***
День выдался вялый и неповоротливый: едва стрелки часов перевалили за полдень, время остановилось. Мелани даже показалось, что за прошедшие три часа в пекарню заходил только один и тот же парень, из раза в раз повторяя заказ. Хотела бы она спросить, какого чёрта он над ней издевается, но для этого пришлось бы с ним разговаривать. Похоже, госпожа судьба зашагала по кругу, и Мелани видела в этом повод для волнений. Ей вообще никогда не нравились круги — бывшие квадраты, она уверена, по какой-то непонятной ей причине спилившие углы. Отполированные, сглаженные, ровные. Сорвёшься — даже зацепиться не за что. Казалось, этому дню не было конца, а если раньше и был, то сплавился с началом. И так хорошо, что ни шва, ни среза не осталось — и время тянулось в бесконечном настоящем. В воздухе даже не пахло вечером, Мелани выглянула из-за прилавка, чтобы проверить: вдруг это примостившиеся полки закрывают ей обзор, но нет — в остальной комнате вечера тоже не наблюдалось. Тогда она встала, открыла дверь и посмотрела снаружи, но и там не уловила ни малейшего намёка. Повертела головой — всё тщетно, он не шёл ни с одного конца улицы. «Кто-то мог застрелить его в одном из переулков, чтобы мы остались здесь навсегда». Она посмотрела на злорадное солнце и вернулась.***
За час до закрытия покупатели повалили толпой. Полусонные, уставшие, они вставали друг за другом в длинную очередь и соблюдали общую траекторию, не отклоняясь от намеченного соседом пути ни на шаг. Когда очередь сдвигалась, казалось, что разморившаяся на солнце змея лениво переваливается с боку на бок. Мелани надеялась, что беспрерывная работа её взбодрит, но от наблюдения за животным миром только больше клонило в сон. Кивок — глаза в пол — в лицо — кивок. Кивок — глаза в пол — в лицо — кивок. Так продолжалось, пока к прилавку не подошли две пожилые дамы в платьях времён своей молодости. Они щебетали без умолку, чем вызвали к себе интерес, явно отличаясь на общем фоне. Мелани стояла и молилась, чтобы её не втянули в разговор. Некоторые посетители, не знавшие лично, считали её немой, сочувственно смотрели в глаза и неловко улыбались под ободряющий звон монет в банке для чаевых. Мистер Робинсон, надо полагать, тоже был доволен такой немногословностью — в его пекарне не толпились часами скучающие граждане, как это бывало в местах с говорливым персоналом. Если бы он любил людское общество, вряд ли стал бы коротать вечера на пару с телевизором. — Ты совершенно не разбираешься в экономике, Мэри, — снисходительно сообщила одна из дам, забирая пакеты. — Капитализм — это варварство, узаконенное рабство! — Слышал бы это твой сын, Пруденс, — парировала другая. — Давай спросим у молодого поколения. Мне интересно, какие у вас сейчас ценности. Вы тоже считаете капитализм кораблём, несущим нас прямо в преисподнюю? — обе старушки выжидательно уставились на Мелани. — Я думаю, мы уже там, мэм, — ответила она и позволила чавкнуть слопавшей двадцатку кассе.***
Мелани захлопнула дверь пекарни и огляделась. Никого. Откуда-то слева ветер доносил протяжный вой — урчало в животе голодных улиц. Надо было поторопиться. Дойдя до поворота, она услышала знакомый скрип и прибавила шагу. — Я думала, меня сегодня не провожают, — усмехнулась Мелани, не сворачивая с дороги. Сколько это уже продолжалось? С января? Десять месяцев, получается? Десять месяцев ни к чему не приводящего преследования. Она удивлялась, что так легко позволяла подобной паранойе присутствовать в своей жизни. Просто принимала это как факт. Старалась, по крайней мере. Даже шутить начала. Казалось, что, если она будет воспринимать это как что-то рутинное, некий необходимый ритуал, станет спокойнее. Пятнадцать минут от работы до дома нужно было просто пережить. Перетерпеть — а терпеть Мелани умела. Каждый раз она мысленно настраивала себя, чтобы занять голову чем-нибудь на это время и не думать о том, что чёртов лиловый мерседес опять увязался за ней.***
