Метагейтнион

Метагейтнион в этом году выдался жарким, но во всем абсолютно уже ощущался близкий сезон пронизывающих ветров: даже в полдень в тени стояла благословенная прохлада, а Нотус, две декады назад тягуче-жаркий, напоенный ароматами сухих трав, соли и выброшенных на берег водорослей, теперь нес запахи яблок, винограда и теплого еще моря. Цикады звенели все отчаяннее, будто предчувствовали скорую смерть и спешили насладиться теплом, любовью и жизнью. Легкая паутина уже золотилась на солнце, и от едва заметной серебряно-прохладной струи, вплетавшейся в горячий степной ветер, грудь наполнялась светлой грустью и осознанием того, что все проходит. Еще две олимпиады назад Стефанос не любил метагейтнион, с его легким пока предчувствием увядания, но теперь, видимо, и сам находился в расцвете поздней зрелости, а потому последние вздохи жаркого греческого лета верно отзывались в нем — пониманием быстротечности жизни. Выйдя в сад, Стефанос прошел мимо отягощенных плодами деревьев, поднявшись на невысокий холм, посмотрел на виноградники, террасами уходившие к морю, и вдохнул полной грудью. Хорошо. Завтра он с небольшой группой отправится в Фивы в кои-то веки по личному, очень приятному делу, и от жажды действий, от полноты чувств, от предвкушения того, что вот-вот случится то, о чем столько раз говорилось, хотелось глупо крикнуть, во всю мощь прекрасно развитых легких. Но он бы напугал рабынь, подстригавших разросшиеся лозы дикого винограда, оплетавшие беседку, а потому просто еще раз с удовольствием вдохнул и решил, уладив скопившиеся в его отсутствие домашние дела, сходить все-таки к морю. Когда он вышел на дорогу, покрытую шелковистой белой пылью, солнце как раз коснулось вершины дальнего холма. Стефанос любил летние сумерки, когда все вокруг казалось нереальным, чуть размытым по краям и вместе с тем четким как никогда. Именно в сумерках обычно заканчивались бои, подсчитывались потери, и наступало короткое, чутко-тревожное затишье перед новым днем. И даже среди мирных полей ставших родными предместий Афин эта настороженность, готовность ко всему не оставляла Стефаноса, въевшись в кожу, пропитав каждую жилу. Он снова вдохнул полной грудью, остановившись у отлогого спуска к небольшому пляжу, усыпанному белоснежным песком, и, прикрыв глаза, вспомнил, как провел здесь с Бахусом две счастливые декады. Они только купили тогда этот дом, окруженный виноградниками и плодоносными садами, и с головой нырнули в иллюзию мирного совместного быта и одной жизни на двоих, которой у них не было и не могло бы быть просто потому, что каждый из них от макушки до пят принадлежал Империи и императору. Для блага Империи они оба вступили в брак с женщинами завоеванных народов, но все равно жадно тянулись друг к другу, едва удавалось урвать у богов несколько счастливых дней вместе. Спуститься в бухту Стефанос мог с закрытыми глазами в кромешной темноте — и неоднократно проделывал такое в прошлом, — но теперь в этом не было необходимости: Бахус, скакавший по рытвинам, оставленным последними дождями, как горный баран, не раззадоривал его, смеясь и исчезая в темноте. Вспомнилось вдруг, как они отчалили вот так же в сумеречной серости на небольшой лодке, взяв еды, вина, запас факелов и две остроги — чтобы поохотиться на осьминогов и огромных плоских рыб, зарывающихся в песок, но вместо этого до одури ныряли, разбивая дрожащую на темной воде лунную дорожку, а потом страстно, горячечно любились на дне опасно раскачивающейся лодки, и в глазах Бахуса отражались казавшиеся близкими звезды. Каждый раз, расставаясь, Стефанос будто отрезал часть себя, отхватывал острым мечом, оставляя любовнику. Они писали друг другу длинные письма, полные едва угадываемых намеков, рассказывая обо всем на свете: о местных обычаях, о слухах, окружавших Великого, о воинах из отряда, о забавных случаях. И