Никогда не отпустит

Для него амортенция пахнет осенними листьями и клюквой. Промозглыми сырыми утрами, которые холодком щекотят ладони, привычной пылью родного особняка и горьковатыми нотами полыни — душистого мыла Люсиль. Она ненавидит духи. С детства, когда мать еще могла разъезжать по балам и часами собиралась на приём к очередному богатому лорду. Пока их любезный папаша не лишил ее такой возможности. Для неё амортенция пахла бы свежим хрустящим снегом, ржавым привкусом крови и только выстиранными рубашками брата. Затхлостью чердака, на котором они коротали морозные зимние ночи. Запах этот давно стал запахом их любви. Самой искренней, которая когда-то доставалась Люсиль. Томас любит шутить, что она давным-давно опоила его амортенцией, она грустно улыбается и не отвечает. Они оба знают: ей не сварить и зелья, отнимающего память, которое Томас освоил ещё на первом курсе. В первый год их разлуки. Год, полный бесконечных писем и болезненно-сухих глаз. Не было слез, которые бы унес ветер на Астрономической башне. Тот год, когда его забрали от Люсиль. Его Люсиль. Томас послал, верно, десяток прошений профессору Диппету, чтобы Люсиль приняли в Хогвартс, но получил один единственный ответ: «Как бы мне не хотелось внять просьбе столь одарённого мальчика, как вы, Шарп, ни мне ни вам неподвластны законы природы. Волшебниками не становятся — ими рождаются». Вежливость, граничащая с безразличием. От которой только беспомощно сжимались кулаки. Он не мог ничего сделать. В который — чертовый — раз. Люсиль всегда спасала его. Знала, что делать. Она знала, что Томас не может заснуть в тишине, и тихо пела ему колыбельные. Она знала, что после кошмаров его спасают только объятия — и прижимала его к себе, дрожащего, молчаливого, пока он отчаянно жмурился, чтобы не видеть в тенях под потолком чудовищ. Тайком пробиралась в погреб за чем-то холодным от жгучих ссадин, не обращая внимание на скрип половиц в дальнем конце коридора, потому что знала, кто настоящее чудовище в этом доме. В то зябкое мартовское утро у Томаса разболелся зуб. Он то и дело переводил покрасневшие глаза с тарелки вязкой овсянки на Люсиль — та сочувственно кивнула и на секунду прижала палец к губам. Томас знал: если будет ныть, мать опять разозлится, но ничего не мог с собой поделать. Боль стучала молотом. Он уставился в окно, чтобы отвлечься. Сизый туман цеплялся за карниз, оседал каплями на грязном стекле. Ему казалось, что в трубах звенела вода, хотя дождя не было уже пару недель. - Томас. Голос упал в тишину столовой и разбился. Люсиль вздрогнула, напряглась, готовая вскочить в любой момент. Она знала, что этот голос не сулит ничего хорошего. — Видит бог, мы с отцом делали всё возможное, чтобы из вас не вышло неблагодарных паршивцев. Но ты, Томас, — от того, как она произнесла его имя, мальчик затрясся, — очень меня расстраиваешь. Люсиль сжала ладони так, что ногти побелели и впились в мягкую кожу. — Тебе не нравится сегодняшний завтрак? Томас замотал головой. Больше всего на свете Люсиль хотелось взять его за руку и сбежать, сбежать подальше от холодных серых глаз этой мегеры. — Тогда почему ты позволяешь себе возить едой по тарелке? Миссис Шарп, прямая как палка, затянутая в тугой и жёсткий корсет, не сводила с сына взгляда. Люсиль не сомневалась: ей доставляет огромное наслаждение наблюдать, как всё сильнее бледнеет его лицо, как беспомощно начинает дрожать подбородок. С треском выпал уголёк из камина. Миссис Шарп ждала объяснений, чтобы потом безжалостно отмести их в сторону — как делала всегда. — Я задала вопрос, Томас. Когда я задаю вопрос, я хочу слышать ответ. Думаю, в прошлый раз я выразилась предельно ясно. Томас открыл рот, но почти сразу же скривился от боли. — Плакать ты не будешь, — с