***
«Сириус, мой милый Сириус. Я так долго хранил чувства к тебе, как самое ценное сокровище, что у меня есть. Но если я не поделюсь ими здесь и сейчас, это будет самой ужасной ошибкой всей моей крохотной жизни. Я должен, нет, я хочу сделать хоть что-то правильно. Знаешь, стоит мне закрыть глаза, и я вижу твою глупую, но такую искреннюю улыбку, предназначенную только мне. Мы с тобой вдвоем одни во всей вселенной, и это все, что нам нужно. Иногда ты смотришь на меня так серьезно, но так нежно (особенно когда говоришь какую-то глупость), ты так стараешься не засмеяться, но твои губы все равно подрагивают в улыбке. Когда ты смеешься, честно, мне кажется, что я дома. Дома, которого у нас с тобой никогда не было, который сами создали друг для друга. Интересно, что значит дом для тебя? Может, я хоть чуточку могу привнести уюта в твою жизнь, когда расчесываю твои непослушные, но такие шелковые волосы, пахнущие нашим лесом (готов укусить каждого, кто говорит, что твои черные кудри как у девчонки). Люблю твои длинные темные ресницы и эти серые глаза (особенно такой теплый, но грустный взгляд, которым — я уверен, — ты одариваешь только меня, ведь ты так не любишь показывать свою слабость)…» Пальцы смяли листок, перед глазами все слова поплыли, он ничего не понимал; пара слез упала на пергамент, чернила стали понемногу растекаться, но все же он продолжил: «...Мне нравится наблюдать за тем, как ты (в очень редкие моменты) занимаешься. Даже у самого послушного отличника нет такой же сосредоточенности в лице — ты так забавно хмуришься, слегка покусывая нижнюю губу, но все равно сдаешься и просишь у меня списать. Готов отдать должное даже за эти четыре минуты невероятной продуктивности — несомненно, новый рекорд. Я не замечал, чтобы ты также крутился вокруг, например, малышки Лили (помню, что ты не любишь, когда я её так называю), когда ждешь, чтобы тебе дали списать эссе (мне так приятного даже от того, как ты смотришь в этот момент, как берешь этот несчастный листочек, стараясь хотя бы чуть-чуть прикоснуться к моей руке, так ласково, но незаметно для чужого взора проводя по ней большим пальцем). Вот что мне только что пришло в голову — смогу ли я разрезать конверт о твои скулы?... наверное, это очень глупо, но от данной мысли такой трепет в душе. Мне хочется поцеловать каждую твою ямочку, каждую родинку на лице и спине (я более чем уверен, что они составляют какое-то созвездие, но ты так и не дал мне проверить, говоря, что твоя спина предназначена только для мягких девичьих рук), провести рукой по острой ключице, которая выглядывает из-под воротов твоих белоснежных рубашек (на которых с каждым годом ты расстегиваешь все больше и больше пуговиц, и, видит Мерлин, я буду самым большим лжецом в мире, если скажу, что мне это не нравится). Я люблю, когда во время холодов ты даешь мне свою кожанку, которая так сильно пахнет тобой и всеми вылитыми флакончиками парфюма, когда ты начинаешь ворчать, что я мог бы и одеться потеплее и что в следующий раз не дашь свою куртку (ложь), когда ты берешь мои руки в свои и согреваешь своим дыханием, хотя мог бы сделать это по взмаху палочки (я бы никогда не признался, что специально одеваюсь немного не по погоде, и был готов хоть всю оставшуюся жизнь ходить с заложенным носом и больным горлом ради этих дорогих моему сердцу минут). Люблю твое выражение лица, когда Джеймс тебе говорит, чтобы ты натянул брюки еще выше — до шеи, например (я считаю, что у тебя очень красивая талия и не подчеркнуть её — грех). Ещё мне кажется невероятно милым, когда ты незаметно пытаешься привстать на носки рядом со мной (и как ты пугаешься, когда пытаешься