Свет в окнах напротив

Между его окнами и окнами дома напротив на улице Святого Макария — ровно полтора метра. Четвертый этаж. Если прыгнуть прямо сейчас — можно уже по дороге разбить себе голову о карниз дома напротив. Долететь до земли уже трупом… Воистину чудесная смерть. Грегр сидит на подоконнике, болтая ногами вперёд-назад: кеды бьются задниками о стену, вниз сыпется пыль вперемешку с каплями кислотного дождя. Дождь идёт здесь каждый день, Грегр не помнит, было ли когда-то по-другому. Имена сливаются для него в нескончаемый звуковой поток, лица несутся со скоростью калейдоскопа. Он просто чертовски запутался. Он почти готов прыгнуть, но есть свет в окнах напротив, и есть Марк, который зажигает этот свет. Маленький продюссер с глубокими карими глазами, с полной таблицей Менделеева в крови, по крайней мере — с той её частью, которая содержится в банке энергетика, продающегося по три штуки за доллар. Это все, что знает о нем Грегр, и больше ничего не хочет знать. И без того слишком много информации: обрывков чужих диалогов, номеров телефонов, цветных и чёрно-белых фотографий. В квартире так много хлама, что, кажется, он скоро похоронит под собой хозяина… Это гораздо лучше, чем однажды утром очнуться накачанным наркотой в машине якудза, или мафии, или просто — у какого-то психа, который обзавёлся пистолетом, или… Грегр знает тысячи историй и тысячи вариантов, ни один из которых ему не нравится. Он знает слишком много, чтобы жить. Трупы таких, как он, не находят. Находят кусочки пальцев, если убийцы не были достаточно аккуратны, но ничего больше… К тому же, весь город знает теперь о том, что Грегр много чего знает, а значит шансов выжить у него почти что нет. Грегр не помнит, с чего это началось: что было до того, как однажды, ни с того ни с сего, проснувшись утром, он бросился в нескончаемую погоню. Не помнит, или уже не хочет помнить. Грегр боится вспоминать. Если он вспомнит, как жил, не оглядываясь, не опасаясь пули в спину, не зная, каково пытаться выблевать яд… ему пиздец. Он просто не выдержит этого осознания. Он сдохнет, хотя есть ли уже разница, каким образом? Только быстро. Пожалуйста. Быстро. Если по этому городу разгуливают и дерутся между собой дьяволы и ангелы, то есть ли боги? Если есть, то слышат ли они молитвы? Если слышат, то насрать ли им на людей? Если насрать, то есть ли смысл вообще продолжать жить? Грегру кажется, что нет. Марк заваривает чай. Марк садится на подоконник. Марк свешивает ноги вниз. Марк улыбается Грегру. На пару секунд Грегру кажется, что всё хорошо. На пару долгих секунд Грегру кажется, что их не разделяет ничего, кроме, может, полутора метров между их окнами. Не дольше пары секунд, иначе он точно растворится, размякнет, и тогда, со стопроцентной вероятностью умирать станет больно. Очень больно. Грегр уже не боится умереть, но боится боли. Он знает, каково это — раскрошенные пальцы, как ощущается на коже раскаленное железо, что такое — выбираться из мусоропровода. Его как-то выбросили — подумали, что умер. Жив. До сих пор жив. Потому что он — из новой породы людей, жестокой, хищной породы homo accomodata — людей приспособившихся. Грегр привыкает, зализывать в подворотне раны, глотать таблетки сомнительного качества, возвращаясь — целиться в глубину квартиры, молиться всем существующим и несуществующим богам, которые запрещены в этом городе… Он много к чему привыкает. Его умения и познания могли бы поразить психиатров, если бы в городе нашёлся хотя бы один не сошедший с ума. Свет в окнах напротив горит ещё долго. Марк никогда не уходит спать раньше четырех утра. Грегр не хочет знать, почему, и всё же, знает. Слишком много. Как всегда, а