этого было мало. Они жили от встречи к встрече, и каждый раз, едва увидев друг друга вновь, замирали, присматриваясь. Каждый раз в первые, самые страшные мгновения Стефанос боялся, что охладеет. Найдет слишком много несоответствий между тем, каким представлял себе Бахуса, едва выдавался свободный вечер или когда долго крутился перед сном, истомленный одиночеством, и тем, каким тот стал за время, которое они пробыли врозь. Но Бахус верно чувствовал его даже после года на расстоянии и легко настраивал на себя, как опытный музыкант — лиру. И все забывалось: и тоска, и разлука, и страх не увидеться больше, потерять навсегда, потому что Арес жаден до горячей крови лучших из них и равнодушен к судьбам. Вызолоченная последними лучами гладь манила своей прохладой, и Стефанос нырнул у самого берега, чиркнул грудью по волнистому песку, не рассчитав силу, и заскользил в прохладном сумраке, вспоминая, как когда-то, в их первую с Бахусом встречу, азарт вскипал в крови. Сейчас они оба стали спокойнее, отяжелели от потерь и под гнетом долга, и единственное, что осталось в них прежним, — страстное, ничем кроме воли богов не объяснимое чувство друг к другу, которое они оба берегли пуще земных благ, высокого положения и репутации. Иногда, лежа без сна под чужим небом и глядя на незнакомые звезды, Стефанос думал о том, как жил бы, не будь у него чего-то настолько личного, надежно охраняемого от недобрых глаз. Где он черпал бы силы раз за разом подниматься с земли, мокрой от крови, одинаково красной у всех, если бы его не ждали? Чем утешал бы себя, снова и снова отказываясь от ласк самых красивых гетер? Как согласился бы на брак, призванный объединить враждующих, но совсем не нужный ему лично, если бы не знал, что Бахус женился уже дважды, подтверждая высокое положение и готовность выполнить любой приказ во славу Империи? Вдали от берега вода еще была залита слепяще ярким солнечным светом, и Стефанос, щурясь, поплыл на запад, забирая правее, чтобы вернуться чуть уставшим и с надеждой на то, что ночью удастся уснуть, победив радостное предвкушение долгожданной встречи. Два дня. Всего два дня, и они с Бахусом сделают то, что, по сути, могли сделать еще полторы олимпиады назад, но, будучи несвободными, не стали гневить богов. Завтра Стефанос впряжет в колесницу шестерик лучших в Афинах лошадей, которых Бахус — разумеется, тайно — подарил ему, как какой-то знаменитой гетере, и помчится вдоль вспаханных в ожидании зимы полей, зеленых террас виноградников и желтых холмов, туда, в Фивы, где его будет ждать тот, кому он был предсказан, обещан Мойрами и самой Судьбой. Он нырял до темноты, до высыпавших на небе звезд, а потом еще лежал в зажигающейся зелеными огоньками воде и думал о том, что сколько бы им с Бахусом ни осталось земного пути, они пройдут его вместе. Он шел к дому, чувствуя, как ночной, уже прохладный, ветер обдувает усталое тело, предвкушая отдых и жалея, что уснуть, обняв любовника, можно будет только через два дня. И через две ночи, самые долгие именно оттого, что встреча казалась такой близкой. *** Стефанос, как и все граждане Спарты, умел управляться с колесницей, их учили этому с отрочества: музыкальной игре пальцев, удерживающих поводья, точному расчету силы, умению чувствовать лошадей и наслаждаться их быстрым бегом, не рискуя свернуть себе шею на первом же изгибе дороги. Сопровождавшие его рабы должны были двигаться одвуконь — ехать верхом и в поводу вести лошадей, нагруженных минимально необходимым: съестными припасами, сменной одеждой и оружием. Подарки для Бахуса и деньги Стефанос им не доверил: те были надежно упрятаны в небольшую сумку и закреплены в колеснице. — Я поеду вперед, — сказал он огромному мавританцу, привезенному им из похода почти олимпиаду назад. — Проследи, чтобы все было в порядке, я рассчитываю быть в Фивах еще до заката. — Да, господин. — Давай