Soledad

      Целость и разделение.       Разделение и целость.       Они ходят вокруг по следам друг друга — «ничего» отбирает «всё», новое «всё» его убивает, другое «ничего» перечёркивает новое «всё», следующее «ничего»…       Её голова на его плече, его рука приобнимает её. Сейчас ей девятнадцать. В один год она подрёмывала на его груди так же (разве что она тогда вся на нём умещалась), — драгоценный сон норовит рассыпаться от любого движения, одного слишком громкого вздоха. Бояться своего ребёнка во всей любви к нему вполне естественно, — не навредить и уберечь. Страха и благоговения к дочери у Джотаро, видимо, ни на толику не убавилось с самого её рождения.       Страх вообще единственная рациональная эмоция перед чувством любви. От любви только беды — от пожирающей зависимости до слабоумной самоотверженности. И если уйти от чужих, не впускать их возможно, легко, да запросто, — то от зова крови не уйдёшь.       У Джолин горячая кожа и летние веснушки на плечах. И вот куда деть, спрятать это самое дорогое, последнее, что осталось — и оттого более ценное? В свои объятья, конечно — поэтому обнимать во сне свою дочь нормально. Поэтому сжимать порой ладонями её запястья уместно.       Целость так хрупка.       Ночь была нежна, а утреннее солнце холодно — тонет в волосах, на кончиках ресниц Джолин, его белый цвет сплетается с морозной голубизной неба. Как ундина, укрытая морской пеной, — тонкая простыня очерчивает изгибы нагого тела. Зов крови — так это теперь называется?       Скоро это кончится. Скоро она уйдёт. Проснётся, небрежно откинет простынь, нахмурится, поспешно оденется и не скажет ни слова. Она сбежит, хоть и не хочет остаться одной — и поэтому вернётся. Всегда возвращается.       И возвращается за ночью не нежной.       Яростно рвёт полупрозрачные нити; дёргает волосы на затылке Джотаро, покусывает ухо, ногтями впивается в кожу. Джолин любит быть сверху и делать больно.       Нет такой женщины, что управляла бы им.       Дышит, стиснув зубы, отворачивает голову, — любит делать больно, но тает в руках отца, подаётся поглаживаниям по спине, ахает, когда он кладёт ладони ей на бёдра. Скоро она уйдёт — снова, — а пока Джотаро не даёт Джолин воли и берёт всю инициативу на себя. Ей остаётся только хвататься за его шею, чтоб не утонуть в этом океане, и беспрекословно отдаться.       Она уйдёт быстро, только успеет отдышаться после оргазма, — молча фыркнув, наденет футболку отца. Что за потребительское отношение.       — Чистый кислород — это яд замедленного действия, — говорит Джолин за завтраком, и, встретив немой взгляд, продолжает: — я к тому, что проблемы у тебя гораздо серьёзнее, чем ты думаешь, раз не можешь без меня уснуть.       — И причём здесь кислород? — Джотаро спрашивает скорее из интереса, чем она закончит свою философскую мысль.       — Яд замедленного действия, от которого тело в итоге проржавеет. Если дышать одним кислородом, то и умереть быстрее положенного можно.       — Выражаешь протест?       Она усмехается и откусывает сэндвич.       — Ты боишься одиночества, Джолин.       — Прямо как ты, пап.       — Ты права.       Она ненадолго задумывается и вновь усмехается:       — Чем старее, тем дурнее, мда.       И когда она уже привыкнет держать язык за зубами.       Падают, падают кровавые бутоны роз, умирают и плачут, плачут, плачут — на них, сырых, распускается бледный цвет, мягкий, пушистый и горький. Подают полное блюдо заплесневелых роз, нож, вилку, заправляют салфетку за воротник и заставляют съесть до последней крошки. Джолин морщит нос, когда делится вот-вот увиденным сном, будто действительно тщательно прожевала и медленно проглотила бутон вприкуску с плесенью, и теперь послевкусие не сходит с её языка. Они снова близки, — она снова лежит на плече Джотаро, он снова обнимает Джолин. Она поднимает глаза.       У дочери язык и вправду горький.       Ещё давно, когда Джолин было лет шесть, они как-то с отцом гуляли в парке под вечер. Пустая детская площадка, одинокие качели; Джолин раскачивалась сама, Джотаро следил за ней, стоя чуть поодаль. Она смотрела ему в глаза настолько серьёзно, насколько ребёнок вообще мог так смотреть. Она уже тогда его ненавидела.       Через тринадцать лет у Джолин приступы ненависти совсем другие.       Позволяет взять её, наслаждаться теплотой внутри и очертаниями изгибов, — царапается, кусается, отворачивает взгляд и давит изо всех сил стоны. Вот паршивка. Тогда Джотаро берёт её грубее, чтоб перестала корчить презрение и безразличие, подала голос, распахнула глаза и, может быть, даже оскалилась. Он, конечно, терпит. Синяки-царапины и розовость ухоженности — какая разница, если и так, и так одинаково больно?       «Научись уже признавать свои страхи».       «Научи себя признавать боль».       «Тебе больно, тебе очень больно».       Целость так безутешна.       Фата Моргана с лицом Джолин, с её глазами, с её цветными волосами, стелющимися по плечам, вселившаяся в её тело, целует Джотаро, неторопливыми поцелуями осыпает его лицо, кончиками пальцев водит по красным рваным следам её ногтей на его плечах. Какой ангел наградил такой нежностью и наказал такой фальшью? Зеркальный мираж отражается множество раз друг в друге, поцелуй за поцелуем, когда она ведёт пальцами от плеча, по шее, к щеке. Далёкая, как иллюзия над морским горизонтом, она всегда будет ему чужой. Джолин обещает, что сегодня больше не будет царапаться.       Джотаро не бежал от зова крови, не отпускал Джолин — и не впускал. Бояться своего ребёнка во всей любви к нему вполне естественно… Это уже ничем не исправить. От привычек тяжело избавиться, особенно если они поддерживают существование, как регулярное переливание крови при лейкозе или леводопа при болезни Паркинсона.       Разделение губительно, но так желанно.