если Грегр знает, из него можно вытащить информацию… Он может рассказать тем, кому это потребуется немного: общеизвестный факт, что Марк — продюссер Меладзе, и кучу маленьких, микроскопических деталей, что Марк невероятно тёплый, когда просыпается, что у него узкие ладони, что он может легко подхватить воспаление лёгких, даже просто посидев под кондиционером… Этого будет достаточно. Если за Марком придут, зная об этом — его возьмут утром, непроснувшимся толком, руки примотают стяжками настолько плотно, что пластик изрежет руки до мяса, потому что из наручников Марк сможет выскользнуть, и будут держать в холодной камере… Тогда Марк умрет, скорее всего умрёт, когда он умрёт — больше некому будет зажигать для Грегра спасительный свет в окнах напротив. Грегр просит Марка залезть обратно в окно, потому что воздух в Вайс-сити холодный. Марк хочет спросить, что происходит, но ему нельзя знать, ведь чем меньше ты знаешь, тем дольше живешь. Это закон, негласный, но подписанный кровью тех, кто пытался идти с ним вразрез. Грегр чувствует, что тоже скоро поставит свою размашистую подпись под ним, и город возьмёт своё — сыто облизнётся, сплюнет его кровь, поковыряется в гнилых бетонных зубах-небоскрёбах его берцовой костью, хрустнет черепной коробкой и, со смаком проглотит его мозг, в котором скопилось слишком много информации… Грегр тоже забивается обратно в квартиру, перезаряжает пистолет, засовывает его под подушку, чувствуя себя при этом Людовиком XVI, кладущим голову на гильотину. Перед сном Грегр молится — тихо, чтобы никто не слышал — пускай он успеет умереть раньше Марка. Потому что он не сможет без света в окнах напротив. Полетит вниз, и разобьётся, как разбивались тысячи и тысячи кораблей в море в отсутствие маяка. Во сне снова — калейдоскоп из смутно знакомых лиц: помолодевших, весёлых, под солнцем, самым настоящим солнцем, которое заливает там всё. Марк — тоже там, и между ними нет ничего, даже полутора метров. Эти сны Грегр видит не впервые. Они выбивают из колеи. Лучше бы кошмары. Реальность приучила его к кошмарам. Он не готов ко снам, где то самое, пришедшее из сказок «долго и счастливо» так близко и так настойчиво окутывает теплом… В Вайс-сити не знают, что такое «долго» — сорвавшийся с цепи сумасшедший город исключил это понятие. В Вайс-сити нет слова «счастливо» — об этом позаботились его жители. В Вайс-сити не живут. В Вайс-сити умирают. Боги здесь гоняются за пришельцами и не слышат молитв. Боги бросают на земле своих ангелов. Боги взваливают ответственность на плечи тех, кто к ней не готов… Грегр не хочет знать, но знает. В городе, где каждый думает лишь о себе, Марк лечит грёбаного ангела… Действительно — с крыльями, грязными, мокрыми, израненными и еле помещающимися в небольшой квартире. Марк лечит его — прилаживает кость к кости, перебинтовывает их, льёт перекись… Грегр подглядывает за процессом в окно, хотя не должен, блять, просто не должен… Марк такой светлый — даже на фоне чистейшего из созданий во вселенной, что оторваться от этого зрелища невозможно… Боги позволяют ангелам умирать: огромные крылья, заполняющие всю комнату вдруг начинают неистово метаться в агонии, круша на своём пути всё. Полтора метра — это недалеко, особенно когда Марку проламывает голову о дверь шкафа, когда теплая кровь сочится на ковер, когда умирающий ангел начинает тянуть силы из своего лекаря… Грегру больно. Он боится боли. Боится спать, ведь там сны — о счастливом то ли прошлом, то ли будущем… Ему хочется солнечного света, или хотя бы света в окнах напротив, но Марка хоронят в закрытом гробу, а значит больше некому его зажигать, когда наступает ночь, город засыпает, и просыпается мафия…