расстановкой произнесла она, и в этих словах было больше угрозы, чем в самых грязных ругательствах. — Встань. Он рывком поднялся — скрип отодвигаемого стула ударил всем по ушам. — Мама. — Подойди. — Мам, — пробормотал он снова. У Люсиль стучало сердце в висках. Чудовище, чудовище, чудовище. — Вытяни руку. От того, с какой привычной покорностью Томас принялся закатывать рукав рубашки, у Люсиль внутри что-то запекло. Ненавижу. Звон. Томас растерянно оглянулся на неё. Медленно перевела взгляд на Люсиль и миссис Шарп, опустила его — на пол, на осколки голубого фарфора. Через несколько секунд — и как только ее грузное тело позволило ей — огрела девочку палкой, грубо швырнула оземь. Люсиль удивлённо заморгала, когда под пальцами стала растекаться багровая лужа. Подняла руку — вместе с острым треугольным обломком блюдца, впившимся в кожу. Ненавижу. Тогда Люсиль в очередной раз спасла его. А он не смог ничего сделать. Только неумело обмотал рану обрывком старой простыни и сгорал со стыда, когда Люсиль пришлось содрать пропитавшийся кровью кусок ткани и переделывать всё самой. — Прости, — шептал он, — пожалуйста. Я обещал, что защищу тебя. Прости. — Томас, — устало отвечала Люсиль, — иди ко мне. Она ложилась на его плечо и слушала, как часто-часто бьётся маленькое родное сердечко. Пока она слышит это сердце, ей больше ничего не надо. Она спасала его сотни раз. Сотни раз он обещал себе, что в этот раз спасёт её. Он писал ей каждую неделю, все эти шесть лет. Глубоко за полночь, убрав в сторону дописанный свёрток по истории магии, доставал чистый лист и, хотя пальцы уже болели от пера, рассказывал Люсиль обо всём. О квиддиче, об очередной потасовке Гриффиндора со Слизерином («мне кажется, Люсиль, кровь не имеет такого уж большого значения, а как думаешь ты?»), о том, что в замке уже дважды за зиму перебои с отоплением. "Каждый вечер нам дают грелки. Надеюсь, ты тоже чувствуешь себя хорошо. Пожалуйста, не запускай больше горло, если опять начнешь кашлять" "Профессор по-прежнему мной доволен. Сказал, что никогда еще не видел такого чистого блеска у этого зелья и дал кое-что важное, сказал быть с ней осторожнее — живая удача. Жаль, она не может привести меня к тебе, Люсиль. Обещаю, скоро увидимся. Что с тем адвокатом?" Первое время он не хотел мучить её рассказами о том, чего ей не дано увидеть. Щеки жгло огнем. Почему ему досталось то, о чем он не просил? Почему понадобилось разлучать их? Но Люсиль настояла. "Твои письма это всё, чего я жду. Не лишай меня их. Я знаю, что ты вернёшься, Томас. Ты вернёшься ко мне, и всё снова будет как раньше. Всё будет хорошо. Нет, даже л у ч ш е" Он догадывался, сколько рваной боли стоили ей эти строки. Не видеть, не касаться его. Не касаться друг друга. Засыпать без родного дыхания рядом. Он знал, что она злится на утекающие сквозь пальцы годы, потому что она — не с ним. Когда Томас наткнулся в библиотеке на исследование о связи между близнецами, то только усмехнулся. Они были ближе, чем брат и сестра. Ближе, чем возлюбленные. Он знал о ней то, чего не знала сама Люсиль. Люсиль успокаивают яблочные леденцы, фортепиано и поцелуи в шею. Люсиль терпеть не может проливные дожди, громкие голоса и вспоминать о матери. Когда он получает от неё ответ, то выучивает наизусть строки, написанные острым узким почерком. Выучивает — закрывает глаза — вспоминает её голос. Люсиль здесь — пусть и всего на пару минут. Томас замечает, когда буквы в её письмах начинают неровно опираться друг на друга, и с режущей тоской понимает: у Люсиль начали дрожать руки. И от отчаяния только сжимает зубы. Через что ей приходится проходить сейчас? Сколько раз она верила его беспомощным обещаниям — и верила ли вообще? Сколько раз врала сама себе, что нужно