Любой ценой.

Вопреки всему - Альтаир неугомонный. Ассасин может затаиться на часы, поджидая свою добычу хищником, выслеживать днями и ночами, и Ла-Ахад по праву считается лучшим. Малик уверен, что даже в будущем его будут помнить как лучшего ассасина этого времени, того, кто направил орден на новый рассвет, лишив Аль-Муалима не только власти, но и жизни, как плату за свои грехи перед братством. У Альтаира есть свои грехи, и Малик надеется, что их время не тронет, забудет. Аль-Саиф ревностно хочет оставить такие воспоминания только себе: пальцы судорожно комкают мягкие подушки, гибкое тело выгибается, подставляясь под пробивающийся свет закатного солнца, голос, что уже не понимает о чем именно просит. Альтаир думает, словно Малик способен причинить ему боль за все то, что произошло в храме Соломона, но нет. Никогда. Словом он ранил, не раз, но никогда - клинком или кулаком. Но раз мастер ассасин так желал наказания, то отказать столь просторной для фантазии просьбе Аль-Саиф не мог. Натренированные мышцы сводит сладкая судорога, рот раскрывается в немом стоне - Альтаир все еще пытается сопротивляться, но тело на интуитивном уровне подставляется, раскрывается ещё больше. - Малик… - Шепот отчаянный, столь тихий, что если бы Иерусалим уже не замер тишиной улиц, то и не услышан был бы этот сорванный выдох. Ответа не следует, ему не хочется потакать этому голосу, что он слышал с самого детства. Без твердого характера невозможно перевоспитать дикую птицу в ловчую и верную, так что поблажек он ни себе, ни Ла-Ахаду не позволит, к тому же, тот просил об этом - искупление. У Малика одна рука, и Альтаиру придется набраться колоссального терпения, чтобы не сорваться, не помешать, позволить. Для него столь просто подчиняться приказам на убийство, но так невозможно ослабить контроль в чужих руках. Разве рафик Иерусалима незнакомец ассасину? Они так изменились, что впору считать эту встречу новым знакомством, сближением - это нужно им двоим. Масло приятно щекочет обоняние, солнце, что прогрело бюро, словно оставило свой шлейф, а от Альтаира тонко пахнет кровью и сеном. Малик вдыхает этот аромат, но не рискует приближаться, сидит на коленях, пока ноги Ла-Ахада поверх них. Альтаир, что уложен на спину, на мягкие подушки, с запрокинутыми на бедра Малика ногами, шипит и вздрагивает от каждого движения пальцев внутри себя. Отчаянно прикусывает край подушки, чтобы заглушить рвущиеся наружу непотребные звуки, но пальцы внутри тут же замирают на мгновение, и Малик мягко вытаскивает их под тихий, жалобный скулеж. Сколько раз он уже прерывал это наказание? Сколько ещё Альтаир будет сопротивляться, пока не поймет, что не получит ничего, о чем так отчаянно просит и пытается сдержать одновременно. Он отпускает подушку, оставляя на ней влажный отпечаток слюны, его взгляд блуждает, но встречается с темными Аль-Саифа, хочет что-то сказать, но получается лишь простонать, потому что Малик вернул пальцы обратно, попадая так метко по такой чувствительной, набухшей точке, о которой и не знал, что существует в его теле. Малик облизывает нижнюю губу - во рту пересохло, жарко, рубаха липнет к спине, его плащ уже давно лежит темным полотном на полу, а Альтаир приближается к состоянию, когда уже контроль не будет иметь никакого значения, и рафик ждёт этот момент, когда путы, что сковывают крылья его ассасина, порвутся. Тот хочет коснуться неприступного Малика, протянуть руки и почувствовать тепло кожи, но знает, что за это тоже получит лишь пустоту, потому крепко держится за подушки, отчаянно сжимая их пальцами. - Малик!... - Так несдержанно и громко, подгребая ноги ближе, словно пришпоривает сидящего между его ног рафика пятками. Ещё не так громко, как хотел бы Аль-Саиф. Тело полностью открыто, на Альтаире нет одежды вовсе, он снял ее под пристальным и внимательным взглядом Малика, удивлённо, медленно, но послушно. Теперь же он гол ещё больше, выгибаясь навстречу глубоким толчкам пальцев, шепчет проклятья, пытаясь скрыться от пронзающего взгляда темных глаз, и так хочет, чтобы прикоснулись ещё. Будь сейчас в Иерусалиме прохладнее, Малик уверен, от тела ассасина исходил бы еле видный пар, настолько его кожа кажется горячей и влажной. Двумя было бы гуманнее, но Альтаир сам избрал свой путь. Аль-Саиф позволяет себе вольность, поощряя ассасина, пробуя ложбинку между напряженных мышц пресса до груди языком, и тело под ним вздрагивает, выгибается сильнее - хочет ещё. Малик облизывается, соленый привкус лишь добавляет голода и жажды, ему хочется обладать этим телом, но теперь не так, как раньше. Не телом вовсе, пытаясь стать таким, как Альтаир, завидуя и подражая даже, а