вывести меня из себя во время выполнения домашнего задания, а я резко встаю, лишь бы увидеть твою реакцию). Мне кажется, что есть нечто особенное в том, как ты задумчиво даешь мне затянуться, так обыденно, будто это в порядке вещей, не придавая никакого значения тому, что я не курю (и не пью, но все эти правила отменяются рядом с тобой). Кстати про выпивку — ничего глупее (и интереснее) я не слышал от людей, чем от тебя, облагородившего несколько бокалов огневиски. Говорят, что пьяные мысли — самые честные, думаю, что это в самом деле так — твои ужасные признания в любви в подобном состоянии меня так смешат (и особенно твое поведение утром, когда ты делаешь вид, будто не говорил ничего такого, но более чем уверен, что ты помнишь хотя бы треть сказанного). Я никогда не забуду то, как Джеймс и Питер напоили тебя маггловским виски во время каникул у Поттеров (и Питер никогда тебе не забудет ту испорченную рубашку). Честно признаюсь, твои попытки заставить меня ревновать просто выводили из себя, особенно когда ты гулял по Хогвартсу с едва знакомой тебе девочкой за ручку или когда вас якобы случайно застукивали целующимися в закоулках замка, а вся школа потом гудела об очередным происках Сириуса Ловеласа Блэка. Ты так старательно «невзначай» светил засосами или очередным сувениром от своей новой пассии, а сам в это время внимательно следил за моей реакцией. Хотя теперь мне гораздо спокойнее от того, что ты оставил эти глупые попытки в прошлом, когда я впервые ответил тебе взаимностью (знаешь, я так часто вспоминаю тот весенний день в лесу, наш день — пожалуй, он один из самых счастливых в моей жизни). Или, например, когда ты позволил вплести в твои непослушные волосы ромашки, и хоть ты этого и не показывал, но настолько был доволен результатом, что ходил так весь день (а девчонки все гадали о том, кто же очередная таинственная избранница, которая собирает цветы и оставляет яркие засосы на шее — я, наверное, никогда еще не чувствовал себя так неловко и в то же время как-то уж слишком довольно, словно ребенок, сделавший какую-то пакость, но не попавшийся взрослым). А помнишь, как мы сидели на Астрономической башне? Ты говорил, что это самое избитое место для свиданий и парочек, но сам же меня потащил, с таким детским восторгом, сгорая от нетерпения — ведь ты хотел, чтобы именно я увидел, насколько той ночью красивы звезды. В них не уверен, но я точно помню, как прекрасен был ты, с таким искренним восхищением ища что-то в небосводе, показывая какие-то созвездия. Как я мог смотреть наверх, когда прямо под носом подобная красота, которая так нежно держит меня за руку? Я всегда буду так благодарен за все счастливые моменты, когда ты был со мной…» Сириус сидел в полном одиночестве, сжимая в руках эти злосчастные листки, в перевернутой с ног на голову спальне Гриффиндора. Некогда одно из самых родных пристанищ теперь казалось ему пустой и безжизненной, такой чуждой. Блэк развалился на полу в окружении всех осколков, клубков пыли, разорванных вещей. Он бросил пергаменты на пол. Его же взор упал на такую аккуратную, родную кровать с задвинутым пологом ярко-алого цвета. Только эта часть комнаты осталось нетронутой, девственно чистой, словно её хозяин все еще здесь, с ними. Сириус на негнущихся ногах подошел к тумбочке, провел пальцами по ровной стопке учебников, опустился к ящику, в котором всегда лежали самые разные конфеты и горы шоколада, но тут же с грохотом его захлопнул. На месте ботинки, книжки, пергаменты, палочка — здесь все в порядке, здесь сохранился след, а человека нет. Сириус кончиками пальцев дотронулся до полога кровати, надеясь, что сейчас он его отодвинет — и там будет лежать Ремус, целый и невредимый, и окажется, что это все глупая шутка Мародеров, и он задаст такую взбучку всем им, и будет долго дуться на Лунатика, и в итоге его простит, и полетит в сладкие объятия, и они все вместе будут так громко, так звонко смеяться, все как раньше, как было всю жизнь… Бродяга рывком отодвинул кровавый полог.***
