. В то время, когда остальные новобранцы топтались на месте, постигая основы самурайского искусства, он уже разрабатывал собственный стиль дыхания. На первых порах стихия воды привлекала его своей текучей пластичностью. К тому же негласное соперничество с угрюмым Томиокой его ужасно забавляло. Впрочем, редкие перепалки вскоре тоже приелись, равно как и необходимость следовать однотипному шаблону в движениях. Так исподволь родилось Дыхание Льда. Фехтовальная техника Доумы сперва казалась округло-плавной, обтекаемой, но при необходимости взрывалась, мгновенно и без перехода становясь предельно резкой. Демоница ринулась наперерез бегущему охотнику, обрушивая на него целый град острых, как кинжалы, шипов. Доума сложил веера крест-накрест и сделал быстрый, отбрасывающий жест, взметая вокруг себя снежный вихрь. Несметный рой шипов схлестнулся со встречным потоком студёного ветра. Раздался громкий хлопок, и две лавины с шипением рассеялись в воздухе без ущерба для какой-либо из сторон. — Тебя ведь зовут Шинобу, верно? — дружелюбно спросил Доума, приложив конец собранного веера к подбородку. — Канаэ мельком обмолвилась о тебе, помню, славная битва была, жаль только, что недолгая. — Не смей произносить её имя, урод! Если бы не проклятое солнце, то ты бы никогда не победил! — Как невежливо… — расстроено протянул Доума. — Я всего-навсего хочу познакомиться с тобой поближе, немного пообщаться. Вижу, ты обо мне наслышана, собирала информацию по крупицам, а я совсем ничегошеньки о тебе не знаю. Оу, придумал, — на его лице засияла широкая улыбка, — давай станем друзьями? Доума попробовал обмануть Шинобу ложным замахом, а потом нанёс секущий удар из пируэта, направленный в горло. Она парировала этот приём и, хоть и попятилась назад, на ногах всё-таки устояла. Хитро подмигнув, он направил ей в упор мощный шквал из колючих кристаллов льда, но и эта атака не удалась — демоница снова с лёгкостью увернулась. И в качестве ответной любезности материализовала перед ним яркий цветок с крупной, мясистой чашечкой. Окружность околоцветника тут же разбухла и лопнула, извергая клубы плотного едкого газа. Прикрывшись веером, Доума резко отпрыгнул назад, второй рукой разгоняя ядовитые миазмы. — Думаю, мы и правда можем неплохо поладить, — с довольной усмешкой проговорила Шинобу, наблюдая за тем, как края расписного хаори Доумы медленно скукоживаются под воздействием разъедающих испарений. — После того, как я избавлю тебя от парочки изъянов, мы с тобой продолжим нашу милую беседу. Её раздражал, нет, приводил в лютое бешенство холёный вид наглого человечишки. Будто он не мечник вовсе, обрекающий себя на изнурительные тренировки и бессонные ночи, а сверкающий золочёный божок, с которого сдувают пылинки. Статный воин с длинными ухоженными волосами и одетый в форму с иголочки, сшитую, наверняка, под индивидуальный заказ. На его гладком, безмятежном лице не было ни малейшей царапины, ни единого шрама или недуга, точно лучезарная богиня в самом деле выбрала себе любимчика. — От каких же недостатков ты желаешь меня избавить? — Доума изогнул бровь, заинтересованно склонив голову набок. — Так, сущие пустяки, — Шинобу кокетливо потупилась и с самым невинным видом продолжила: — Лишняя рука, нога. По-моему, по одной конечности будет вполне достаточно. Также я вырву твой болтливый язык, буду смаковать каждый кусочек. — Вот как, — Доума на мгновение замер, затем поднял веер, спрятав половину лица, оставляя лишь лукаво прищуренные глаза. — А мне вот наоборот, не хочется в тебе ничего менять. У тебя невероятно прекрасные крылья, жаль портить такую красоту. Третий стиль: Танец быстротечного потока. — Из-под его вееров вырвались каскады воды, имитирующие движение волн на поверхности бушующего моря. Ему было несложно переключаться между двумя родственными видами дыхания, ибо он владел ими обоими в совершенстве. Третья Водная ката⁴ сумела ранить демоницу, распоров ей живот. Шинобу поморщилась и резко уклонилась. Перекатившись кульбитом вправо, молниеносно сгруппировалась и, словно приведённая в действие пружина, ринулась в бой с удвоенной решимостью. Её когти рассекли ему бок и прошлись по бедру. Неглубоко, но неприятно. Не сбавляя темпа, он пошёл в контратаку, завертелся волчком. Веера звенели, блокируя удары. Завывали, рассекая морозный воздух. Быстрые движения порождали настоящую вьюгу, сметающую всё на своём пути. Снег кутал его в косматые хлопья, Доума