обладать самим Ла-Ахадом, занимая особое место в его клокочущем в груди сердце. Почувствовав эту близость, мимолётную и столь лёгкую, Альтаир забывает про свой контроль, так открыто желая ещё, что Малик уже не в силах отказать, ведь тугие до этого мышцы вокруг пальцев, теперь так жадно принимают глубже, пошло хлюпая маслом, которого рафик не жалел. Никогда не хотел навредить. Вновь касается губами, пробуя, ведёт ими выше, прихватывая сосок, слыша сорванное дыхание, тихий стон, жалобный - так мало. Неугомонный, никакого терпения! Малик злится. Он хочет вкусить его полностью, но Альтаира уже не приструнить, возвращая хотя бы каплю сознания, и в ответ клеймит губы ассасина поцелуем, жадным и кусачим, несдержанным, исследуя новую территорию. Ла-Ахад стонет ему в губы, разделяя с рафиком вдох, пытается удержать ближе подольше, пусть и задыхаясь от таких точных движений внизу. Пытался сначала свести колени, закрыться, но Аль-Саиф словно насквозь его видел, задушив эту попытку на корню, и оставалось только сжимать его самого, тем самым хотя бы как-то заставляя быть глубже, быстрее. Чертов Малик не подчинялся! Не вёлся на откровенные мольбы и игнорировал каждое нетерпеливое движение, лишь в отместку замедляясь еще больше или вовсе вытаскивая пальцы. Альтаир устал бороться с упрямостью, своей и чужой, подаваясь на пальцы ровно так, как от него требовалось, перестал зажиматься и не сдерживал более свой голос. Взгляд Аль-Саифа обжигал, обнажал до костей, и от этого жар скатывался тягучим маслом ниже, скручивал узел плотнее, но прикасаться к себе запрещено. Глаза застилает влага, Альтаир словно вдыхает раскаленный воздух пустыни, не чувствуя ничего кроме редких прикосновений языка Малика к чувствительной коже и пальцев внутри. Он и подумать не мог, что его тело лишь от одной, но продолжительной, ласки, станет таким отзывчивым, жадным и жаждущим. Альтаир тянется за ним, к его губам, обратно, ещё, но Малику надоел кнут, уже и самому нет сил держаться, чтобы попробовать сладость. Ла-Ахад не понимает, жалобно скулит вновь, дергая руками, но не отпуская подушки - руки затекли, - ведь пальцы исчезли, жадно ладонью пройдясь напоследок по поджавшемуся животу к горлу. Аль-Саиф легко запечатывает жадные губы мягким поцелуем, почти целомудренным, успокаивающим, и направляет себя, проталкиваясь глубже с каждым толчком. Узко, мягко, так горячо. Малик гладит бедро Альтаира, усмиряя, давая прочувствовать все до каждой клеточки кожи, и он позволяет, пропуская глубже. Им приходится замереть на несколько секунд, чтобы не сорваться быстро за край, и, оперевшись на локоть единственной руки, Аль-Саиф шепчет пошлости, жарко выдыхая их в губы и шею ассасину. Такой гибкий, так плотно обхватывает, узкий. Я бы делал так с тобой каждый раз, стоило бы тебе хоть на секунду потерять себя и забыть о том, что сделало тебя светом Ордена. Малик двигается, коротко, на пробу, но Альтаир сейчас как оголенный нерв, тихо стонет, прижимается губами к здоровому плечу, и больше рафик не сдерживается, давая им обоим то, чего они так жадно желают - свободы. Движения не быстрые, но глубокие, чувственные, которые заставляют Ла-Ахала стонать громко, и он безжалостно кусает смуглое плечо хозяина бюро. Боль должна трезвить, но от нее только хочется еще, сильнее вжать Альтаира в подушки, и двигаться, трахать так, что и на следующий день не забудет эту дрожь в бедрах и свои отчаянные крики в плечо, кусая почти до крови и царапаясь, сам не понимая как смог расцепить пальцы и обвить руками Аль-Саифа. Альтаиру хватает лишь трения от их движений, и он густо изливается, пачкая их обоих, но Малик, черт возьми, не останавливается! Толкается, не снижая темпа, продолжает шептать о том, как тело ассасина откликается, подаётся, тает, словно воск, под его прикосновениями, как хорошо тот справился, и о том, как давно простил, не держит зла. Альтаир сжимается усилием, и Малик впервые позволяет себе простонать столь явно, едва успевая отпрянуть, чтобы излиться не в него. Жара Иерусалима сменяется едва прохладным ветром, приятно охлаждая кожу и холодя вспотевшую спину - солнце уже скрылось за горизонтом, оставляя их полумраке. Малик хочет подняться, убрать вещи, да принести влажную тряпицу, чтобы вытереть их обоих. Этого не должно было случиться, не могло, но даже рука еще помнит то тепло и кожу Альтаира под пальцами. - Останься, прошу. - И Малик остается, помогая вытереться и одеться. Ла-Ахад разморен, тут же падая на чистые подушки, кутаясь в легкую ткань, и переплетает их пальцы, заставляя рафика лечь рядом. Малик прижимается к его спине, обещая себе защитить этот свет, что ведет Орден за собой. Любой ценой.