Нэнси Фрэнсис сидела в своём мерседесе, вцепившись в руль до побелевших костяшек. За всё то время, что машина находилась в её собственности, руль настрадался больше всего: безжалостные ногти впивались в кожаную оплётку при каждом удобном случае, и в конце концов ни один участок не остался нетронутым, а отметины сложились в переломанный узор. Касаясь кожаной поверхности, она чувствовала родство с телом, с чем-то живым, чем-то человеческим, с чем-то, чему можно причинить боль, — «якобы кожа», — говорила она. Она, как и полагается, вскрикивала из-за особо глубоких царапин: если рулю боль причиняли, то она добросовестно её испытывала, тут уж всё было по-честному. И пока на «якобы теле» хватало свободной «якобы кожи», Нэнси производила прямой обмен и дарила ему настоящий голос. Левую ногу снова скрутило — она застучала пальцами по приборной панели и досчитала до пятнадцати. Выдохнула. Судорожные тиски ослабели, но нога по инерции продолжала пульсировать ещё несколько секунд. Нэнси не боялась боли — она смаковала её. Растягивала каждый момент, представляла её, вязкую, тёплую, разливающуюся по венам; перекатывала из одной стороны в другую. Старалась ощутить всеми фибрами, концентрировалась на ней, мысленно разнося крохотную точку до тотального взрыва. Боль делала то, чего не могли другие — не важно, люди или чувства — проникала внутрь, прямо под кожу. Не стукалась о непробиваемую стену, не разлеталась, не обтекала. Боль использовала её как готовый сосуд, наполняла до краёв, и Нэнси становилась тяжёлой, насыщенной. «Я не пустышка. Не пустышка!» Боль пригвождала к месту, не позволяла сминаться, распрямляла бумажную Нэнси в подобие человека, как горячий воздух вдыхает в китайский фонарик жизнь. Спазмы одолевали её по пять раз на дню, а потом она бросала счёт — скрупулёзность в делах тормозила её, привязывала по грузику к каждому пальцу и не давала размахнуться. Нэнси это было чуждо. Она жила порывами, импульсами, продиктованными не разумом, а страстью. Жаждой. Воплощение рациональности и порядка в её жизни должно было оставаться целостным, полным, не мельчать в бытовые привычки, иначе казалось, что дражайшая Пенни Грант рассыпается на кусочки. Какие-то припадки были сильнее других, и, дёргаясь в конвульсиях, Нэнси воображала, что сотни маленьких чертей пережимают венам горло. Почти всегда нападениям подвергалась левая нога, изредка — правая, но однажды Нэнси представила, что схватят руку. Не важно, какую. Прямо за рулём. Не сказать, что после того, как подобные мысли поселились в голове, у неё появился страх вождения. Скорее, наоборот. Каждая поездка стала равняться русской рулетке, что будоражило сознание и вносило элемент неожиданности. Сбивало наведенные Пенни порядки, как карточные домики. И прыгать на их останках было чем-то сродни освобождению. Не то чтобы хоть какая-то частица её души желала освобождения. Не то чтобы… Нэнси не искала встречи со смертью, не звала её, да и в собственной кончине ей нравилась только та часть, где потрясённая леди Грант в не слишком облегающем чёрном платье (чёрный ей так идёт!) произносит пафосно-трагичную речь, а