лошадям отдых, это не соревнование на гипподроме, до Фив чуть меньше четырех сотен стадий, это мне нужно спешить. — Да, господин. — Деньги на дорожную пошлину, моя подорожная? — Все есть, хозяин. — Хорошо. Тогда до встречи. Раб коротко кивнул и удивительно легко для своей комплекции взлетел в седло. Стефанос поднялся на колесницу, привычно разобрал поводья, тщательно проверив их натяжение, хотя сердце уже частило, предвкушая и быстрый бег, и скорую встречу. День едва занимался, когда он выехал на пыльную дорогу, ведущую мимо его дома через виноградники к широкому прямому тракту, соединяющему два полиса. Всхолмленная равнина тянулась насколько хватало взгляда, солнце окрасило белые кудри ковылей в розовый, легкий ветер пускал по ним волны, донося запах сухих трав, воздух звенел от птичьих голосов. Сердцем Стефанос был уже в Фивах, а потому гиканьем погонял прекрасных вороных скакунов, которые и так летели как птицы. Бахус смеялся, что гетерам дарят скакунов под стать, в тон волос, но шестерик редкой золотистой масти не найти ни за какие деньги, а потому он дарит вороных — как напоминание о себе. Стефанос берег скакунов, обходившихся ему недешево, как зеницу ока, и теперь в полной мере наслаждался прекрасной погодой и быстрым бегом отлично выезженной упряжки. Когда солнце встало в зенит и выжгло все вокруг, он преодолел уже больше половины пути, а потому съехал в миртовую рощу, по которой должен был протекать ручей — напоить прекрасных коней совсем не мешало. Как и переждать самую жару в тени, чтобы не тратить силы и свои, и скакунов. Они, эти силы, ему пригодятся. Стефанос почти задремал в сухой траве под звон цикад и журчание ручья, пожевывая ломкий стебелек. Солнечные блики, пробившиеся сквозь кроны старых деревьев, скользили по лицу, под веками плыли красные пятна, хотелось искупаться и съесть только что снятого с огня мяса, но для этого всего будет время вечером. Тихо фыркали кони, отпущенные пожевать сухой травы, шелестели листья, будто вовсе без ветра, и хотелось уснуть, не прислушиваясь к каждому шороху, уложив голову Бахусу на колени, и сквозь сон чувствовать, как он осторожно перебирает волосы. У них было так однажды — всего однажды за две с половиной олимпиады, минувших с того жаркого афинского лета, когда они разлучались только утром, с трудом отпуская друг друга к дневным заботам, и почти не спали по ночам. С тех пор изменилось все, кроме главного: они все так же тяжело расставались, все так же погружались друг в друга, как в бездну под той самой скалой на окраине Афин. Они все так же были друг у друга. *** Фивы встретили Стефаноса вечерним гомоном, мелодиями уличных музыкантов и призывными речами многочисленных шлюх. Его колесница вызвала всеобщий интерес. Стефанос, боясь кого-то случайно раздавить, сбавил ход, и вскоре за ним увязалась толпа чумазых уличных мальчишек всех возрастов. Они с гиканьем бежали за колесницей, то и дело норовя заскочить внутрь, но, отведав кнута, ненадолго отставали. Дом, заранее подобранный поехавшим вперед поверенным, находился на противоположном краю незнакомого полиса, и если бы Стефаносу навстречу не выслали провожатого, то он точно заплутал бы в хитросплетениях узких улочек, рыночных площадей и общественных садов. Когда ворота дома захлопнулись за ним, Стефанос наконец ощутил каждый час, проведенный в дороге. Бахус бы сказал, что годы и старые раны берут свое, но сам он предпочитал считать, что четыре сотни стадиев, которые пришлось преодолеть на колеснице, — существенное испытание и для более молодых мужей. И для их коленей. Когда он, смыв дорожную пыль и утолив голод, упал на низкое ложе и прикрыл глаза, ему еще долго казалось, что он несется наперегонки с ветром вдоль отлогих золотых холмов навстречу своему счастью. Еще ночь и следующий день. После почти года ожидания — сущие мелочи. *** Храм