После Выпуска

Дом стоял на окраине города. Когда они пришли сюда, дом был заброшен, и веяло от него дикой тоской, как от любого другого покинутого жилища, которое согревало, оберегало от ночных напастей и непогоды, а потом его все покинули — может, умерли, а может, просто ушли. Сначала они решили здесь только переночевать — в чужом городе, без денег человеку с собакой, больше похожей на волка, чертовски сложно найти крышу над головой. Дом оказался теплым и уютным. А главное — он стоял на самой границе города и того места, которое местные благословляли и боялись. И называли Лесом. Именно так. С большой буквы. Они остались. Человек вымыл окна, отскоблил деревянные полы, смел паутину, повыдергивал сорняки. Садик благодарно зазвенел смородинными ягодами, неприхотливыми васильками и безвременником. Зверь смотрел насмешливо человеческими глазами, и от взгляда этого человеку хотелось рухнуть на колени, как когда-то давно, и вымаливать, вымаливать себе прощение у зверя, у покинутых друзей, у Бога, которого наверняка не существовало. Но подобные выходки были чреваты — зверь презрительно дергал верхней губой и уходил, а от человека будто отхватывали кусок по живому. И живое это болело нещадно, пока волк не возвращался — в грязи, репьях, с запахом речной воды и парного мяса. Для убийцы нет никого ближе убитого. Он перебивался случайными заработками — кому забор покрасить, кому колодец почистить. У него были умелые руки и добрый нрав. Работы он не боялся, был тих и молчалив. Однажды, местный фермер, державший пару тощих коров, десяток кур, да жену с дочкой, слабо отличимых от кур, пригласил его помочь перекрыть крышу в коровнике. Он помог, сделал все быстро и на совесть — по-другому просто не умел. А заплатили ему куда меньше, чем полагалось по уговору. Он не спорил, не требовал и деньги эти — совсем крохи — принял с благодарностью. Следующим утром фермер обнаружил, туши коров со свежевспоротым брюхом, передавленных кур и красные — от коровьей крови — следы волчьих лап вокруг детской кроватки и на одеяльце дочки. Жена фермера билась в истерике, от коровьих животов валил пар, а дочка лепетала про волчка, который приходил к ней поиграть. Фермер схватился за ружье — пристрелить эту псину и ее выблядочного хозяина. Планам фермера сбыться было не суждено — едва он вырулил свой старенький форд на дорогу, ведущую к городу, как в него влетела неместная, дорогущая машина, за рулем которой сидел совсем молодой парнишка. Оба водителя погибли. Жена фермера, едва оправившись от потрясений, продала за бесценок ферму и пришла к домику на окраине города. — Ты уж зла не держи, — бормотала женщина, всовывая потрепанные купюры в конопатые руки. — Господь с лихвой его покарал… и меня… Ох, да как же мы теперь будет-то?! — заходилась она в рыданиях. Человек ее не успокаивал, наблюдал молча и денег не брал. — У дочки твоей голова болит сильно, с рождения, — чуть слышно шепнул человек. Женщина в своих рыданиях лишь кивнула. Человек подозвал девочку, и та — обычно робкая — подошла без боязни. Он погладил жиденькие косички, поймал взгляд вечно скошенных к носу глаз. Что-то пробормотал мягко и неразборчиво. Девочка ойкнула и часто задышала, и посмотрела на мать впервые серьезно и осмысленно. Слухи разлетелись быстро. Кое-кто считал его шарлатаном, мошенником, наживающимся на горе отчаявшихся людей, но еще больше людей верило ему безотчетно, как единственному, кому еще можно было верить в их безрадостном мире. Когда-то в его жизни уже было похожее, и то прошлое он старался забыть, а в этом настоящем лечил — нет, исцелял — в первую очередь детей и животных — кошек и мелких собак, которых приносили в кошелках сердобольные старушки. Денег он не брал, а продукты и книги принимал охотно. Просил приносить ему учебники по медицине и рыцарские романы. Однажды ему повезло — местный фельдшер, давно ограничивший свою практику вырванными зубами и вправленными вывихами, расщедрился и за свой вылеченный желудок и отдал человеку, собранную еще своим отцом, весьма неплохую медицинскую библиотеку. Человека с собакой, похожей на волка, прозвали Юродивым, а дорожку к домику на окраине города знал каждый в Чернолесе. Он просыпался ещё затемно, но уже и тогда под окнами раздавались шарканье ног и приглушенный шепот. Они собирались с ночи, приезжали из дальних городов, трясясь в разбитых, вонючих автобусах, и сидели покорные под его дверями, ожидая, когда он впустит первых. Юродивый торопился, пил наспех кофе, мягко приглашал войти. Волк возвращался с ночной прогулки позже, обходил людскую очередь, всматриваясь в каждого (особо набожные при этом крестились) и растягивался на деревянной веранде, выходящей в сад. В такие минуты он казался большим добродушным псом, терпеливо дожидающимся, когда хозяин закончит работать и поиграет с ним. Порой звериное чутье ему