Чёрный шёлк

Гьяччо готов провалиться сквозь землю. Неизвестно откуда взявшийся липкий страх тысячей дребезжащих медных иголочек вонзается под кожу, протыкая насквозь внутренности. Он готов собственноручно перерезать себе пульсирующую от кровообращения сонную артерию, только дайте лезвие, да поострее. Простыни шелестят от внезапного слабого порыва ветра из приоткрытого окна; он ёжится от холода (или от накатившего волной по-детски нелепого стыда?), почти что робко поджимает колени к груди. Ноги как будто ватные - он неуверен, способен ли вообще ими управлять. Чёртов Мелоне с его чёртовыми затеями, убил бы прямо на месте. Предварительно вытрахав из него всю отвратительно-напускную надменность, разумеется. Он задумчиво хмурит брови, перебирая в голове все возможные варианты контратаки. В попытках отвлечься на что-то второстепенное увлечённо считает вырезанные на деревянной спинке кровати футуристические фигуры. Тонкая работа, нечего добавить. Он делает глоток воздуха и шумно закашливается, давится, потому что воздух совершенно неуместным комом застревает в горле. Закрытые лишь тонкой, почти невесомо-прозрачной атласной тканью чулок колени безбожно мёрзнут. Хочется спрятаться. Хочется убить в себе осточертевшую ненавистную неловкость, выкинуть её куда подальше. Вот только нихуя у него не выходит. Звенящую тишину прорезает спокойное, размеренное постукивание каблуков по прогибающимся в такт половицам - по шагам удаётся различить лишь одного человека, и человек этот явно не торопится. Один шаг, второй, третий. Он подходит к стыдливо закрытой двери и останавливается напротив. В тишине слышно его дыхание, такое же невозмутимо-глубокое и собранное. Вот же подонок. Пронзительный скрип двери заставляет дёрнуться. Он переводит взгляд на проём, который равномерно заполняет теплый свет из коридора. В проёме вырисовывается силуэт, такой же тонкий и изящный, как вырезанные на обожжённом дереве узоры. «Всё-таки пришёл» - облизывает пересохшие губы и вглядывается в скрытые полумраком острые черты. - По-твоему, я похож на обманщика? - прокуренный бархатный голос льётся в уши, струится патокой, заводит так, что он готов кончить сию же секунду. Внизу живота предупреждающим жаром растекается возбуждение. - Ещё как похож, - Гьяччо почти колотит от приторных ехидно-медовых ноток, от того, как он перекатывает слова на языке. Словно пробует на вкус перед тем, как произнести. В пыльном свете торшера лица толком не разглядеть, однако он ловит момент, когда тонкие губы трогает широкая похабная ухмылка. Мелоне не отвечает, лишь с коротким смешком садится на край кровати. Матрас под весом тела прогибается. Он с тем же непоколебимым изяществом, с каким распахнул дверь спальни, зубами вытягивает из отливающей металлическим серым пачки длинную тонкую сигарету. Синий язычок пламени на мгновение вздымается вверх, разрывает тяжёлый воздух. Он подносит горящую сигарету к губам и прямо в комнате, с наслаждением, закуривает. Весь сияющий холёным высокомерием. Ошеломительно-блядский, и курит точно так же, выдыхая в воздух эту невозможную пошлость. Вбирает губами намокший сигаретный фильтр, играет с ним языком, будто слизывает с пальцев капельки подтаявшего мороженого. Расписывает высокий потолок дымом, откидывая голову назад и блаженно, словно в предогразменной истоме, затягиваясь. И так каждая грёбаная затяжка, словно нескончаемая пытка. Гьяччо сверлит немигающим взглядом точёный красивый профиль и думает, что убил бы его сейчас с куда большим удовольствием. Всего-то занести нож… Затушенный о всю ту же деревянную спинку кровати окурок падает на пол, отсчитывая заранее отведённое им время. Слишком долго, невыносимо, до скрежета зубов долго. - Поцелуй меня, - мягким низким голосом действует на нервы лучше, чем любое успокоительное. Промелькнувшие повелительные нотки безжалостно бьют в солнечное сплетение и вызывают легкую улыбку. Смешно становится от того, как прошлой ночью эти губы выстанывали его имя так громко, что, будь они в штабе, всю Сквадру перебудили бы. Как бесстыдно просили ещё, раз за разом выкрикивая его имя. Он думает о том, как бы не разодрать белое горло в ближайшие пару секунд, но наклоняется к Мелоне, поднимаясь на колени, и с жаждой прижимается к его губам. Целует настойчиво, до подгибающихся коленей глубоко, кусаясь и вылизывая блядские тонкие губы. Битва не на жизнь, а на смерть, которую выиграет только один. Их битва. Мелоне разрывает поцелуй и уверенно надавливает на плечи, пригвождая к кровати, фиксируя. Склоняется над ним, освобождая руки только для того, чтоб полезть в карман пиджака. Такого же выхоленного, наглаженного и фальшиво-надменного, как и он сам. - А теперь, - говорит уже тише, отчётливо, почти по слогам. Ласкает слух тянущимися плавной вереницей предложениями, - доверься мне. Будет хорошо, можешь не сомневаться. С этими словами на глаза ложится широкая лента, и наступает мрак. Только шёлковая прохлада и то и дело мелькающие по бокам пятна приглушённого света. Ничего больше, лишь обволакивающая подобно омуту чернота. Минута - и точно такие же по ощущениям ленты крепко перетягивают его запястья. Он может почувствовать, как напарник старательно завязывает узел. Все возможные пути к отступлению окончательно и безнадёжно утеряны. Гьяччо сквозь зубы матерится. - Ш-ш, расслабься, - слышно, что он всё так же ядовито ухмыляется, - я ведь не похож на обманщика? - и до воздухохватательных вздохов медленно ведёт ладонью по шее, задерживает тонкие пальцы на кадыке, на сонной артерии, которую Гьяччо недавно не прочь был перерезать, нащупывает подушечками пальцев бешено стучащий пульс. - Ещё как, - с губ срывается то ли раздражённое шипение, то ли томный выдох - так сразу и не разберёшь, - похож. Один. Ласкающая его шею рука неожиданно исчезает, и Гьяччо удивленно охает, когда та же рука резко задирает подол короткой кожаной юбки, нетерпеливо сминает податливую ткань в кулаке. Такие непредсказуемые перепады настроения придают происходящему некое сходство с бомбой замедленного действия. Невозможно предугадать, что будет дальше. Внутреннюю сторону бедра обжигает чужое дыхание. 