казался темной громадой, продолжением каменистого холма. Стефанос поднялся по стертым, но тщательно выметенным ступеням на вершину и на несколько мгновений замер в полной темноте, пытаясь различить звук знакомых шагов. Кругом было тихо, только в городе, оставшемся внизу, брехали собаки, да откуда-то из квартала гетер едва ощутимый ветер доносил обрывки мелодий и отдельные слова застольных песен. Он оглянулся, различив внизу редкие точки факелов и слыша быстрый, чистый стук своего сердца. Стефанос стоял на пороге храма Иолая как перед воображаемой линией строя в ожидании рога, дающего сигнал к атаке. Тут его дать было некому, а потому он ринулся в темную каменную прохладу. Звук, с которым сандалии касались мраморного пола, показался ему слишком громким. Стефанос знал, что нужно пройти около полутора сотен шагов по внешней колоннаде, чтобы оказаться у мраморного надгробия Возницы и наконец заключить в объятия того, ради кого прибыл в мятежный город, едва не разрушенный до основания Александром Великим. Бахус ждал его — Стефанос почувствовал его присутствие еще до того, как увидел — темное пятно на фоне густых сумерек, почти не рассеиваемых закрепленными на дальних стенах факелами. — Свет мой, — Бахус всегда звал его так, с самой первой ночи, и Стефанос обнял его — крепко и бережно, вдохнул запах у самых волос, погладил знакомое до мельчайшей черты скуластое лицо и коротко, жадно прижался губами к губам. — Давно ждешь? — С заката, — ответил Бахус хрипло. — Примчался и сразу сюда. Как ты? — Лучше, чем весь последний год. — Стефанос, не удержавшись, поцеловал его глубоко и жадно, будто они уже остались вдвоем за закрытыми дверями собственного дома, где можно позволить себе и жадность, и нетерпеливость, и утоление никогда до конца не затихающей жажды близости. — Мой, — прошептал Бахус, и от благоговения, прозвучавшего в этом коротком слове, у Стефаноса сердце едва не выпрыгнуло из груди. — Твой. Теперь твой безраздельно. Я раздал все долги и клянусь тебе, Бахус Рамидис из Афин, что так будет столько, сколько мне суждено, пока смогу дышать и жить. До самого конца земного пути, сколько бы боги ни отмерили нам, и после, в царстве теней и печали, я буду любить только тебя. Принадлежать тебе. Делить с тобой все, что имею. В этом я, Стефанос Родос, полноправный гражданин Лакедемона и Империи, клянусь тебе перед лицом того, кто являет собой верность мужчины мужчине, равного равному. — И я клянусь тебе, Стефанос Родос из Лакедемона, что не захочу никого поставить рядом с собой ни на пиру, ни на войне, что буду с тобой, пока глаза мои могут видеть твою красоту, пока я не одряхлею настолько, чтобы оставаться к тебе равнодушным, а это для меня равносильно смерти. Все, чем владею, разделю с тобой. Я люблю тебя, свет мой. И это неизменно с того самого мига, как я впервые увидел тебя. И так будет, пока Харон не переправит мою душу по реке мертвых. Если только... Стефанос снова его поцеловал, потому что не могло между ними быть никаких "если" — все сомнения они давно оставили позади, доказав себе и друг другу, что хотят быть рядом. — Всегда, — пообещал он Бахусу, обнимая все крепче. — И в царстве Аида я узнаю тебя. Клянусь. Они оба положили ладони на подножье небольшой статуи, рядом с блюдом, наполненным фруктами, и кувшином с вином. — Я так ждал, — одними губами произнес Стефанос, чувствуя себя влюбленным мальчишкой, а не прошедшим десятки сражений воином. Перед Бахусом он всегда был беззащитен, будто без панциря и тяжелых поножей, без привычной тяжести меча в ладонях. — Теперь все будет иначе. Война для меня закончена, Великий назначил меня наместником в Афинах. Теперь для того, чтобы встретиться, тебе достаточно будет приехать туда, где я всегда буду тебя ждать. — Мне не стать ни эфором, ни наставником, — с улыбкой ответил Стефанос. — Спарте нужны молодые