Бесконечное цветение

Первое, что она услышала среди этой грозной и недоброй тишины, было ее собственное имя: «Конан». Шепотом оно сошло со стен, глухо прокатилось по полу и потолку, осело пылью на плаще и грязью на сандалиях — таким тяжелым и липким оно показалось. Здесь никогда не произносили его так, и это предчувствие беды — неприятное, но мимолетное — заставило Конан замереть в дверях убежища, которое она, Яхико и Нагато когда-то делили друг с другом и своим наставником. Голос не повторился, не обжег вновь, но Конан уже не было до него никакого дела. Любое гендзюцу можно развеять. Получится ли так с ожившими воспоминаниями? Они подталкивают ее вперед. Палыми листьями воспоминания разлетаются под ногами и чертят путь: шаг — голодное детство, облитое дождями Амэгакуре, еще один — первые разученные техники, тихая улыбка Нагато, смех Джираи и ощущение дома. Еще — жар рыжего солнца и его жадность, заполошные объятия и размазанные поцелуи. Каждое воспоминание еще так тепло и живо, что Конан нетерпеливо пытается дотронуться до них, вернуться, заглянуть в колодец собственной памяти. Но пальцы лишь проходят сквозь пустоту уже прожитых своей и чужих жизней. Бесполезная надежда замирает и осыпается перед ней. Все, кого она знала и любила, отныне бестелесные призраки. На миг она чувствует себя неразумным, истосковавшимся по ласке ребенком. Никто не вернет мертвых к жизни, думает Конан и опускает руки, рассматривая пепелище, которое стало и ее домом, и ее разграбленным сердцем. Дорога, проложенная воспоминаниями, вскипает и белой пеной растворяется в темноте. С той стороны единственным глазом на Конан смотрит Смерть. Взгляд этот темный, горький, ослепший, и Конан не может вспомнить, видела ли такой взгляд прежде, принадлежал ли он когда-нибудь человеку, но бросает эту мысль. Никто не смог бы нести на себе ношу такой тяжелой печали. Она свела бы его с ума. Смерть желает говорить с ней, и Конан узнает голос, который уже слышала раньше: — Конан, — лениво и глухо зовет ее из-под маски Мадара, — я убил всех, кто был тебе дорог. Последней станешь ты. В его огромной и бесплодной тени корчатся и заживо догорают ее воспоминания. Никто не вернет мертвых к жизни. Круг замыкается. Страх, животный и бесконтрольный, кусает позвонки и лижет ступни. Конан была невнимательна, беспечна и угодила в устроенную ловушку. Но это не было неожиданностью. Она знала, что рано или поздно Мадара предаст Акацуки, как знала и то, почему до сих пор ни у него, ни у Смерти не было над ней никакой власти: — Яхико и Джирайя мертвы, но Нагато и я еще живы. — тихо, но смело отвечает она. Ее голос, сухой и шершавый, будто бумажный лист, приводит все вокруг в движение. Мадара зло смеется, и его смех острыми осколками впивается в лицо Конан. Так смеются победители или палачи. Так, в действительности, всегда и смеялся над ними Мадара. Кривоватым пальцем он указывает куда-то ей за спину. Клац. Печать активирована, ловушка сжимается. Конан не успевает даже выхватить кунай, когда перед ней восстают обглоданные фигуры и окровавленные лица. — Нагато убил меня из-за тебя. — хрипит то, что осталось от Яхико, и хватает ее руку, вжимая в рукоять торчащего меж ребер куная. — Я полюбил тебя, а ты стала моей гибелью! — Ты не скорбела обо мне, — Конан чувствует, как на шее, под ледяной хваткой Джирайи, гулко мечется ее пульс, — тяжело ведь умирать неоплаканным, красавица. Захлебываясь сиплым вздохом, Конан бьется, пытается вырваться из их рук, но мир уже начинает расплываться и гаснуть под черным саваном. Последнее, что она видит, прежде чем уйти навсегда, это иссохшее и скорбное, будто у старика или мертвеца, лицо Нагато, издали наблюдающего ее казнь. Нагато. … Ее пробуждение приходится на остаток ночи. Скинув с себя склизкий кошмар, Конан не вскрикивает, не сгребает под себя жаркую постель, а только пытается сделать вдох, приложив пальцы к вспотевшей шее. Тело было еще тяжелым со сна, разум неясным и вязким, но Конан понимает, что никакой угрозы нет. Сон, да и только. Не было причин для беспокойства. Ее прошлое задание затянулось, запас чакры истончился, и усталость, наверное, начала брать свое. Конан пытается улечься вновь, отвлекаясь на мерное гудение дождя, но смутная, ноющая тревога делает бесплодными любые попытки заснуть. Причина этой тревоги ей была известна. То понимает ни разум — разум шиноби глух и близорук для таких дел, — а обеспокоенное, встревоженное сердце. Живые, сколько Конан себя помнит, ей не снились никогда. В том сне она видела Нагато. Завтра им предстояла последняя охота на Девятихвостого. Стоило ли в такой час намерено искать в дурных снах дурные предзнаменования? Промучившись еще несколько минут, Конан встает с постели, и робкий лунный свет, укрытый за плотной стеной дождя, обнимает ее за обнаженные плечи. Этот свет напоминает ей дорогу, созданную воспоминаниями. Черный плащ, накинутый поверх одежды, напоминает уничтожившую ее тень Мадары. Путь до покоев Нагато кажется бесконечным. Конан всегда было дозволено беспрепятственно входить сюда в любое время и по любому случаю, но собственные сомнения задерживают ее перед самыми дверьми. Она не хотела потревожить сон Нагато, — если ему и удавалось заснуть, то спал он всегда болезненно и поверхностно — он и без