после роняет одинокую слезу над её могилой. Нет, не так. Не одинокую — целый град. Плачет, рыдает безостановочно, наконец осознав, ЧТО она потеряла… По правде говоря, Нэнси была бы довольна даже элегантно брошенной розе. Искусственной, разумеется, чтобы попрощаться раз и навсегда, чтобы возвращаться не приходилось. «Она придёт. Она точно придёт, она не может не прийти, потому что… Потому что. Все будут этого ждать. И она будет думать обо мне. Целый час. Целый день. И иногда просыпаться в холодном поту и вспоминать меня снова. И снова. И снова, и снова, и снова. Меня, меня, меня». В машине было неуютно. Она ворочалась на сидении, переставляла ноги, выгибалась, будто пыталась наконец вылезти из кожи. От тяжёлого дыхания запотело стекло. Окно открывалось и закрывалось. Слишком холодно — слишком жарко. Перевернулась, закинула ноги назад, встряхнула головой: показалось, что двери давят со всех сторон, воздух спрессовывается. Стало душно. В этой машине можно было уместить четырёх клонированных Нэнси, не считая багажника, но прямо сейчас ей одной не хватало места. В последнее время Нэнси везде было неуютно, даже в собственной постели, даже во сне. Поэтому она и не спала. Прошло уже два часа, как она начала наблюдение, но Беленкофф выходить не спешила. Нэнси точно знала, что хочет увидеть, но не знала, как именно эта встреча произойдёт. Будет ли она ждать ту снаружи по окончанию рабочего дня, или промелькнёт в череде покупателей, прикрываясь плащом и прячась за чёрными очками, или же бесцеремонно войдёт в парадную дверь, делая безапелляционное заявление. Тут Беленкофф вышла, огляделась по сторонам и засеменила к дому. Не похоже было, что она ждала кого-то, да и, по правде говоря, за всё время слежки Нэнси ни разу не удалось застукать их вместе. Убедиться в том, что она-таки права. Что она смогла прорваться сквозь хитросплетения миловидной лжи, не дала одурачить себя снова. Будто она прижалась к полу, когда по верху пустили дурманящий газ, а теперь могла выпрямиться посреди оболваненных марионеток и посмотреть на всё незатуманенным взором. Порой казалось, что голос несравненной мисс Грант действует на неё хуже, чем пение сирен на зазевавшихся моряков, но, в отличие от них, Нэнси бы добровольно сложила вёсла и подчинилась зову, стоило только попросить. Добровольное подчинение. В их поделенном на двоих мире всё творилось согласно этому принципу, но, разумеется, односторонне. Пока Нэнси извивалась и шла в обход, Пенни стояла непоколебимо прямо, и тогда-то Фрэнсис с удивлением обнаруживала, что вместо окольных путей вырыла для той оборонительный ров. И не оставалось ничего, кроме как примкнуть к такой силе и поклониться ей. По ночам снилось, как на огромной вытянутой лодке она плывёт в открытый рот Грант и проваливается в черноту, та проглатывает её, а она даже и шелохнуться не смеет, без верёвок связанная, и песнь откуда-то из глубин всё льётся и льётся, зовёт её. Беленкофф шла, не оборачиваясь и не сбавляя скорости, а Нэнси всё ждала. Хоть чего-нибудь. Малейшего движения, шага в сторону, случайно брошенного взгляда. Любой намёк, любая подсказка. Она проследит, выяснит, она поймёт — соединит по цепочке и выберется из лабиринта прямо к отгадке. Они были правы. Как же, чёрт возьми, они все были правы! Она собака. Просто сторожевой пёс. Верный, наученный долгой службой, выдрессированный. Настолько, что даже после того, как сняли ошейник, продолжает сидеть на привязи, потому что, куда бы ни пошёл, фантомный поводок натирает шею. И сейчас она ждёт