мечта, одетая в синий

Как же ему, блять, приятно. Боль растекается по затылку, быстро, остро, без прелюдий — в точности как ему надо. Никому не нужны вязкие приветствия, никому не нужны постоянные вопросы, всегда одинаковые. Никому не нужны рукопожатия, неловкие взгляды, скользкие шаги вперед-назад, касания легкие, вот только как ни старайся они все равно оседают грузом на плечах и руках, на белых воротниках рубашек, на шее, на ладонях оседают они толстым пыльным слоем, как горький синий мел. Забираются под ногти, остаются на холодной дверной ручке кривыми отпечатками, засыпают в царапинах на новых обоях когда он сдирает себе пальцы к чертям, ломает руки, скатывается на пол и крик его впитывается в одиноки стены, как слезы в чье-то ближайшее плечо, ведь выплакиваться он может лишь им; и те смиренно опускают головы, вот только скорбеть потом совсем-совсем не будут. Потому что одиночество умеет улыбаться, а он нет. Вот только рядом не жужжит звон бильярдных шаров, никто давно уже не курит сигар толстых, никто больше не крутит бедрами над зеленым столом и не стучит пятками новеньких лакированных туфель, и тяжелый серый дым и плоский шум на заднем плане больше не его верные спутники, больше его некому подержать за локоть, когда он еле перебирает своими ватными ногами, больше никто не будет гладить его по спине и за руку придерживать, когда он, согнувшись пополам, выворачивает свой желудок в грязный унитаз. И оттуда, из-под его собственной рвоты, лукаво блестит ненависть, вот она, конфетка в красивой обёртке. Ненависть вкусная, ненависть сладкая, намного лучше, чем обычная злость — ведь её он уже знает наизусть. Он знает каждый изгиб её алого платья, он знает как стучат её каблуки, как она горит на щеках, как она кусает коленки, как она ложится на спину, дышит громко-громко, медленно снимает чулок и кладет ногу тебе на грудь. Медленно, боже как же медленно ведет её вниз, щекочет тебе пах пяткой, касается касается касается облизывается сглатывает кусает касается дышит стонет стонет кусает стонет расстегивает касается и так каждый чертов раз подряд уже вечность с половиной; как на одежду прилипают её светлые мокрые локоны, как пьяно изгибается и целует, утыкается носом в штаны каждому встречному, уперевшись руками в подушку — он знает её наизусть, так как сам ею и является. А вот ненависть — это то, что он давно уже не пробовал. В ненависть он еще не играл.
Ненависть бегает от него годами, она скрывает свое лицо, будто его тоже ненавидит; она прячется за игральными картами — всегда бубновый туз, — и яркими этикетками, цветастыми бутылками, билетами на пустое кино. Ненависть смотрит на него прямо сейчас, но только потому что ненависти он заплатил. Но вот злость никуда не уходила, злость всегда стоит у него за плечом, она всегда шипит у него за ухом, она дает ему уверенности, наполняет легкие едким ароматом приторной ванили, поднимает его руки, в локтях неприятно жужжит и ладони трясутся; ты видел себя в зеркале? как они тебя вообще терпят?; оттаскивает ненависть за колючие короткие волосы, сжимает кулак и бьет, без раздумий ломает ненависти нос, а потом оставляет его позади, потому что злость умеет улыбаться, а он нет. И Мартин выбегает из снятого на ночь номера, лишь кинув на ошарашенного паренька смазанный взгляд, что встал в дверном проёме с кровью на губах, опирается о стену и скользит на бордовом ковре во весь коридор, перескакивает через ступеньки вниз к выходу, вот только на улице острые яркие вывески убивают весь аромат парфюма, что успел зацепиться за его рубашку, и на пиджаке остается лишь кровь и вязкая желчь. *** Свет, камера, мотор, да? Это ведь так говорят, когда хотят украсть чью-то душу? У Мартина все стены увешаны картинами, плакатами, фотографиями, лицами, глазами, чужими улыбками, пальцами, губами, ресницами, красными щеками, вздохами, смехом, криком, судьбами, историями, именами, датами, понедельниками, средами, вторниками, жизнями и смертями, со стены кухни на него вяло глазеет холодный адвокат с его же лицом, в гостиной сидят два парня — какая-то очередная знаменитость и непризнанный гений-музыкант, тоже с его же лицом, еще люди, тоже с его лицом, еще люди, тоже с его лицом, еще люди, тоже с его лицом, еще люди, еще люди, еще люди, еще люди, а Мартин стоит перед зеркалом, но лица своего не видит. Он давно потерял его среди громких аплодисментов и любопытных стеклянных взглядов телекамер, его лицо уже стерлось на старых CD- дисках, что пыльной стопкой лежат на дальней полке, оно смылось с уличных плакатов холодным летним дождём и растворилось в ржавых разбитых улыбках. И там, прямо перед его носом, еле умещаясь в широкую шершавую рамку, лбом уткнувшись о холодную твердую гладь, стоит его отражение — черное, пустое, и с чертовой ухмылкой на лице, будто самого