пережить только эту неделю, месяц, год, а дальше всё станет лучше? Люсиль никогда не жаловалась. "Ты можешь рассказать мне, Люсиль. Я хочу знать, как ты" Потом он решил, что она боится, будто их письма читают. "Я клянусь, никто не узнает. Пожалуйста, скажи мне. Я не хочу думать, что тебе там плохо" "Томас, нам остаётся только ждать. Будь терпеливым" Чего стоили ей эти слова? Люсиль не жаловалась, и это убивало его. Это значило, что она тоже считает, будто он не может ничего исправить. И это было правдой. Весь седьмой курс Томас провёл в библиотеке. Зарывался с головой в фолианты, брал дополнительные задания. После Пасхальных каникул, когда учёба на износ проявилась бумажно-бледным лицом и неисчезающими кругами под глазами, преподаватели несколько раз отправляли его в Больничное крыло. Школьный целитель Раджан следил, чтобы он не прятал под кроватью перья и чернила. Заупрямившийся Томас осторожно чертил «СальвиоГексия» вокруг своей кровати по ночам, доставал пергамент и писал Люсиль. Каждый день. Чем ближе был конец учебного года — последнего года, — тем отчаяннее становились письма. "Я жду тебя, Томас. Я устала ждать — видит бог, дьявол и наша дорогая матушка у него под боком" Если Люсиль вспоминает мать, значит, терпения совсем не осталось. Томас пишет что-то об экзаменах, что с легкостью сдаст ЖАБА и — на этом слове перо у него соскальзывает — вернётся к ней. Он представлял этот момент столько раз, сотни, наверно. Перед глазами до сих пор стояла худая девчушка с чёрными волосами и тонкими запястьями. Он мысленно проводил пальцами по её шраму на лодыжке, который оставил отец. Гладил её по голове. Шесть лет. Люсиль, должно быть, выросла. Какая она сейчас? В письмах Люсиль всё такая же, какую он помнит. Они ведь до сих пор одно целое, правда? Две половинки яблока, которое не до конца надрезали ножом. Что будет, когда он вернётся к ней — останется всё по-прежнему или яблоко с хрустом сломается пополам? Он никогда не признается Люсиль, что позволил себе эту кощунственную мысль. Неправильную, куда более неправильную, чем была их любовь. Он отказывался это понимать, потому что знал, они — особенные. Никто больше не поймет, кем были они друг для друга на пыльном холодном чердаке. Люсиль — его тепло, его сестра, его колыбельная. Люсиль лечила его раны, Люсиль защищала его перед безумным в своей жестокости отцом, Люсиль пела ему, целовала его синяки на коленках, сколько он себя помнил. Лекарство Томаса — тёплое молоко с мёдом, которое удалось достать Люсиль, её хриплый шёпот и сухие поцелуи. Лекарство Люсиль — деревянные игрушки, вырезанные братом из прогнивших дощечек, его голос и пойманные чёрные мотыльки. Когда Томас поднял голову и по-настоящему увидел её, у него перехватило дыхание. Чёрный мотылек. Ввалившиеся бледные щёки с лихорадочным румянцем, длинные чёрные волосы, перевязанные лентой. Сложенные перед собой руки. Люсиль. Его Люсиль. Уже не девочка, да и он давно не мальчик. Он чувствовал, как вырос за считанные секунды. Тело не слушалось. Сделал несколько неловких деревянных шагов, как угловатый подросток, но она уже рванулась к нему первой, с силой ударилась в грудь. Шесть лет. Люсиль, когда-то выше его на полголовы, теперь прижала свой лоб к тёплой впадинке под его шеей. Пальцы Томаса нащупали жёсткую шнуровку корсажа, поднялись выше, к уязвимому, согретому волосами затылку. — Люсиль, — бессвязно пробормотал он. Люсиль ревностно обхватила его руками, не поднимая головы. Не отпустит. Никогда больше не отпустит. Томас уткнулся носом в её плечо. В доме, как и раньше, пахло сыростью, прелыми листьями и клюквенными настойками. Люсиль, как и раньше, пахла полынным мылом, прохладой морозного утра и е г о запахом. Никогда больше. Никогда её не отпустит.