Лишь демоны внемлют молитвам твоим

      "Воистину пути Господни неисповедимы" — самая частая фраза, которую может слышать бывший солдат, а в настоящее время новоиспечённый священник. Долгими дорогами он шёл от внимания этих слов, до самостоятельного произношения. И даже спустя десять лет покорной службы Творцу, Хаскар с лёгкостью смирился с принятым обетом безбрачия, но принять и отпустить свои прошлые прегрешения он так и не смог.       — Ты идёшь по верному пути, сын мой, — вторил седовласый мужчина, выслушивая очередную исповедь Хаска, что в красках описывал свои жуткие сны о войне. — Ты отринул жестокость и впустил в своё сердце Бога...       — Тогда почему Бог заставляет меня вновь и вновь видеть кошмары прошлого? — поинтересовался брюнет, сжимая в грубых ладонях чёрные чётки для розария.       — Он проверяет тебя, сын мой. И ты справишься с этим, ведь Господь никогда не даст нам испытаний, с которыми мы не справимся.       — Да, я знаю. Но...       — Помни, Хаскар. Все сомнения от Лукавого. А в доме Господня, как и в сердце твоём, нет места сомнениям.       И на этих словах, неуверенно соглашаясь с наставником, мужчина вышел из исповедальни. Он и без того знал, что сомнение — есть страшный враг человека. Он непрестанно замаливал свои грехи и просил у Всевышнего покоя для тех невинных душ, что много лет назад пали от его руки. Но всякий раз, как во снах своих он видел лики людей, кричащих в агонии и просящих не убивать их, сомнение касалось своими костлявыми руками его плеч и с каждым сном всё ближе и ближе приближалось к шее. Однажды он даже увидел пятна на своей коже, будто кто-то ночью душил его, но наставник лишь утверждал, что это колоратка неудачно надета.       — О Дева Мария, — заговорил Хаск, когда все ушли с очередного воскресного причастия. — Пусть и не безгрешен я, но по воле сердца и души я стал рабом твоим и Сына твоего. Но за что же мне дарованы лики боли моей прошлой жизни? Неужто я мало молил о прощении?       Продолжал верить, что слова его дойдут то небожителей, но что-то внутри непрестанно вторило, мол он так сильно погряз в трупах и чужой крови, что душа его будет вечно нести тяжкое бремя военных лет.       Хотелось сплюнуть желчь подле распятия, но Хаску хватало имеющихся кошмаров, так что гневить ещё сильнее Всевышнего ему не хотелось. Но долгие десять лет заученных молитв даже сейчас вызывали головокружение и горькую оскомину. Он быстрым шагом направился на второй этаж, желая побыть в одиночестве и спокойно вдохнуть свежего весеннего воздуха, но стоило ему подойти к окну, лицо обдало жаром, а шея вновь оказалась в тисках.       У дверей храма стояла молодая пара, юноша и девушка. Она была в тёмно-фиолетовом платье в пол, а лицо её было скрыто под ажурным зонтом из чёрного кружева. И он, в чёрных брюках, накрахмаленной рубахе и красной жилетке. Но в отличии от спутницы, его чуть смуглое лицо можно было заметить.       Они с минуту стояли и смотрели на двери, но стоило девушке отпустить ладонь своего спутника, они склонили головы и перекрестились, в обратном порядке, описывая перевернутый крест — словно насмехались над таинством, скрывавшимся за массивными дверьми. Девушка развернулась и стала удаляться, а вот юноша не шелохнулся.       — Какого ч... — начал было священник, но тут же закусил язык, ибо на слова его, будто услышав, юноша повернул голову в сторону окна.       На мгновение показалось, что сквозь стекла круглых очков на него смотрели карие глаза, полные боли и тоски, но стоило тонким губам вытянуться в жуткой, почти на половину разрезающей лицо, улыбке, Хаск увидел реки крови и гнева.       С полминуты они смотрели друг другу в глаза, после чего юноша, поправив очки, кивнул в знак приветствия и последовал за своей спутницей, что так быстро покинула святую землю. А мужчине оставалось лишь перекреститься и, пав на колени, судорожно зачитать все молитвы, которые он смог выучить за всё время своей службы.       Вот только если молитвы хоть немного заглушали крики в ночных кошмарах, то теперь они сменились обликом незнакомца в красной жилетке. Он что-то рассказывал, смеялся, тянул свои аккуратные тонкие руки и касался ими лица. Его образ с каждой ночью становился всё чётче.        — Господь ниспослал тебе помощь в борьбе с сомнениями, сын мой, — ответил наставник, выслушивая историю о встрече со странной парочкой.        — Помощь?       — Именно так. В твоих силах помочь этим заблудшим душам, направить их на путь исправления.       — Не совсем понимаю...       — Такой помощью стал для меня ты. Увидев тебя, отчаявшегося и брошенного, я понял, что должен помочь. Благодаря нашей с тобой встрече я осознал, что Творец слышит нас.       — Я понял вас, — ответил Хаск.       Хотел бы он рассказать о снах, в которых миловидный бес сводит его с ума, но решил в этот раз умолчать, понимая, что стоит ему заикнуться о возвращении плотских желаний, то его ближайшие месяцы пройдут за мытьём полов и его собственных мозгов.       Воскресенье. Очередное причастие. И снова он увидел молодую пару, стоявшую у дверей храма, только в этот раз девушка, не кланяясь и не перекрещиваясь, раньше времени покинула своего спутника.       Стоило священнику коснуться двери, как он тут же почувствовал жар и тяжесть глаз, что прожигали дыру в деревянной поверхности. Дверь со скрипом отворилась, и Хаск вблизи смог удостовериться, что юноша во снах во много раз проигрывал реальному человеку. Незнакомец вновь улыбнулся, только улыбка его не вызывала прошлого страха. Она вызывала странный трепет и приятное покалывание на губах.       — Доброе утро, сын мой, — сглатывая нервный комок, произнёс Хаскар, поправляя полы сутаны.       — И вам доброго утра, Преподобный Отец, — ответил на любезность юноша, снимая бордовую шляпу-котелок и поправляя каштановые волосы.       — Я не видел вас на сегодняшнем причастии.       — Мы недавно с моей невестой приехали в ваш город. Как и в прошлое воскресенье мы приехали только под конец. Нам не хотелось нарушать таинство, происходящее в стенах храма.       За свои сорок годов малоприятной жизни мужчина ни разу не испытывал дрожи и смущения от того, как с ним говорят. Встречался с разными девушками всех типов кожи и форм, цвета волос, глаз и белья, но впервые он растаял от мужского голоса. И ладно бы это был бархатный бас, нет, голос незнакомца был звонким и колючим, в некоторых моментах даже казалось, что в речи слышались радиопомехи. Но эта колкость дразнила.       Пусть и было утрачено обоняние, но священник почувствовал терпкий аромат шоколада и специй, скрывавших за собой дикую и пугающую, но в тоже время чарующую металлическую нотку. Запах чужой крови на коже.       — Отец Хаскар, если не ошибаюсь?       Из уст прихожан его имя звучит сухо и пусто, хоть и на лицах говорящих читалась мольба и покорность. Но стоило услышать обращение от незнакомца, как шею сдавило тисками. Сердце болезненно сократилось и, казалось, нанесло себе несколько порезов о ребра. Теперь брюнет стоял каменным изваянием, понимающим, что его заколдовали. Но немота спала, и тело накрыло очередным пламенем, стоило юноше сделать шаг.       — Д...да, верно, сын мой, — вздрогнув, Хаскар отстранился.       — Могу ли я предложить вам немного пройтись? Не волнуйтесь, это не займет много времени.       Хватило бы поманить пальцем, чтобы мужчина безвольно последовал за юношей, а в сочетании с приглашением, тот лишь быстрее зашагал и повел своего нового собеседника в сторону сада. Но спустя лишь две минуты разговора Хаск всё же заметил, что живописный розовый садик сменился молчанием каменных ангелов и мрачных крестов.       — Если хотите исповедаться, то можете прийти в любое время.       — Боюсь, отец Хаскар, я слишком грешен. Мои грехи столь тяжелы, что стены вашего прекрасного храма не впустят меня, — с некой нотой грусти произнёс собеседник.       — Сын мой, дом Господень примет каждого, кто просит о прощении и помощи. Какими бы тяжкими не были грехи, становится легче, если обратить свои слова к Творцу небесному.       — Я всего лишь поговорил с вами, а мне уже стало легче. Вы не будете против, если я приду к вам на исповедь?       — Буду только рад выслушать вас...       — Аластор.       Имя будто клеймом выжглось на мужских устах. Его можно было ощутить на языке - как и духи, отдавало остротой, шоколадом и кровью.       — Буду рад выслушать вас, Аластор, в пятницу днём.       — Спасибо вам, Отец.       Эту прогулку Хаскар вспоминал каждый день. А ночью, с очередным сном, он видел, как Аластор всё ближе подходил к нему. Пока в ночь с четверга на пятницу он не увидел, как его лица касаются горячие ладони, как сквозь круглые очки смотрят тёмные глаза цвета дубовой коры и ищут ответа.       — Да простит меня Творец... — шептал юноша, медленно и неуверенно накрывая чужие губы своими.       Даже во сне священник почувствовал, какими мягкими были юные уста. С упоением и наслаждением он впивался в них страстным поцелуем. Впуская пальцы в каштановые мягкие волосы, сжимал их грубо и властно. Но сон оборвался, когда он услышал томный вздох и собственное имя, употребленное в греховном желании. И с трёх часов ночи Хаск так и не смог повторно заснуть, ибо боялся, что во снах своих он зайдет слишком далеко.       — Прошу, проходи, сын мой, — с дрожью в голосе произнёс священник, открывая двери храма и указывая на исповедальню.       