того был хрупок. Уважение и любовь, прячущиеся под этим сомнением, не дают ей сделать задуманного, и Конан уже было решает уйти в эту тяжелую и неспокойную ночь одной, когда двери сами распахиваются перед ней. Спустя мгновение она замечает сидящего к ней спиной Нагато и его неизменного спутника — Тендо, послушно застывшего с протянутой рукой. Почувствовал мою чакру и решил впустить сам, понимает Конан, и ее губы трогает едва заметная улыбка, не одной мне не спится этой ночью. «Не одну меня сегодня терзают призраки прошлого», — думает она. Лунный свет серебряной крошкой рассыпается на полу. Собирая его под ногами, Конан подходит ближе. — Я разбудила тебя. — она опускается перед его деревянным креслом и нахмуривается, ругая себя. — Я не хотела мешать тебе. Завтра великий день. Мы наконец-то достигнем своей цели. Нагато не открывает глаз, его дыхание глубоко и мирно, и бледное лицо подобно звезде: холодное, безмятежное и вечное. На мгновение, Конан думает, что Тендо действовал по своей воле, но тело Яхико, уже привычно кроткое и покорное, лишь смотрит на них пустыми глазами Бога. Конан вспоминает его злую правду, обращенную к ней, и ей снова становится не по себе от холода, расползающегося в груди. Контролировать свои чувства становится все сложнее. Ожившее божество кладет руку ей на плечо. — Я не спал, — отвечает Нагато, и его риннеган в темноте кажется почти черным, — надеюсь, это не стало причиной твоего беспокойства. Мне бы этого вовсе не хотелось. Конан хочет соврать, чтобы не перекладывать свои предчувствия на его плечи, но понимает, что в одной жизни и одной боли, которую делишь на двоих, не должно быть никаких секретов. — Мне снились Яхико и Джирайя-сенсей, — тихо шепчет Конан, и ее слова сотканы из полуправды и полутонов, — но это пустое. Тебе не о чем волноваться. — И все же ты пришла. Сухие и узловатые пальцы сжимают ее плечо, и это вынуждает Конан заглянуть ему в глаза. Нагато понимает ее чувства, и в отличие от нее, он никогда не забывал о своей скорби, она делала его сильнее и чище в стремление к лучшему миру. Каждый день он наказывал себя, отбеливая мир мертвыми руками Яхико и продолжая его жизнь. Каждый день с убийства Джирайи он помнил о том, что тот представлял угрозу и для нового порядка, и для Конан, но не переставал сожалеть о нем. Живя в окружении призраков, Нагато всегда был милосердием к другим и безжалостностью к себе. Разве было под силу кому-то покорить такую душу? Над Нагато зависает почти ощутимая тень предательства Мадары. Даже боги бывают смертны перед злыми глазами и злым сердцем. Конан вспомнилось то высохшее и смертное лицо Нагато из сна, и, в порыве печальной нежности, она снимает его руку с плеча и подносит к своим губам. Даже от такого простого прикосновения, черты Нагато смягчаются, и в них больше нет ни Пейна, ни Бога нового мира — только едва заметный румянец на впалых щеках. Он был бы еще молод, здоров и красив, если бы меньше думал о других, приходит на ум Конан, но эта мысль кажется ей малодушной и оттого презренной. Яхико отдал свою душу за их идеалы, а физическое тело было куда меньшей ценой за будущее Деревни Дождя. — Мне снился и ты, — решает признаться Конан и видит, как Нагато удивленно вскидывает брови, — а ты ведь знаешь, что живые мне не снятся никогда. Завтрашняя вылазка за Девятихвостым… Я боюсь потерять тебя. Амбиции Мадары не стоят того, чтобы жертвовать собой. Я не доверяю ему. Конан опасается гнева Пейна, решившего, что она усомнилась в его божественной силе, однако Нагато лишь отнимает от нее руку и придвигается ближе, отчего куройбо лязгают, соприкоснувшись друг с другом. — Коноха должна познать ту боль, которую причиняет другим, — его голос не отличается от лязга металла проводников чакры, — и познает сполна. Мадара не имеет никакого значения — с ним или без, мы запечатаем Девятихвостого и создадим новый мир, о котором мечтал Яхико. И, если я и умру, то только по своей воле, Конан: ради мира без войн и боли и… ради тебя. Конан замирает, ошеломленная его решимостью и искренностью. Это изумление застывает во впадинках ее первых морщинок и слабой, неуверенной улыбке. Было ли у нее теперь право сомневаться в его божественном бессмертии? Было ли у нее право сомневаться в том, что она всегда знала и понимала, но старалась не замечать? В том, что его кроткий взгляд из солнечной тени Яхико всегда был обращен к ней. В том, что, даже после смерти друга, он не смел выказывать неуважение его памяти и желать чужую женщину. В том, что все эти годы, он одиноко любил ее. Но что она могла ему дать? Что она могла? Улыбка Конан выцветает и угасает так же, как и ожидание Нагато, обманутое ее молчанием. Тело Яхико смотрело на них пустыми глазами Бога. Никто не вернет мертвых к жизни. — У тебя еще есть пара часов перед выходом, чтобы отдохнуть. — все его слова обрастают тоскливым сожалением, и невыразимой, невыносимой усталостью. — Прошу, сделай это для меня. Надеюсь, ты больше не увидишь плохих снов. Конан встает и запечатывает эту ночь целомудренными поцелуями на его губах и лбу. Уходя, она складывает для него бумажную розу и оставляет ее на столе, как делала это в детстве, в знак заботы и любви. На Коноху надвигается буря. Ее огненный вихрь готовится сжечь дотла бумажное сердце Конан.