воины, я же уже вышел из возраста тех, кто уверенно удержит строй, не подвергнув опасности товарищей. Я могу забрать причитающуюся мне часть завоеванных сокровищ и поселиться в любом полисе Империи. Например, в Афинах. — В Афинах, — повторил за ним Бахус. Они обнялись еще крепче, и Стефанос, прикрыв глаза, попытался представить, как это будет — без войны, без длинных дневных переходов и короткого ночного отдыха, без рек крови и золота, которое они все давно перестали ценить, без разрушенных городов и политических браков, долгих собраний и въевшейся в кости усталости. Они вышли из храма, держась за руки, а потом сбежали по длинной лестнице, едва не наперегонки, и у подножия холма смеялись, как мальчишки, ежась от ночной прохлады, говоря обо всем разом и целуясь прямо на улице. Здесь, в благословенных Фивах, в связи двух мужчин никто не усмотрел бы дурного, в отличие от более строгих Афин, и они, неузнанные, шли по темному городу, по самым грязным кварталам срезая путь до дома — их здешнего приюта. — Знаешь, — произнес Бахус, поднимая кубок с вином и прижимаясь голым горячим плечом, — еще две олимпиады назад мы бы даже до купальни не дошли. — А теперь нам некуда спешить, — Стефанос долил себе вина и отщипнул несколько ягод мелкого желтого винограда. — Боги, первый раз нам некуда спешить, Бахус. — Свет мой, — Бахус поцеловал его в плечо, провел языком до самой шеи, подливая масла в ровно горевший между ними огонь, — вдруг это старость? Раньше мы, едва встретившись, набрасывались друг на друга, как тигры на кусок мяса, до утра не могли разжать объятия. А теперь, едва налюбившись, говорим об урожае олив и качестве виноградников у нового дома. — У нашего дома, — поправил его Стефанос, отвечая на поцелуй. — В этом вся разница, наверное. Раньше мы были как воры, крадущие мгновения близости, а теперь все они наши. И все вокруг наше. И будет таким завтра, послезавтра и даже через декаду. Впервые твои поцелуи не горчат, любовь моя. И пусть в твоих волосах сейчас больше серебра, чем эбена, а я уже не могу пробежать пять десятков стадий и, не переведя дух, сразу вступить в бой, но отчего-то предначертанное тебе сбылось именно сейчас. Оттиски подошв тех сандалий наконец привели куда нужно. — Ты помнишь? О тех дурацких сандалиях? — Конечно. Как я могу забыть? Бак тогда долго смеялся надо мной. — Бакчос? Как у него дела? Женился? — Дважды, — хмыкнул Стефанос. — Первый раз на лакедемонянке и второй — на дочери вождя одного из мелких племен. — Доволен, наконец? — Вряд ли больше, чем обе его жены. Те теперь подруги не разлей вода. Они будто специально говорили о чужих женах и молчали о своих, с которыми развелись, отдав львиную долю имущества, и о сыновьях, определенных в военные школы, и об оставленных товарищах. Бахус говорил о делах, о строительстве новой дороги, о ценах на рабов и о новых сортах винограда, а Стефанос смотрел на него и думал о том, что теперь до самого конца земного пути может слушать его голос. Каждый день. И о том, что Афины находятся у моря, которое свело их когда-то, в отличие от Спарты, где Стефанос вынужден был бы жить, стань он эфором. И о том, как повернулась бы Судьба, не пойди он тогда, мучимый любопытством, по следам неизвестной порнаи, ведь это ради Бахуса он поднимался раз за разом, зажимая ладонью раны, прорывал глухое окружение и выживал снова и снова. Дабы не множить его печали. — Больше никаких печалей, свет мой, — Бахус давно замолчал и смотрел на него с пониманием, которого Стефанос не ждал больше ни от кого. Алый свет поздней теперь рассветной зари путался в его выбеленных временем волосах, углубляя тени под по-прежнему яркими глазами. — Никаких печалей, — согласился Стефанос. — Только жизнь. Вся, сколько осталось. ___________________________________ Метагейтнион - август-сентябрь Нотус - южный ветер Греческая стадия - около 178м