Казалось, Аластор боялся сделать шаг, но стоило ему заметить на мужском лице легкое смущение и волнение, он лишь улыбнулся и, чуть ускорившись, направился к будке, после чего зашел в одну из кабинок. Хаск же, сглотнув нервный комок, перекрестился.       — О Дева Мария, дай мне сил справиться с искушением... — еле слышно взмолился Преподобный пред тем, как зайти в исповедальню.       Он верил, что гость его пожелает оставить белоснежный навес, дабы остаться безликим во время своего откровения во грехах. Но увы, Хаскар отлично видел, каким аккуратным узором накладывалась старая решетка в окошке. Без своей улыбки юноша в глазах священника казался ещё прекраснее: умиротворенный, невинный и, что самое ужасное, желанный. Даже безликое Крестное Знамение, повторенное за ним, было плавным и легким, будто не было в этом человеке ни единого греха.       — С последней моей исповеди прошло больше года... — мелодичным шёпотом начал Аластор. — Приношу Вам тяжелый груз бесчисленных согрешений моих, которыми грешил я, начиная с ранней юности и до сего дня.       Молил о прощении в пустословии и насмешках, в неверии и вольнодумстве. Его грехи казались ошибками юности, отчего Хаск облегченно вздохнул, но тут же подавился жутью слов своего прихожанина.       — Согрешил я вспышками гнева, злобой и грубым обращением с ближними, как во снах, так и в жизни. — Заметил, как по щеке скользнула слеза. Аластор словно искал верные слова, но стоило ему снять белоснежные перчатки и посмотреть на многочисленные шрамы, которыми были исполосованы аккуратные ладони, как речь полилась со странной силой. — Я любил всем сердцем мать мою. И пусть я не был согласен с её мнениями и поступками, не виновата она в содеянном мною злодеянии.       — Что же ты сделал, сын мой?       — В приступе гнева, я был одурманен снами, в которых я... — Юноша замолчал, позволяя очередной слезе сорваться с аккуратного подбородка и вознести взгляд манящих глаз вверх. Но прикрыв глаза, он улыбнулся и тихо, но жутко, почти утробно, засмеялся. — В которых я пытал эту падшую женщину. Кормил её червями и прогнившими кишками животных, которых она любила больше, чем меня.       — Подобными снами Он проверяет тебя, сын мой... И ты справишься с этим, ведь Господь никогда не даст нам испытаний, с которыми мы не справимся. И это всего лишь сны.        — Но грешен я не снами, Преподобный. Грешен я тем, что поддался этим кошмарам. Согрешил я жестокостью по отношению к собственной матери. Согрешил я тем, что выпустил её внутренности, разрезав её мерзкое пузо кухонным ножом.       Мужчина прикрыл глаза, сжав в руке старые четки. Слишком богатыми стали восприятие и фантазия бывшего солдата, отчего все слова, произнесенные из соседней будки, Хаск в красках видел перед своими глазами: как безликая женщина была привязана к стулу, как этой юный убийца заталкивает в её рот ложку с землёй, в которой копошатся жирные розовые черви. И как разрезает её туловище вдоль от глотки до паха, пока она истошно орёт и проклинает собственного сына.       — И знаете, Отец Хаскар... — Мужчина открыл глаза, посмотрел в сторону перегородки и с ужасом осознал, что сквозь решетку увидел лик красноглазого демона. Острые алые когти схватились за тонкие деревянные прутья, а с них стекала черная кровь. — Мне это безумно понравилось. Да простит и помилует меня ваш Творец.       Священник трижды перекрестился, в панике зачитывая молитвы о спасении его собственной запуганной души и плоти. Впервые в жизни он не мог подобрать нужных слов, а лишь думал о том, как бы ему хотелось выбежать из будки и позвонить в полицию или психиатрическую лечебницу. И невольно задумался он о том, что последних вызвал бы с удовольствием для самого себя, ибо после исповеди грешного демона мужчина испытал давно забытое жжение и возбуждение внизу. Смущение и стыд обуяли его, когда Хаск увидел, как приподнялись ткани сутаны над ширинкой его тёмных брюк.       — Я...я освобождаю тебя от грехов твоих... — Стоило ему произнести слова, как острые когти ослабили свою хватку и вновь обратились тонкими пальцами. — Иди с миром и служи Творцу.       — Благодарение Творцу.       Слышал, как юноша вышел из кабинки. Стук каблуков начал удаляться, а за ними послышался скрип входной двери. Но даже когда всё стихло и Хаскар остался в одиночестве, то услышал, будто за спиной, его шепот.

До следующей исповеди, Преподобный.