 - Что ты…, - слюны во рту становится так много, что приходится сглатывать бессчетное количество раз, - что ты делаешь? - его тело подбрасывает как от удара током, когда он чувствует горячий и такой желанный язык, как он проходится по внутренней стороне бедра. Чувствует голову Мелоне так близко, чувствует, как тот впечатывается в едва тронутую загаром тонкую кожу, прокусывает если не до крови, то наверняка до грязно-фиолетового кровоподтека. У него стоит так, что становится больно, и он готов врезать напарнику, когда тот цепляет зубами холодный шёлк чулка и тянет вниз, поддевая пальцами. Целует выступающую косточку на щиколотке. Гьяччо судорожно, с низким протяжным стоном выдыхает. Со вторым чулком Мелоне расправляется куда легче, но так же неторопливо, отчего хочется взвыть. Растягивает удовольствие, так безбожно-эгоистично. Так в духе трижды проклятого за сегодня Мелоне. Два. Он зарывается лицом в подушку, силясь уберечь от глаз партнера чёртово сейчас-не-лучший-момент смущение, хотя казалось бы, чего уже стесняться? Он сдавленно шепчет блятьблятьблять, упорно фокусируется на застилающей глаза повязке, искренне надеясь умереть прямо здесь и сейчас. Его трясёт, потряхивает так, что из глаз сыпятся искры, а кровь беспорядочным водопадом гремит в ушах. Три. Мелоне ведет языком по члену, останавливается на уздечке. Наверняка ведь смотрит из-под тех же наивно-кукольных пушистых ресниц, думает про себя Гьяччо, а в глазах пляшут чёртики. Смотрит так невыносимо-сексуально, хотя кажется, эта дрянь абсолютно всё делает сексуально. - Мне продолжать? - по-прежнему с ехидным вопросом, скорее риторическим, потому что в ответ Гьяччо лишь бессознательно кивает головой и ещё сильнее закусывает подушку в попытках заглушить до неприличия громкий стон. Если продолжавшуюся до тех пор экзекуцию ещё можно было стоически стерпеть, то когда он чувствует раскалённую глубину принимающего влажного рта, чаша терпения переполняется и он стонет в голос, добела стискивая кулаки. Ме-ло-не, на выдохе, словно делает первый глоток дорогого французского вина, хочет распробовать каждую букву. Имя звучит как жарко-искреннее признание, как брызги солёной морской воды, как солнечный осенний день. Горячее, жадное, как отчаянная мольба. Горло Мелоне, чёрт бы его побрал, такое охуенно-узкое. Он берёт полностью и даже не задыхается. Небрежным движением собирает волосы в низкий хвост, придерживая их руками, и без тени сомнения смотрит, сука, не отрываясь, он чувствует его взгляд кожей. Гьяччо слегка подаётся бедрами навстречу и вибрацией ловит хриплые грудные стоны напарника. Тот двигает головой в такт, сам насаживает себя на член, а Гьяччо умирает, умирает изнутри с каждой, мать его, секундой. Пальцы на руках немеют, предательски затекают от надёжно завязанных узлов, его пробирает судорога. Ещё немного, еще чуть-чуть - и он подохнет от сбивающего с толку вожделения и злости. От непозволительно мокро смыкающихся губ хочется кричать, кричать, не думая ни о чём, лишь толкаться в разгоряченный рот с выбивающимися из груди стонами. С приторно-алкогольным именем на языке. Он кончает, снова откидываясь на подушку, держа обессилевшие руки над головой, и Мелоне даже не морщится от резкой горечи во рту. Мир вокруг разбивается на крошечные осколки, заботливые руки освобождают перевязанные чёрным шёлком глаза и запястья, а Гьяччо с упоением вглядывается в острые бледные черты и не может насмотреться.