Сириус смотрел, как дождь смывает последнее, что осталось от Ремуса. Дождь нещадно бил по зонтам, стекал по волосам, одежде, скрывая всю горечь утраты. Венец его могилы — кровавые цветы, как последняя дань прекрасному юноше, покончившему с собой. — Порой, смерть забирает самых молодых и лучших из нас… Блэк не слушал лживую речь священнослужителя. Это не смерть за ним пришла, а он порхнул в её объятия, как к родной матери, словно их разделили еще в детстве. Взгляд был устремлен на одинокую серую плиту:Ремус Джон Люпин 10 марта 1960 — 17 апреля 1977
Было так мало людей, но Сириус все равно не смог различить их лица, они все стали одинаковыми, серыми, размазанными по воздуху, такими пластиковыми, а все знакомые резко стали незнакомцами. Рядом Лили тихо рыдала в плечо Джеймсу, который поспешно стирал каждую слезу, а Питер тихо шмыгал носом. Были слышны стенания Люпинов, от которых так рано ушел сын. — Господи, зачем он… за что это все нам… — завывала миссис Люпин, которую придерживал муж, слишком крепко сжавший ее хрупкие плечи. Сириус чувствовал, насколько все искусственно, нереально казалось, что это все — большая неуместная шутка. Не он должен стоять у могилы, не он должен слушать слова священника, не он должен оплакивать смерть самого родного человека, не Ремусу это должно было быть посвящено. Наверное, вся его жизнь — это одна слишком затянувшаяся шутка.***
— Ничто не люблю так, как нашу рощу… Блэк сидел один, схватившись руками за голову и качаясь из стороны в сторону. В спальне царил полумрак, а силуэт юноши освещался одинокой свечой. Воздух был пропитан запахом алкоголя и сигаретного дыма. Сириус смотрел на Ремуса, лежащего на густой траве под сенью Запретного леса. В его пшеничных волосах играли солнечные зайчики, ресницы тихо дрожали, а губы застыли в детской улыбке. Он рассматривал редкие кусочки голубого весеннего неба среди размашистых веток. Его мысли были где-то совсем далеко от этого места. Они чувствовали себя так счастливо — заканчивался пятый курс, а у них двоих была вся жизнь впереди. Он сделал один глоток жгучей жидкости, сковавшей его горло и разум. Вместе. Отбросив пелену страха, он встал на шаткий стул. Сириус провел рукой по щеке Лунатика, требуя немного его внимания. Обхватил пальцами жесткую веревку, жгущую, колющую. — Даже меня? — Бродяга состроил максимально обиженную мину, но в его глазах читалась столько любви, столько нежности, сколько не было в материнских объятиях и домашней выпечке. Продел в петлю голову и в последний раз взглянул через окно на их лес, их озеро. Их школу. — Так уж и быть, наш лес отойдет на второе место, — протянул Ремус. Сириус потянулся к его лицу, обхватив руками, тянул время, рассматривая каждую веснушку, каждый шрам, каждую родинку. Блэк полностью загородил солнце; Сириус был его солнцем, и пусть небосвод рухнет, но он будет рядом с ним. И позади весь страх, все увечья. Позади все, что ранило, ссаднило и выжигало огромную дыру в груди. Весь его дух тянулся ввысь, к солнцу, к звездам. Туда, где нет боли, нет тревог, нет печали. Только теплый, родной, такой ласковый свет. Где-то там его первая и последняя любовь. Единственная. Всегда. «Мы скоро будем снова вместе» — прошептал Сириус. Он ушел без лишних слов, без записок. Не оставив после себя ничего. — Это значит «да»? — Сириус смотрел на него с хитрой, хищной улыбкой. Не дожидаясь ответа, он нетерпеливо наклонился к губам Ремуса, застывшего в сладком ожидании. У них было все, чтобы жить вечно.***