      В панике и трепете Хаск зачитал все молитвы всем небожителям, которые он знал. Рыдал и молил о прощении, а перед глазами маячил демон, что теперь не просто тянул к нему свои когтистые руки, а царапал ими горло и грудь.       Покинув исповедальню, Хаск пал на колени перед крестом, борясь внутри своей головы с жуткими видениями и образами. Глазами он молил о помощи, ибо не мог понять, что гнетёт и страшит его больше: шатен, покаявшийся в смертном грехе с улыбкой на устах или то, что сам он представлял кареглазого беса в крови на своей постели.       — Вы испытываете меня?! Но почему именно так?! Я не был низок! Я не был слаб! Я исправно каялся в собственных грехах, а теперь, как испытание, Вы пытаетесь смутить мою веру страстями, с которыми я так долго боролся?! Так будь же, Мария, моей силой и защитой!       Он почувствовал горькую желчь под языком. Мутило и водило в стороны, и даже запах, витавший в стенах храма, вызывал рвотные рефлексы. Был готов отправиться в свою комнату, ибо день уже сменился безлунной ночью, но остановился напротив исповедальни. На ступенях лежали смятые белоснежные перчатки. Хотел было выкинуть или даже сжечь их, но дурманящий аромат чужого тела схватился за лёгкие и не хотел отпускать. Сжал их своей крупной ладони и быстрым шагом, почти бегом, направился в свою комнату и скрылся за её дверью.       Сон не желал забирать Хаскара в свои чертоги. Думал, что виной тому смятение и страх, бьющий по его телу колючей дрожью и ледяным потом. Но причиной бессонницы были жалкие куски шёлковой ткани, которые мужчина так не хотел выпускать из рук. Он касался ими своего лица представляя, что его трогал владелец перчаток.       — Грешен я, Творец. Но разве виновен я, что дьявол, созданный тобой, сильней меня...       Чувствовал жжение в глазах, но Хаскар, лишь мысленно перекрестившись, снял с себя сутану и чёрную рубашку и сел на кровать. Молитвы застревали в глотке, будто не желали выходить из его греховных уст, которыми он касался перчаток.       — Да простит и помилует он и меня...       Рухнув на постель, он с неожиданной легкостью натянул перчатки на руки и медленно провел ими по своему телу. Аккуратно касался сосков, чувствуя всю прелесть и нежность шёлка, спускался к низу живота, а потом, также плавно, поднимался, одной рукой сжимая горло, а второй оттягивал нижнюю губу.       Жар растекался по телу, словно огонь был в его венах вместо крови. Почти задыхался от собственной руки, но двигал бедрами, представляя, что над ним возвышался этот треклятый красноглазый демон. Душой проклинал себя за подобные мысли и желания, но телом хотел, чтобы его фантазии стали реальными. Громко вдохнув горячий воздух, он спустился к брюкам и неуверенно расстегнул ширинку.       — Да простит и помилует...       Нежная ткань ласкала его плоть. Так хотелось, чтобы тела его касались юные ладони, чтобы они ощущали тяжесть и пульсацию, а не он сам. Стыд накрывал с головой, стоило Хаску провести пальцами по возбужденному члену. Был готов вновь зарыдать, когда обхватил его слабым кольцом и начал медленно, словно в первый раз, мастурбировать. Чувствовал себя неопытным мальцом, но оно сменилось чувством низменного греха, когда спустя три минуты неуверенных движений обильно кончил в ладонь.       Он сорвал влажные перчатки и, давясь слюной и слезами, сжался в комок, словно побитое животное, и завыл от собственного бессилия. Испытывал на себе разгневанные взгляды Небожителей, слышал их укоры и порицания. Так долго придерживался постов, исправно молился, верил сердцем и душой. Но стоило объявится какому-то мальчишке, как его, великовозрастного мужчину, обуяли по-детски глупые страсти.       Провалился в сон, угнетаемый собственными проклятиями в сторону своей персоны. Но, как и в прошлые ночи, Аластор не покидал его развратных кошмаров. Он танцевал в огне, его облик мелькал в сгустках тумана. Пел сладкие песни, вспарывая собственную грудь руками, покрытыми пеплом и кровью. Но хуже всего были сны, когда юнец ничего не делал, просто улыбался. Вот только улыбался он, лёжа в постели священника, связанный по рукам и ногам, и по всему его виду можно было понять, что он наслаждался тяжестью тела, вжимавшего его в матрас. Он закатывал глаза, а по лицу начинали стекать капельки солёного пота. Стыдливо стонал, и в звуках этих мелькало имя священника, у которого он просил прощения.       И так ночь за ночью, день за днём Хаск страдал от видений. Пытался исповедаться своему наставнику, но пустой взгляд старика в соседней будке убивал в нём всякое желание что-либо говорить. Седовласый священник всегда говорил одни и те же слова, будто ничего другого он не мог произнести. Это начинало раздражать и бесить, но стоило мужчине вспомнить весь тот путь, что он прошёл от солдата до священника, гнев сменялся смирением и молитвами. Будто они могли ему помочь. И они помогли, пока не раздался стук в двери храма.       — Доброго вам дня, Отец Хаскар. — Дьявольская улыбка и лукавый взгляд вернули во взрослое тело приглушенную дрожь. — Я хотел бы исповедаться.       — П... проходи, сын мой.       И вот опять, между ними тонкая стена, но напряжение висит такое, будто юноша сидел чуть ли не у него на коленях. В очередной раз рассказывает о мелких и невинных проступках, которые в глазах Творца лишь пыль. А Хаск слушает, сжимает в кармане осквернённую его же семенем перчатку и ждёт, когда же дьявол раскроет ему свои страшные прегрешения.       — И вновь согрешил я вспышками гнева, злобой и грубым обращением с ближними, как во снах, так и в жизни.       — Ты же отказался от жестокости, сын мой.       — Я знаю, Отец Хаскар. Но в этот раз моей жертвой стала моя невеста. — С его прекрасного и одновременно с тем жуткого лица не сходила улыбка, и даже слезы не убавляли её мрачности. — Грязная шлюха... она не могла понять меня! А я любил её всем своим сердцем. Она была моим светом... пока она не изменила мне с другим.       — Не тебе судить и говорить о её грехах...       — Поэтому я закопал её живьём в нашем саду. Но перед этим, на её глазах, наглецу, посмевшему увидеть её белоснежное исподнее, я отрезал его достоинство садовыми ножницами и затолкал его в поганый рот шлюхи, разбившей моё сердце.       — Ты понимаешь, сын мой, что нарушил вновь шестую заповедь? "Не убий"...       — Я знаю! — сквозь истеричный смех ответил Аластор, вновь схватившись за решетку. — Но что я могу поделать... Если дьявол, созданный Творцом, сильней меня?       Хаск взглянул на грешника и вновь пожалел об этом, ибо перед его глазами предстал красноокий демон. Только в этот раз он прожигал своими очами дыру в лице священника. Тяжело дышал, прижавшись серой щекой к решётке, и облизывал губы смоляным языком.       — Преподобный, вы же тоже грешны, — смеялся Лукавый, с интересном наблюдая, как на немолодом лице всплывают все возможные эмоции. — Вы убивали. Ваши прекрасные сильные руки были в крови. Ими вы сворачивали головы мужчинам и женщинам, старикам и детям. Вы убежали от этих страстей, но в глубине вашей грешной души всё ещё желаете уничтожать жизнь.       — Ты ничего не знаешь обо мне, Нечистый!       Хаск вскочил на ноги и вышел из своей будки. Страх смешался с желанием и гневом. Он не мог терпеть подобных слов ни от священнослужителей, ни от прихожан, ни уж тем более от демонов.       Резко открыв, а после закрыв за собой дверь маленькой каморки, в которой на коленях сидел юноша, мужчина схватился за тонкую шею одной рукой и вжал грешника к стене, жёстко ударив того головой о стену. Если бы он был псом, то возле его рта давно бы скопилась пена. Вены вздулись на руках, шее и висках, а глаза заплыли от гнева. Хаск был готов зарычать, а после, с треском костей, задушить наглеца, посмевшего заговорить о грехах того, кто много лет верно служил Творцу.       — Уверены ли в том, что я ничего о вас не знаю, Отец Хаскар? — с трудом, но не теряя улыбки, прохрипел Аластор.       — Более чем! — С каждой секундой давил всё сильнее, наблюдая, как из уголка уст пробежала тонкая полоска слюны.       — Хорошо... Не мне судить... и не мне говорить... о ваших грехах...       — Именно!       Хватка ослабла, и юноша рухнул на пол, заходясь хриплым и тяжёлым кашлем. Но даже в такой ситуации смеялся. Он снял очки, положив их в нагрудный карман, вновь встал на колени и, сложив руки в молитве, взглянул на священника снизу вверх.       — Грешен я, Преподобный Хаскар. Ведь виновен я в том, что являюсь в ваши сны и пробуждаю в вас низменные и греховные желания.       — Ч... Откуда ты знаешь об этом? Демон!       — Говорить о том, демон я или заблудшая душа, увы, не вам. Ибо не может меня судить человек, что так легко возбуждается от запаха чужой кожи, кончает в украденные перчатки, а затем таскает их с собой. Такие же грязные, как и сама душа этого человека.       — Змий! — Хаск схватил искусителя за волосы, насильно заставляя того откинуть голову назад и тихо болезненно застонать. — Сны и видения — твоих рук дело!       — Не моих, Преподобный. Вы сами испорчены. А я лишь стал жертвой ваших грешных мыслей и желаний.       — Грешник!       — Да...       — Демон!       — Именно так...       — Гореть тебе в Аду!       — Тогда позволите ли вы мне забрать вашу душу с собой, Отец Хаск?       Пред глазами поднялся алый туман, а сильное тело его обдало неистовым жаром, когда нежные, нетронутые трудом и временем, но использованные шрамами руки поднялись по нему от низа живота к самой шее. Искуситель, что был ещё в обличье прекрасного юноши, смотрел своими жуткими алыми глазами и обнажал в улыбке ряд жёлтых клыков.       — Убейте меня...       — И принести тебе величайшую радость? Ну уж нет!       — Неужели вы уподобитесь зверью и воспользуетесь моим телом?       — И такой радости я тебе не подарю, Искуситель!       — Тогда могу ли я принести вам эту радость, Отец?       Хаск тянул за волосы всё сильнее, но туман, накрывший его глаза, накрыл и разум, отчего он прижал лицо юноши губами к паху. Тихо рычал, пока наблюдал за неуверенными действиями грешника, что с легкой дрожью в руках расстегнул подолы сутаны, а потом и молнию на брюках. На юном лице читалось отвращение и желание, когда он прикоснулся к горячей плоти сквозь ткань белья. Сглотнув очередной комок нервов, Аластор попытался залезть под резинку, но, ощутив подушечками пальцев пульсацию, отдернул руку и уже с чистым отвращением устремил свой взор на священника.       — Ты же Демон, — жуткий оскал сменился благоговейной улыбкой, в кровавых глазах блестели искры азарта и восхищения, когда мужчина сам спустил с себя брюки с бельем. — Так делай то, что тебе привычно делать.       Аластор хотел ответить колкостью или шуткой, но прикусил язык, когда губ и щеки коснулась чужая горячая плоть. По его лицу видно, что он не тот, кого можно было назвать распутником и похотливым существом, ибо даже в его жутких глазах читался некий испуг и смятение. Но как бы он не противился, всё же над ним имели власть. Волосы были уже не просто натянуты, а почти намотаны на кулак. Второй же рукой Хаск схватил юношу за лицо и, надавив на скулы, заставил того приоткрыть клыкастую пасть.       — Уже ничто не испортит твой грязный рот, Грешник.       Одним толчком он заставил Аластора вобрать в рот член, и даже боль от острых клыков, задевающих вздувшиеся венки, не напрягала, а лишь подливала масло в якобы праведный огонь. И плевать ему было, что парень задыхался всякий раз, как головка касалась небного язычка, что слёзы стекали по мрачному лицу, и что руками он уперся мужчине в колени и всячески старался не поддаваться натиску священника. Хотя в этот момент Хаска было сложно принять за церковного служителя.       Он упивался тем, как демон сначала сопротивлялся, а после принял свою участь: причмокивал, ласкал член языком, касаясь крайней плоти клыками, не кряхтел, а тяжело дышал и еле слышно стонал, закатывая глаза. А сам же с удовольствием сравнивал горячий рот с нежными шёлковыми перчатками и понимал, что, пусть и мягкая, но тряпка никогда не будет лучше глотки обольстительного демона. И ощущение чужого длинного языка, скользящего по пульсирующему достоинству, заставляло с томных рыков перейти на ответные стоны.       — Мой Творец... я всем сердцем скорблю... о грехах... — Задвигался резче, предчувствуя скорую разрядку и то, как исправляемый им искуситель готов потерять сознание. — Ибо, совершив грех... я заслужил... Твоё наказание!       По мощной спине прошла волна наслаждения, что накрыла собой Хаска с головой. Он не смотрел, но чувствовал, как некогда искаженный оскалом рот наполнился тёплым семенем, а по подбородку начали стекать белёсые дорожки. Выпустив каштановые волосы, Хаск упал на ступени напротив юноши и накрыл глаза рукой, тяжело дыша и сопротивляясь дрожи в коленях. И слышал он, как в очередной раз заходится кашлем демон, а после сплевывает семенную жидкость, которую, пусть и частично, тот всё же проглотил.       — Было очень уместно просить о прощении, пока вы кончали мне в рот, Преподобный.       — Ради всех Святых, заткнись...       Аластор театрально закрыл рот за невидимым замком и, подсев ближе, положил голову на колено. Выписывал пальцами странные узоры, краем глаза поглядывая на своего истязателя и теперь он с наслаждением следил, как животный гнев закрывался страхом.       — Отец Хаскар, грешен я, ибо несколько мгновений назад я позволил другому мужчине осквернить мой рот хозяйством своим. Но грешен я не поступком, а чувствами. Да простит мне Творец эти слова, но я бы повторил.       — Убирайся прочь, Искуситель!.. — Хаску почти удалось подняться на ноги, но, пошатнувшись, вновь упал на ступени.       — А как же отпущение грехов?       — Я освобождаю тебя от грехов твоих! — остервенело перекрестившись, прокричал священник и указал на дверь — Иди с миром и служи Творцу!       — Благодарение вам и Творцу.       — Изыди нахуй, пожалуйста! С глаз моих и Святой земли!       Рассмеявшись, Аластор вытер лицо полами сутаны и, выпрямившись, поправил жилетку, после чего мирно покинул стены как исповедальни, так и храма. Хаску же оставалось в очередной раз завыть от разочарования в самом себе, в слабости своей веры и духа. И ещё громче взмолился, ведь он был так же согласен повторить это мракобесие, оскверняющее всё, что было под силу осквернить соитием с демоном.       