Моцарт во мне.

      Антонио Сальери, великий композитор своего времени, сидел в комнате освещенной одной лишь свечей. Он был бледен, и что было ему совсем несвойственно растрепан. Манжеты писчей руки, все были изляпаны чернилами, да и сама рубашка не выглядела свежей. Великий Сальери, сидел в полутемной комнате, и переживал свое горе…       За дверью что-то стукнуло, и композитор сначала очень тихо, а потом все громче начал повторять одну и ту же фразу: «Тишины, я хочу тишины.» Оглушив криком самого себя и не слыша более не шороха, маэстро склонился над партирурой лежащей на столе, пробежался по ней глазами, и в отчаянье смахнул на пол.       - Не то, все не то! Вольфганг, почему ты не научил меня… Почему не достучался до меня… Ты ведь старался, я помню.. Глупец! – вскричав, Сальери бросил четвертую по счету чернильницу в стену. Его разрывала тоска, и чувство вины.       « - Маэстро, вам нужна тишина и немного времени... Подождите еще чуть-чуть. Вы обязательно его поймаете, ваше вдохновение…» - это были последние слова Вальфганга, которые услышал Антонио, за день до смерти своего друга. О, как винил он себя, как корил за невнимательность. Как проклинал тот день, когда пришел к нему больному в гости в последний раз. Как он ненавидел себя за то, что повесил свой фрак на стул, как корил, что отвлекся на маленьких сыновей Вольфганга, и как истязал себя за обиду на поучение Моцарта…       - Вольфганг… Зачем… Зачем. Зачем!.. – Сальери сел обратно за стол, и взяв чистые листы, достал новую чернильницу. – Я ведь так и не понял, как его поймать. Твое вдохновение…       «Он был на его похоронах. Но они прошли как будто мимо. Ему все время мерещился голос Вольфганга, он эмоционально рассказывал о создании своего очередного шедевра. Напевал его, скользи по кабинету Сальери туда и обратно, жестикулировал руками, был несдержан и страстен. Да… Именно страстен. Его вела за собой эта страсть, и Антонио только и оставалось, что смотреть, как она сжигает его изнутри…»       - Но шанс же был! Был шанс.. Врач, он бы смог! Зачем! – Сальери уронил голову на руки, чуть не заляпав чернилами еще и лицо, черные капли упали на лист, и растеклись причудливыми кляксами. - Зачем Вольфганг…       Вдохнув тишину, Маэстро начал быстро черкать на листах ноты. Свеча почти догорела, и Сальери еле успел зажечь новую. Его кутала тишина, баюкала тишина, оглушала тишина. Но… В этой тишине…       « - Ты просто боишься попробовать что-то по настоящему новое!! Бомарше!! Бомарше прохвост и делец! Да, не плохой, и идеи его свежее чем вчерашняя рыба, но не то!! Антонио, не то!! Что-то совсем другое. Идущее из глубины, против правил, против предрассудков, против тех рамок, в которые нас загоняет «музыкальная элита»!! Нужно только поймать за руку вдохновение, и перо само оживет в твоих руках, а музыка будет рождать эмоции из тебя самого! Отпусти себя, не мучай более! А если не можешь, то забудь! Забудь все, что я сказал, и прости, прости мой друг…»       - Вольфганг… - голос Сальери склоненного над исписанными листами дрожал, на бумагу то и дело падали соленые капли, разъедая чернила и превращая написанные ноты в кляксы. – Если бы я мог.. Если бы я мог вырвать из сердца те твои слова. Я пытался!! – Сальери откинулся на спинку кресла, и языки пламени осветили поделенное на три части слезами лицо. – Но они были так сладки, и так мучительны… Зачем, зачем я просто не послал врача. Зачем пошел к тебе, мой гений…       «Вольфганг хоть и был тяжело болен, и большая часть времени для него проходила в странном тумане бреда и забытья, но своего друга видел насквозь. Сальери был мрачен, и мрачнел день ото дня. Он все меньше говорил о музыке, и все больше худел лицом. Это был плохой признак для музыканта, Моцарт знал. Это означало, что музыкант умирает, и глаза Маэстро, тускнеющие день ото дня, говорили о том же. А еще, рассеянный в мирском, но внимательный к странному Вольфганг, замечал, как его друг теребит карман фрака...»       Сальери склонился обратно над бумагой, в надежде, что она действительно все стерпит, и продолжил быстро писать.       - Это был мой яд Вольфганг. Зачем ты забрал его у меня! Это был мой яд… - Маэстро поставил последний росчерк под листом, не глядя на него схватил свечу, и подошел к пьяно. Установив огарок в полагающееся ему место, поставил нотные листы и сел за инструмент. Пальцы коснувшиеся клавиш дрожали, как и сам композитор. Вдох, выдох, и… Из под рук Сальери, потекла музыка. Начало было спокойным и привычным, затем в игру вступали злость и непонимание, чуть позднее понимание и счастье, еще чуть-чуть, и рождалась горечь. Музыка лилась, заполняя собой пустоту, она жила, и лицо Маэстро жило вместе с ней. Эмоции сменяли друг друга, и вот, оставалось совсем чуть-чуть до финала!.. Полного боли, отчаянья, прощения и прощания. Тишина, наступившая как только замолкла последняя нота, была почти осязаема, и в этой тишине, Сальери вдруг послышалось… «Ты научился, мой Маэстро. И значит все не зря…»       Антонио Сальери просидел в этой тиши еще несколько часов, силясь вновь услышать знакомый голос. Затем взял листы, аккуратно их сложил и, подписав посвящение, спрятал. Навсегда. Это музыка была написана для одного человека, и как ему казалось, была услышана им.