выныривал из кипенно-белых завихрений и снова растворялся в них. Решив держаться от истребителя на относительно безопасном расстоянии, она взмыла в воздух и, облетая его по кругу, начала метать в него отравленные дротики. В отличие от шипов, они летели с гораздо большей скоростью. Благодаря Магии крови Шинобу могла в любой момент менять траекторию их направления, делая свои выпады абсолютно непредсказуемыми. Проворно отбиваясь, Доума мимолётно порадовался, что не поленился овладеть несправедливо забытым тэссэндзюцу⁵ помимо традиционного кэндзюцу⁶. Тонкие кованые пластинки, из которых состояли его тэссэны⁷, были в состоянии выдержать удар стрелы или сюрикена, а при повороте под небольшим углом к линии атаки могли отклонить летящую неприятность в сторону. Боевые веера, при должном опыте, представляли собой оружие с довольно широким спектром возможностей. Тем более, что они складывались и раздвигались, превращаясь то в дубинку, то в небольшой щит, то в огромную острую бритву. — Пятый стиль: Белоснежное дерево, — Доума внезапно направил веера вниз, образуя ледяную тропу по направлению к Шинобу. Она не успела набрать нужную высоту, чтобы вырваться из зоны поражения замораживающего всплеска. Лёд поглотил демоницу от пяток до ключиц, превращая её в скованную холодом глыбу. — Несмотря на то, что ты слабее своей сестры, тебе удалось занять её второе место в Дюжине Бесовских Лун, — он неспешно приближался, прямо на ходу создавая ступеньки из уплотнённого снега, пока не поравнялся с ней. — Наверное, непросто было пробиться наверх? — Доума наклонился и заглянул ей в глаза, рассматривая кандзи⁸ на фоне необычной фасеточной склеры. Шинобу разъярённо клацнула зубами, тщетно пытаясь вырваться. Он укоризненно помахал пальцем перед её носом, из-за чего она лишь ещё пуще распалилась и, оскалившись, окатила его отборной бранью. — Ну и ну! — восхитился Доума. — Меня всегда привлекали темпераментные женщины. Признаться честно, я повидал многих искусных прелестниц, но таких как ты ни разу не встречал, — тут его взгляд остановился на заколке в виде бабочки, которая стягивала волосы Шинобу в пучок чуть ниже макушки. Он потянулся к ажурному кандзаси⁹, и нащупав маленькую защёлку, аккуратно отцепил. — Ты такая миленькая с распущенными волосами. Просто настоящая красавица! На секунду на её лице мелькнуло затравленное выражение, чем-то похожее на смущение. Однако оно быстро пропало, и перед ним снова находилась прежняя надменная Шинобу. — Отдай! Она моя, — отчеканила демоница. — Ох, это ведь заколка твоей сестры? — полуутвердительно сказал Доума. — Такая поразительная преданность… Впервые вижу, чтобы кто-то после обращения в о'ни¹⁰ проявлял глубокие эмоции помимо голода, страха или гнева, — он легонько поцеловал сердцевину декоративной бабочки, задумчиво раскачиваясь с носков на пятки. Шинобу на этот раз хранила молчание, она незаметно попыталась ослабить оковы и опять напрасно. Лёд держал крепко. Мороз проникал под кожу, сковывал мышцы, пробирал до самых костей. — Знаешь, моих родителей убил демон, — тихо промолвил Доума, тон его вдруг сделался серьёзным. — Это случилось пять лет назад, когда мне было девятнадцать. Помню, что все татами в прихожей были сплошь залиты кровью. Сперва я нашёл свою мать, точнее то, что от неё осталось ниже пояса — рваные клочья плоти с вывалившимся наружу кишками. А отца и вовсе не узнал, настолько он был обезображен. Вот так я и стал Охотником. Демоница нахмурилась, внимательно вслушиваясь в откровения Доумы. — Меня тошнит от твоей смазливо-скорбной физиономии. Тебе совсем их не жаль, правда? — Шинобу вытянула шею, не имея иной возможности пошевелиться. — Не отпирайся, я слышу ровное биение твоего сердца. А ещё я наблюдала сверху, как ты смотрел на тела погибших. Как на кучу мусора, от которой стоит отойти подальше, дабы случайно не заляпаться. Тебе даже не пришло в голову проверить, есть ли среди них выжившие. Моя боль несоразмерно больше твоих эгоистичных переживаний. — Её губы задрожали, а на ресницах набухли готовые сорваться слёзы. — Убив Канаэ, ты лишил меня всего, что мне было дорого, слышишь, всего! Ты… чудовище! Доума застыл на месте, изумлённо глядя на Шинобу. Потом захохотал: горько, надрывно. После её гневной тирады у него что-то оборвалось внутри и провалилось в бездну. Смех накатывал и накатывал болезненными неуправляемыми приступами, он смеялся и не мог остановиться. Его била дрожь, но не от