Мартина не существует, будто его тряпкой стерли, как жирное пятно с кафеля. Ведь сколько не старайся, время даже не удосужится прихлопнуть тебя, как комара, бог давно уже никого не слышит — ты сам растворишься в липкой морской пене, потому что тебя когда-то не хватит, кто-то захочет больше, когда-то ты рассыпешься и ничто от тебя не останется — ни фото, ни песен, ни денег, — и ты отдашься, и никто даже не вспомнит твоего жалкого имени, дурачок. Так зачем ты стараешься? Зачем стараешься? Выкинь всё что у тебя есть, все воспоминания, каждый взгляд и каждый вздох, разбей все зеркала, покори весь мир, укради все души, сломай каждого, а потом себя, повесься, уперевшись босыми ногами в холодную раковину, утопись в узкой душевой кабине, но зато ты умрешь с улыбкой на лице, и улыбка твоя будет сиять на экранах, ведь сейчас ты не умеешь даже этого. Никто даже не захочет вспоминать как ты растекаешься на языке, какой ты на вкус, как ты пахнешь. Никто не захочет вспоминать дрожь твоих рук, как ресницы трясутся твои словно крылья апрельских стрекоз на теплом сухом ветру, как голос твой гудит над ухом, тихо, вкусно, сладко; как вино шумит в бокалах, специи и фрукты, да? захлебнись, как пальцы твои щекочут струны и солнце ласкает твои красные щёки, нежно, и слезы падают тебе на веки жарким белым светом и тихим летним гулом, что плещется на коже мягко-мягко. И никто не хочет плакать на твоих похоронах. Никто не хочет тебя помнить. Не заставляй их тебя помнить. Ведь ты не умеешь улыбаться, мой дорогой. *** Зато он умеет смеяться, он умеет плакать, он умеет кричать и срывать голос, а это всё, что людям надо. Людям нравится смотреть на то, чего не умеют они, чувство зависти всегда манит, всегда плюет в лицо и машет своим пушистым хвостом на прощание; зависть шипит и расправляет свои черные перья, её всегда слишком много, её всегда очень мало, и она, свернувшись в один большой горький клубок, лишь плещется в темных зрачках уставших зрителей и прячется в старом бордовом занавесе, где-то там, за кулисами, среди серых актеров и ярких фанфар. Зависть никогда не прервётся на рекламный перерыв, у зависти нет власти, но её всё равно кидают на игральный стол, за её цветастым веером скрывают глаза и всю влажную ложь, что нервно стекает лица, её всегда ставят на кон. э это единственное, что осталось. Может, он и не хочет улыбаться. Может, он уже сыт ей по горло. Может, никого у него больше нет. Но когда он стоит на съемочной площадке, сценарий свернут в трубочку и торчит из кармана, когда на нём лишь старый свитер и потертые джинсы, когда в глазах лишь тягучая тишина, он видит то, что еще не успел разглядеть у себя в зеркале. Он видит трусость. Боже, они видит саму трусость во плоти, у трусости берут автографы, трусости ноги целуют просто из-за жалких губ и сладкого голоса, и она одета в самый лучший пиджак из тех что он видел, у неё самый красивые руки, у неё самые красивые глаза, у трусости мое красивое имя. Андрес де Фонойоса. И она ходит гордо, стуча пятками туфель, и между пальцев у нее тихо тлеет сигара толстая, и Мартину кажется, у него под языком горьким шепотом блестит дежавю. И он улыбается, и трусость тоже улыбается ему в ответ, и больше ничего не важно. В этот миг умерли все стрекозы. Потому что он рассыпается под взглядом объектива, потому что у его жизни хреновый сценарист и он плачет и слёзы его благословляют вставай на колени и молись шепни его имя мне на ухо молчи отдай мне душу свою потому что отражение в зеркале всегда улыбается. Потому что он — беспомощность. Потому что он бьёт зеркала одним своим жарким взглядом, потому каждый персонаж ходит с его широкой улыбкой он сам отдал её им лишь в знак благодарности вставай на колени и молись кричи его срывай голос сожги все вокруг потому что иначе он заржавеет, и голос его будет хрипеть, и эго его больше не будет скулить, и сгниет оно в тишине. Потому что он — трусость. И трусость делает первый шаг, а беспомощность протягивает руку. Может, еще не всё потеряно. Может, она научит его улыбаться. Может, когда он его целует, когда единственной музыкой остались лишь их тихие вздохи, когда они смеются друг другу в губы, тихо-тихо, когда- Может, когда боль растекается по затылку, быстро, остро, без прелюдий — в точности как ему надо, когда как же ему, блять, приятно, когда никому не нужны вязкие приветствия, никому не нужны постоянные вопросы, когда нет ни духов, ни зеркал, когда он утыкается ему носом в щёку, когда кусает лижет касается касается облизывается целует- Может когда как я выгляжу? он сильно, красиво, и они снова смеются. И когда Андрес тянет его уголки губ туда, вверх, он тоже смеется, и уходит, потому что трусость всегда будет трусостью, а беспомощность так и будет стоять, и на щеках его тлеет мечта, одетая в синий. Конец. Титры.