что-то подсказывало, и тогда веранда пустовала, а волк, процокав когтями по деревянному полу, устраивался рядом с Юродивым, принюхиваясь к каждому вошедшему. Люди со злыми помыслами уходили. Дети тянулись погладить песика. Зверь демонстративно уклонялся, но ни разу ни на кого из назойливой малышни не зарычал. Когда последний посетитель, рассыпаясь в благодарностях и благословениях, прикрывал за собой невысокую калитку, Юродивый шел мыть руки — долго держал под холодной проточной водой, шептал, просил унести все боли, но болезни были быстрее и уже прорастали в его теле, вплетая корни в его сосуды, пуская ядовитые семена в его кровь. После ужина Юродивый читал. Медицина, до сих пор непонятная, чуждая, открывала для него диковинный мир человеческого организма, объясняя, откуда болезни берутся у этих людей, и что им следует делать, чтобы труд Юродивого не был напрасным. Иногда романтизм брал верх над наукой, и тогда он читал рыцарские романы — обязательно вслух. Волк ложился рядом, нетерпеливо дергал ушами, тряс лобастой башкой с выбеленной шерстью, подметал пушистым хвостом пол и тихонечко вафкал, выражая свое отношение к событиям в книге и весьма средним способностям Юродивого, как чтеца. Ночами волк уходил. Где он рыскал, Юродивый не знал, но был уверен — не столько в Лесу, как подобает дикому зверю, сколько в городке, как подобает молодому, охотчему до жизни, юноше. Но это было неважно. Важно, что он всегда возвращался. Иногда Юродивый чувствовал, что счастлив. Он становился разговорчивее, шутил со своими маленькими пациентами, по утрам негромко напевал старые церковные гимны и те песни, что любили его друзья. Особенно ему нравилась Лестница в небо. Это заканчивалось быстро и всегда одинаково. Утром он находил возле своей кровати зайчонка или кошку, или еще какую зверюшку с отгрызенными лапами, изуродованную, но еще живую, дрожащую, с уже мутнеющими глазами. В такие моменты он волка ненавидел. Тот, как и когда-то давно, совсем не в этой жизни, ставил Юродивого перед выбором. Зверюшку можно было спасти, и у Юродивого хватило бы сил. Но зверюшка осталась бы навечно калекой, а сил Юродивый потратил бы столько, что на несколько дней его пациенты лишились бы помощи. Легким касанием ладони по трясущемуся тельцу он успокаивал, приглушая боль, даруя чувство безопасности, а следующим касанием забирал жизнь. Смерть была безболезненной, легкой. Смерть была благодеянием. Волк наблюдал насмешливо — убийца оставался убийцей. Смерть была смертью. После такого Юродивый затихал надолго, едва шевелился, произносил лишь необходимое и почти не смывал болезни со своих рук. Время не течет по прямой, оно расходится кругами по озерной глади, и круги эти для всех разные. Время для Юродивого расходилось быстро по человеческим меркам — в волосах у него уже пробивалась седина, пальцы становились заскорузлыми, как корни деревьев, а веснушки будто вылиняли. Время для волка остановилось давным-давно, и люди удивлялись тому, что пёс в столь почтенном возрасте всё ещё так же игрив и силен, как и в тот день, когда эти двое впервые пришли в их городишко. Однажды утром Юродивый не смог встать. Прохладный воздух начала сентября звенел осенницами, дурманил запахами травы в поздней росе и буйно полыхающими астрами. Волк прошел с веранды в спальню. Принюхался. По-хозяйски вольно ткнулся мокрым носом в горячую ладонь Юродивого. Тот только приоткрыл глаза и вздохнул тяжело. На крыльце беспокоились люди, заглядывали в окна, испуганно переговаривались. Волк сел на пороге комнаты, не подпуская к Юродивому никого. Люди разошлись встревоженно, в городе заговорили о том, что лекарю осталось совсем немного. Ночью, заглушая трели полоумных цикад, к домику подкатил мотоцикл. Легко соскочив с тяжелой машины, к дверям домика, терявшегося в темноте, мягко ступая, подошел человек. Щелкнуло колесико зажигалки, осветив острые черты лица, серые глаза и убранные в косу темные, осенненочные волосы. — Пропусти меня, Волк. Он не просил, не приказывал. Он произнес это отстранено, пусто. Зверь рыкнул низко, утробно, в темноте блеснули медовые глаза и ярко-белые клыки. — Кто там? Волк, прекрати… — слабо донеслось с кровати и веснушчатые пальцы с трудом нащупали выключатель ночника. Темнота отступила, вытекла во двор, а к свету ринулись дурные мотыльки, которым и так оставалось всего ничего до смертельных холодов, но они предпочитали умереть от жара. Волк лениво отступил, пропуская гостя, и всё ещё скаля зубы. Человек наклонился над Юродивым так, чтобы ночник осветил его лицо. — Здравствуй, Македонский. Юродивый вздрогнул, распахнул крапчатые глаза. — Слепой, — он улыбался, как улыбался только до убийства своего состайника. — Я рад тебе. Юродивый умер на следующую ночь. Просто не проснулся. Пса, похожего на волка с человеческими глазами, с тех пор никто не видел.