холода, царящего вокруг, а от усилий, которые ему пришлось приложить, чтобы принять правду о себе, брошенную ему в лицо, словно тухлые объедки. Стремление Шинобу отомстить во что бы то ни стало так банально и одновременно по-человечески понятно. Первое, что он почувствовал, увидев своих распотрошённых родителей на полу, было глухое раздражение. Вот беда — такой беспорядок развели. По щекам Шинобу текли горючие слёзы. Мозаичная сетка в её очах напоминала зеркало разбитых надежд. В охрипшем горле Доумы булькал истерический смех. Его глаза походили на два алмаза, переливающиеся всеми оттенками радуги, отражающие всё, что в них попадало, но сами не испускающие свет. Она — демон. Он — чудовище. Доума, поперхнувшись, начал кашлять. Он зажал рот ладонью, а когда опустил руку вниз, долго не мог осознать, что красное на белом — это его собственная кровь. Обрывки мыслей путались, ломота в висках мешала ему сосредоточиться. Покачнувшись, он ощутил ослепительную вспышку острой боли, как будто по его телу разом полоснули десятками зазубренных лезвий. Демоница зажмурилась, концентрируя энергию, и время замерло. Он видит, как по серебристому кокону медленно расползаются трещины. И как лёд громко трескается, разлетаясь во все стороны. Смотрит, как Шинобу, окружённая сверкающими, точно брызги на солнце, осколками, победно выгибается. Он позволяет себе маленькую слабость и представляет, что она собирается его крепко-крепко обнять, порывисто прижать к груди. А потом замершее, приостановившееся время вдруг встрепенулось, взорвалось багряными росчерками крови, оглушило лязгом стали и пустилось вскачь. Доума стоял на коленях, наполовину присыпанный обвалившимся снегом. Сердце колотилось так странно, и ноги не слушались, дрожали. Рёбра и бок нестерпимо горели, там, где когти Шинобу вскользь его задели. И Доума наконец-то всё понял. — Даже в частично парализованном состоянии ты смог ранить меня. Признаю, ты действительно хорош, — она помахала обрубком руки. Из кровоточащей культи потянулись длинные, лоснящиеся чёрные нити, которые, переплетаясь между собой, приобретали форму отрезанной конечности. — Мой яд должен был уже давно вызвать полный паралич нервов. Наверное, твоя стойкость к токсинам как-то связана с уникальным дыханием и способностью понижать температуру тела. Он хотел похвалить Шинобу за упорство и сообразительность, но его отвлёк очередной приступ кровавого кашля. Ему не было страшно умирать — кто бы что ни говорил, он был воином и не боялся смотреть смерти в лицо. Особенно когда у смерти такой прекрасный лик. На мгновение тень страха всё же омрачила его думы, подобно туче, подгоняемой ветром. Однако он был закалён, во всех ситуациях умел рассуждать хладнокровно, и тотчас отогнал свои глупые страхи. В конце концов, ему нечего было терять в его утомительной, пустой и бессмысленной жизни. У него, родовитого наследника отцовской казны, обладателя ангельской внешности и букета различных талантов, нет за душой ровным счётом ни-че-го. Нет великодушия и сострадательного понимания Танджиро, самоотверженности Мицури или доблести Кёджуро. И клокочущей ярости Санеми тоже. — Есть что сказать напоследок? — они поменялись ролями, и теперь он смотрел, как Шинобу подходила к нему немного раскачивающейся, игривой походкой. Наступив ему на запястье и нагнувшись, она вернула себе фамильную драгоценность. Оказывается, Доума держал заколку в судорожной хватке, умудрившись, вопреки накатившему бессилию, её не выронить. Шинобу нежно приложила к устам украшение, а потом закрепила волосы на затылке. Получилось несколько небрежно, но всё равно очаровательно. Он со светлой грустью подумал о том, что Шинобу шла любая причёска и что обоюдное прикосновение к заколке можно считать их первым поцелуем. — Давай в следующей жизни снова встретимся… — улыбнувшись, Доума положил ладонь на ножны катаны и с тихим щелчком поддел большим пальцем цубу¹¹, — … и больше никогда не расстанемся. Он верил, отчаянно желал верить, что за чертой забвения, после долгого и мучительного очищения, им всем будет дарован второй шанс. Ведь если сейчас грудь сжимается от неведомого прежде чувства, а сердце стучит в удивительном и ни на что не похожем трепете, то значит любовь — самая великая в мире сила, — существует. Доума клянётся, что воспользуется оказанной милостью и проживёт новую жизнь гораздо лучше, чище предыдущей. Так пускай же пение клинка Ниричин станет его молитвой.