команды. Повода. Потому что без приказа действовать не может: вперёд хозяина бегут только плохие псы. Неопытные. «Ну давай же, давай». Ей нужно немного — хватит одного жеста, и тогда она сможет наброситься и разорвать мишень. Это хорошая тактика, исполнительная, требующая послушания. Пенни бы понравилось. Все говорили, что Беленкофф с Пенни расстались, что их особо ничего и не связывало, что Грант просто развлекалась, но что они могли знать? Много ли они понимали? Они не видели ЕЁ глаза, не видели, КАК Пенни на неё смотрела. Они всё время смотрят, но ни черта не видят. Не то, что Нэнси. Она знала, чувствовала — в отставку, может, выходит сам пёс, но нюх остаётся при нём — они всё ещё вместе. Пенни всё ещё с ней, была и остаётся. Так, как никогда не была с Нэнси, как бы она ни старалась. Все говорили, Нэнси спятила, сошла с ума, бредит уже своей Грант, мол, разошлись они с Беленкофф, как в море корабли, «сама подумай, на кой хрен ей эта шваль?». Вот Нэнси и думала. Думала и начала следить за Мелани, чтобы та в конце концов привела её прямо к Пенни. Все говорили, что это уже за гранью, что ей лечиться надо, но, когда они стали говорить, что Пенни и с ней, с самой Нэнси, не желает больше знаться, она совсем перестала их слушать. Люди, что с них взять. Лишь бы поговорить о чём-то, о чём и понятия не имеют. Нэнси бросила взгляд на зеркало заднего вида и выругалась. Вдарила по тормозам — краем глаза заметила, что Беленкофф аж подпрыгнула от испуга — и заправила ненавистную прядь за уши. Нет, в таком виде Пенни показываться было нельзя. «Это ничего, ничего. Это всё можно исправить». До дома Мелани оставалось совсем немного, и Нэнси начинала нервничать. Бесплодные попытки выбивали из сил, били незаметно и точно — прямо по почкам. Уличить Беленкофф в чём бы то ни было не получалось, кто-то, кто делил тело с Нэнси, стал сомневаться: нашёптывал беспокойные мысли и сгрызал ногти по ночам. Нужны доказательства, надёжные, самостоятельные, которые могли бы сами себя представить. Говорящие. Ни нюх, ни предчувствие голоса не имели, значит, таковыми не являлись. Не для Нэнси, конечно же. Для всех остальных. Не отрываясь от цели, она выехала на оживлённую улицу, единственную в этом районе. Машины проносились совсем рядом, свистели, слепили фарами, сбивали с толку. Нэнси схватилась за руль крепче — когда глазам веры нет, остаётся надеяться на мышечные рефлексы. Беленкофф уже перешла дорогу, ещё чуть-чуть, и снова сорвётся с крючка. «Чёрт!» — её вытолкнуло из машины вслед за Мелани, как особо крупная рыба тянет за собой рыбака. Это был просто порыв, очередная вспышка. Мысли замерли, ослеплённые, так что инстинкты легко одержали верх. У них, у инстинктов, глаз нет — нюх и только. Она толком не поняла, что произошло: резина протёрлась по асфальту так громко, что подорвались барабанные перепонки. Первые пару секунд был только свет. Белый, беспредельный. Тот, что должен был являться в темноте конечного туннеля. Нэнси поверила этому и… отпустила. На сердце даже всколыхнулась безрассудная надежда, что, может, так и должно было быть, может, это и к лучшему, может время***