«Мне жаль, что этого не хватит. Я так устал, Сириус. Борьба с каждым новым месяцем, с каждым полнолунием занимает у меня слишком много сил. Я просыпаюсь посреди ночи от кошмаров, преследующих меня практически всю жизнь. Я теряю самого себя, теряю рассудок, здравый смысл песком сыпется между пальцем, и я пытаюсь ухватиться за каждую песчинку. Я чувствую то, что не должен. Я вижу, что все больше и больше становлюсь чудовищем. Сириус, я так этого не хочу, так не хочу вас ранить, не могу видеть вас в шрамах, с сочувствующими взглядами, я не хочу быть обузой… Я был рожден под знаком неудачи, и в этой борьбе мне не выиграть. Так все и должно было быть с самого начала. Мне суждено было сделать вид героя, скрыться за маской бесконечно сильного и терпеливого, а я ведь просто трус. Я абсолютный трус. Я не могу расслабиться, понимаешь? Она всегда на небе, она буквально сводит меня с ума, давит на сознание, тянет за ниточки, а я в её руках лишь безвольная агрессивная кукла, бесконечный источник проблем. Меня никогда не покидает чувство тревоги, первобытный, дикий страх. В канун полнолуния мне кажется, будто она наблюдает за мной, издевается, действует на нервы. Я все чувствую, то, как во время превращения мои кости ломаются с таким треском, такой болью, я оказываюсь буквально в плену собственного уродливого тела, оно запирает мой разум где-то глубоко внутри, и я так старался бороться с ним, вытолкнуть, пересилить, убить в себе монстра… Чтобы убить монстра, мне нужно убить себя, понимаешь? Я разрываю свою плоть изнутри. Эта физическая боль ничто по сравнению с тем, какое чувство безысходности, беспомощности живет внутри меня. Это часть моей сущности, и я никогда не могу с ней смириться. Однажды я остался бы в теле зверя навсегда. Всякий раз, когда меня приводит мадам Помфри к хижине, я сижу практически в полной темноте, один, и лишь свет луны озаряет комнату, и чувствую, будто она тянет ко мне свои когти, забирая мою жизнь, мою личность, оставляя лишь чудовище, издеваясь, показывая, насколько вся моя суть ничтожна. Я не способен ни на что — ни на учебу, ни на работу, ни на дружбу, даже не способен на любовь, которую ты так отчаянно просишь. Не смогу дать тебе того, что так желаешь, не хочу делать тебе больно из раза в раз. Я всегда буду зависим, и всегда буду проигрывать в этой борьбе, из раза в раз, из года в год, всю жизнь… Я трус, и я сдаюсь. Я так прошу тебя, Сириус. Ты всегда был сильнее, мой милый храбрый мальчик. Никогда не опускай руки, я ведь знаю, что в тебе столько энергии, столько любви. Найди того человека, который сможет дать тебе все, что ты хочешь, сможет поделиться таким же количеством тепла. Прошу тебя, люби. Люби как в последний раз, люби, как никогда не любил. Будь солнцем для людей, и озаряй их путь, будь опорой для других, какой был и есть для меня. Никогда не отворачивайся от друзей, ведь ты для них столько значишь. Не убей в себе этого славного семнадцатилетнего парня, вечно юного, с такой красивой душой, с такой глупой улыбкой и с такими надеждами. Исполни свои мечты, объезди весь мир, ошибайся, но снова и снова вставай, достань звезду с неба и положи её в карман, посади любовь и поливай, пока она не вырастет до огромного дерева, на которое повесят качели и вокруг которого будут играть дети. Помни, что я так тебя люблю и что я в тебя верю больше, чем в кого-либо. Надеюсь, что мы встретимся вновь как можно позже. Со всей любовью, вечно твой, Лунатик».