Но красноглазый искуситель не объявлялся. Неделю, две, уже перевалило за месяц, а лик юноши не мелькал перед мужчиной ни в храме, ни подле него, ни даже во снах. Свет проникал в его душу с каждым новым спокойным утром и очередным причастием. Но так могло показаться старому наставнику, что давно не слышал от своего ученика о жутких кошмарах и постоянных видениях.       Правда это было лишь удачным сокрытием истины. За пустым и смиренным взглядом таилась буря. Сомкнутые и вытянутые в теплой улыбке уста сдерживали неистовый и отчаянный крик. А под сутаной по спине стекал ледяной пот всякий раз, когда кто-нибудь из прихожан решался просто коснуться мужских рук. И стоило солнцу зайти за горизонт, Хаск скрывался в своей комнате и молился о том, чтобы этот треклятый грешник вернулся в его сны. Но он не появлялся, была лишь молчаливая тьма. Аластор появлялся лишь в грязных фантазиях, когда мужчина решался повторить греховные ласки с помощью всё тех же испорченных перчаток, что на милость или же издевательства ради, никуда не испарились, а продолжали покоиться в кармане.       Мужчина даже начал пугаться мысли, что его последние слова в действительности заставили Искусителя уйти. И большая паника обуяла его, когда он спрашивал прихожан, не видели ли они кареглазого юношу в красной жилетке, а они лишь вопросительно глядели на него, будто он сумасшедший.       — Возможно, ты помог его грешной душе... — В очередной раз начинал свою шарманку старик, что уселся рядом со своим послушником на скамью.       — Подобные ему не могут прийти к свету, Преподобный.       — Не тебе...       — Не мне судить, я знаю! — Рявкнул Хаск, ударяя кулаками о спинку противоположной скамьи.       — Умерь свой пыл, сын мой, — с непривычной строгостью ответил седовласый священник. — Не возвращайся на путь гнева. Неужели ты позволишь Искусителю вернуть твою душу в пучину злобы и насилия.       — Нет, Преподобный.       Ох, как бы он хотел хотя бы увидеть этого улыбающегося Искусителя, вновь коснуться его лица, ощутить своими пальцами его мягкие каштановые волосы. И снова затолкать ему по самую глотку...       — Он покинул стены дома Господень по собственной воле, — с трудом услышал слова собеседника, что продолжал всё ещё сидеть рядом с ним.       — Я понял вас.       — Вот и славно. Сегодня вечером последи за свечами, а то одна из прихожанок сегодня заболела...       — Как скажете.       Вечер, как и день, сулил лишь желание скулить от тех чувств и страстей, оплетавших его тело, будто колючая розовая лоза. Как говорил наставник, свет церковных свечей должен успокаивать, но в мирных огоньках он видел лишь тот взгляд, полный восхищения и жуткого желания.       Кошмары ушли, а удушающие руки он всё ещё чувствовал на своей шее. Они давили лишь тогда, когда Аластор был рядом, но весь этот месяц костлявые руки будто лежали на плечах мёртвым грузом.       — О Дева Мария, — вновь обратился к Святой Матери Хаск, внимательно следивший за огнями. — Я поддался плотскому греху лишь один раз, а тело моё никак не может этого забыть. Как и моя душа. Меня терзают сомнения. Боюсь, вера моя пошатнулась...       Обращенный разумом и душой в молитву, мужчина не заметил, как его грешное тело вытащило перочинный нож и медленно провело лезвием по открытой ладони левой руки.       — О Красноглазый Демон, если ты слышишь меня... Я готов отдать тебе свою душу, лишь бы вновь увидеть тебя...       Стоило алой капле пасть на бордовый ковёр, как незваный гость постучался. Хаскар подбежал и рывком открыл двери, но, к его огромному сожалению, никого за ними не оказалось. Он даже в голос закричал от обиды и ударил кулаком о стену. Его крик был подобен жуткому звериному рыку. Переворачивал каменные скамьи, сбивал на пол подсвечники. Неожиданный гнев поглотил его так же, как огонь от свечей накрыл храм.       — Аластор! Я готов отдать тебе душу!       — А что ты хочешь взамен? — Послышался звонкий голос за спиной. — Неужели ты готов подарить мне свою душу, только ради встречи со мной?       Обернувшись, пред священником явился юноша, что, закинув ногу на ногу, сидел на алтаре и попивал алую жидкость из черного бокала. Вновь улыбка, дьявольский блеск в глазах, только на лице и рубашке его, в пляске огня, блестели свежие капли крови.       — Аластор... — Хаск протянул к демону руку, но пламя обожгло ладонь.       — Преподобный, — усмешка и разочарование послышались в обращении. — Вы же так исправно молились Творцу. Дали обет безбрачия. Отринули гнев и страсть к насилию. Неужели вас сломил какой-то мальчишка? Неужто и в самом деле я оказался сильнее вас?       