Мелани повернулась и увидела, как сама-не-своя Нэнси Фрэнсис выскочила из кошмарного мерседеса и застыла посреди четырёхколёсного движения. Она стояла, открыв рот и протянув к Мелани руки, когда чёрная махина окатила её светом фар. Ещё мгновение — и она бы упала, запрокинув ноги, как картонная фигурка с пластиковой подставкой, но водитель успел затормозить. Джип тряхнуло — из него посыпались ругательства, но даже это не расколдовало Фрэнсис, тогда Мелани, на ходу роняя проклятия, вытащила её — машины сдвинулись, как по волшебству, и затор рассосался сам собой. Она отвела её в заброшенный двор, коих здесь, по счастью, было много, будто люди разом собрали вещи и уехали на поиски лучшей жизни. Фрэнсис не возражала, не упиралась — показалось даже, что она как-то вывернулась и улизнула метров двадцать назад, оставив Беленкофф таскаться с ветром. Мелани обернулась только раз — от вида Нэнси пробрало до костей и захотелось кричать; она так и шла спиной вперёд, не в силах отвернуться. Сначала, вроде как, ничего необычного, а стоит всмотреться — волосы встают дыбом. Где-то на бессознательном уровне улавливаешь: что-то не так. Нэнси не колотилась, как живой человек, — подрагивала, как бумажный лист, обдуваемый ветром. И — не было страха! Её только что чуть не размазали по асфальту, а в глазах — ни следа. Будто ходит человек-тень, человек-смерть, вроде, и нет его самого, а тело осталось, мотыляется, никак упокоится не может. «Пропала ты, Нэнси Фрэнсис, со всеми концами. Мир твоему праху». — Ничего полегче не нашлось? — они сидели удивительно рядом, и Мелани украдкой рассматривала её, стараясь не шевелиться. — Что? — Нэнси дёрнулась, как от внезапного крика, хотя вокруг было стерильно глухо. Её рыжие волосы встряхнулись и чуть не опали, как у стареющей, дрожащей осины. «Осень, — подумала Мелани, — так и должно быть. Листья отмирают и падают». — Та дрянь, на которой ты сидишь. Ничего полегче не нашлось? — Мелани достала початую пачку и закурила. Нэнси замотала головой сначала медленно, потом быстрее: — Я? Не-е-ет. Нет, я… — наткнулась глазами на Мелани и умолкла. — Ничего полегче не помогает. Последовала пауза в две затяжки. — Когда Дженни наконец-то отшила мистера Нормана, стала… — Мне не инте… -…Стала трахаться чуть ли не со всеми подряд, чтобы «заглушить боль потери». Когда бросают курить, зажёвывают тягу мармеладками — чтобы побороть одну зависимость нужно отдаться другой. А с этой… Её чем попало не вытравишь. Сама понимаешь, — и бросила недвусмысленный взгляд. Мелани тут же смяла пачку и сунула обратно в карман. Она смотрела на Фрэнсис и не понимала. Такая минута просветления казалась странным откровением, словно тяжелобольной вдруг очнулся от бреда, чтобы через миг отойти в мир иной. — Так зачем тебе деньги? — Нэнси жестом попросила сигарету. — Работа и всё такое. Ты почти год туда исправно таскаешься. Будто у тебя цель в жизни появилась. — Да, коплю на тачку и через полгода сваливаю отсюда, — они переглянулись. И через секунду разразились хохотом. — А Энни что? Выпрашивает поди. — Неа. Я сказала, что коплю на педагогический колледж. Мол, пойду по её стопам. Она чуть не прослезилась. На лице Нэнси расползлась кривая ухмылка. Она тряхнула головой, и пожухлые кудри рассыпались по плечам. — Что за чёрт, Фрэнсис?! — Мелани придвинулась к ней и потянула за одну из прядок. В возрасте восемнадцати лет Нэнси Фрэнсис начала седеть. — Это ничего, ничего, — Нэнси вырвала у неё прядь и примешала к остальным волосам. Серебряные ниточки были длинными и прямыми, свисали сосульками на фоне заломанных волн. Казалось, что они вспыхнули и обгорели, обнажив голые фитильки. Нынешняя Фрэнсис будто бы сошла со старой пересвеченной фотографии: краски высохли, цвета потускнели. Можно надорвать, если слишком сильно потянуть за краешек. — Я успею всё исправить до встречи с Пенни. — Какая нахрен Пенни, Нэнси, опомнись! — Мелани снова потянулась к поседевшим волосам, но та перехватила