Мужчина лишь неуверенно, даже смущенно кивнул в ответ. Ему было стыдно это признавать, но в глубине души ликовал, что вновь смог увидеть миловидное лицо юноши. Ступив в огонь, он готов был плюнуть на ожоги и боль от них, но стоило сделать лишь шаг, по взмаху чужого пальца огонь разошёлся в стороны и бросился пожирать утварь храма.       — Так чего же ты хочешь, Хаскар? — Спросил Аластор, а в голосе его звучали радиопомехи. Он медленно приближался к священнику, и мрачные тени меняли его образ обычного смертного на облик рогатого демона в рубиновом сюртуке. — Поведай мне о своих желаниях, грешник.       — Я хочу тебя, демон.       Красноглазый Искуситель был готов принять всё что угодно, но услышанное заставило его залиться звонким смехом. Он уже даже начал задыхаться, но взглянув на серьезное лицо своего собеседника, он смахнул кровавую слезу и выдохнул.       — Я демон гнева, а не похоти. Буду с тобой честен, я надеялся, что смогу возродить твою жажду крови, но был малоприятно удивлен, когда ты поимел мой рот. — Он увидел на мужском лице стыд, ибо впалые щеки его зарделись ярче варёного краба. — Это было отвратительно! Весь этот месяц я пытался отмыть свой рот кровью, но увы!       Демонический смех резал уши и проникал в голову, разносясь жутким эхом. Хаск заживо сгорал от стыда и желал провалиться под землю, лишь бы не видеть, как его наваждение и причина развратных снов насмехается над ним. Теперь он сломлен и слаб, в глазах своего Творца он стал очередным грешником, которому не было место в его обители.       — Да только знаешь, я редко лгу. Даже своим жертвам. Ты первый на моем веку человек, который не просто решился поиметь меня, пусть и через рот. Ты человек, с которым я бы с удовольствием всё это повторил.       Аластор стоял так близко, что Хаск вновь ощутил сладкий запах шоколада и крови. Даже в облике демона он смотрел на священника снизу вверх. Пусть рот был полон клыков, а глаза напоминали диски старого радиоприемника, но голос был всё таким же дурманящим.       — Ты хочешь быть моим рабом?       — Да...       — Ты хочешь отправиться в Ад, лишь бы быть рядом со мной?       — Да...       — Хорошо. Тогда докажи мне, что ты этого достоин, — Аластор вложил в грубые руки потёртый Гаранд М1 1950-го года выпуска. — Покажи мне свою страсть, и я по полной вознагражу тебя.       С щелчком сняв винтовку с предохранителя, мужчина тут же направился к комнатам, в которых мирно спали те, кто принял его и попытался направить на путь света. Капля сочувствия и благодарности тонула в океане кровавой жажды и пучины плотской страсти. Он крестился и молил о прощении перед тем, как стрелял монашкам и ученикам в головы. Алые брызги, словно диковинная роспись, украшали лицо, искажённое непривычным жутким оскалом. Патроны кончились именно на наставнике, что проснулся от череды выстрелов.       — Хаскар! Ты же исправился! Ты же впустил в свое сердце Творца!       — Простите, Преподобный, но теперь в моем сердце царит Демон.       Рассмеявшись, мужчина набросился на старика с ножом и перерезал ему горло. Мощными руками своими он с легкостью лишил того головы, которую чуть позже он бросил в ноги демона, что всё это время кружился в кольце огня. Увидев трофей, он зааплодировал.       — Прекрасная работа, мой дорогой.       — Теперь я хочу свою часть сделки.       — С корабля на бал, верно?       Аластор расстегнул сюртук и позволил ему аккуратно соскользнуть с когтистых, покрытых горящими шрамами, рук. Ослабил галстук-бабочку и расстегнул несколько верхних пуговиц на своей рубашке.       — Ты принадлежишь мне, — прошептал Искуситель в губы бывшего священника, после чего провел по ним своим длинным языком.       — И только тебе.       Алый коготь пролетел по серой груди и выпустил несколько струек чёрной крови. Демонстративно облизнув палец, второй рукой он указал на пол, заставляя мужчину встать перед ним на колени. И Хаск послушно выполнил приказ. Встав напротив, он коснулся талии демона руками и принялся слизывать вязкую кровь.       С каждой новой каплей он чувствовал, что меняется. Его широкие ладони начали покрываться шерстью, пальцы удлинились и обратились в острые когти. Жжение у лопаток заставило его разорвать сутану и собственную кожу, позволяя алым крыльям вырваться на свободу. Белки глаз наполнились тьмой, лишь золотые огоньки вместо радужек глаз блестели во мраке.       — Уж больно мне нравится твоё лицо. Особенно когда на нем так великолепно играет чужая кровь. Что ж, я освобождаю тебя от веры твоей, — медленно, словно пробуя на вкус, произнёс демон, накручивая на кулак черный Розарий, висевший на груди новоиспеченного демона. — Так последуй в Ад и служи мне.       — Как прикажешь.