её запястье. — Скажи мне, Мелани, признайся честно. Вы всё ещё вместе? Вы вместе? — глаза Фрэнсис метались по её лицу, зрачки дрожали. — Я знаю, что ты ходишь к ней, или она к тебе. Все говорили, что вы расстались, но я не верила, нет! Я знала! — Нэнси, всё в порядке. Слышишь? Успокойся, — она держала её за плечи, пока та не перестала трястись. Спустя ещё шесть затяжек Мелани решила кинуть спасательный круг: — Эй, ты уже думала, куда после школы подашься? Ты вроде как журналисткой хотела стать. Круг не долетел, Нэнси даже не повернулась. Тонула, смотря перед собой. — Пенни подаёт документы в Стэнфорд. — Леди совершенство меня не интересует. Ты как? — Пенни. Подаёт. Документы. В Стэнфорд. Свет от фонаря на соседней улице едва касался их. Фрэнсис просвечивала, будто изнутри её выскоблили ложкой — бережно, чтобы не повредить оболочку. Мелани выдохнула. Окинула её долгим взглядом и медленно кивнула. Бросила окурок на землю и придавила ногой. — Пенни, чтоб её, Грант — жестокий манипулятор, которому плевать на тебя, меня и всех остальных людей, кроме собственной королевской задницы. Она перешагнёт через тебя, плюнет и даже не обернётся. И, поверь мне, её не будут мучать кошмары. Она не будет с тобой, Нэнси. Так, как ты этого хочешь, тем более. — Фрэнсис вскинула голову, — посмотри на себя. Что ты сейчас? Ты без неё будто недоношенный близнец. Тень. Очнись — ты всё отдала ей, для себя ничего не осталось. Ей не нужна тень, Нэнси. Я не знаю, кто ей, чёрт возьми, нужен, но тень — точно нет. Забудь о ней. Вспомни о себе, — краем глаза Мелани зацепилась за её дрожащие руки. — Тебе уже не будет жизни ни с ней, ни без неё, но знаешь — можно хотя бы отползти в сторону, чтобы не стать грязью под её ногами. Ты это ещё сможешь, Нэнси. Только сейчас уже начинай ползти. — Мелани не смотрела на неё, просто говорила, пока весь воздух не вышел из лёгких. Потом подняла голову — Фрэнсис молчала, таращилась на неё. А после схватила её за затылок — крепко — притянула к себе и прижалась губами так сильно, что загудели зубы. Через пару мгновений отпрянула, выдернув клок волос, сжала в кулаке. Вскочила со скамейки, сплюнула, гневно так, не разрывая линии взглядов, и умчалась прочь.***
Мелани вернулась домой за полночь, Энни давно спала — пробраться на чердак было совсем не сложно. Она пересекла небольшую комнатку и подошла к окну, провела ладонью по раме, стряхнула собравшуюся пыль. Отошла и облокотилась о стену. Стала ждать. Снаружи послышался стук, и Мелани открыла окно: — Каждый раз удивляюсь, что тебе охота валяться в этой пыли, — в комнату что-то ввалилось. — Брось, это же пикантно. Адреналин — в темноте мелькнула белозубая улыбка. Пенни Грант вышла из тени и прижала Мелани к стене, впечатала поцелуем. Сегодня всё было по-другому — не как в предыдущие восемь месяцев. Горько и горячо, с привкусом дыма и старой жжёной бумаги. — Приходила Нэнси. Мы посидели, — Мелани отстранилась, придерживая её за локти. — Решилась наконец-то, — Грант облизнулась и потянулась обратно. — Ты, может, поговорила бы с ней, — маневрируя локтями, Мелани сохраняла дистанцию. — Если бы я хотела, я бы обязательно это сделала, — на очередную отвергнутую попытку Грант шумно вздохнула. — Ну, хорошо, что ей было нужно? — Узнать, встречаемся ли мы до сих пор. — И что ты ей ответила? — промурлыкала Грант рядом с ухом, не унимаясь. — Что ты безразличная манипулирующая тварь, которой плевать и на меня, и на неё. — Мелани повернулась к ней лицом. — Правду. Смех леди Грант этой ночью сотрясал крышу.