Его блядские колени

Пять крутит в руках стакан, в котором было вино: оно красное, полусладкое, «Ранген», с нотками абрикоса и лимонной корочки — все как положено. —Хэй, что делаешь? — Пятый поворачивает голову к стоящему в кухонных дверях Клаусу, сканирует каждый сантиметр чужого тела и пытается не глотать слишком громко. Номер четыре высокий. Высокий и тонкий, как своеобразная тень на земле от уличного фонаря, с этими худыми ногами, впалым животом, острыми локтями и длинными пальцами. По отдельности это смотрелось бы несуразно и, определённо, болезненно; про Клауса так не скажешь. Его телосложение скорее притягивает, чем отталкивает. По крайней мере, у Пятого именно так и происходит. Из всех видов алкоголя, в которых Пять совершенно точно разбирался, Клаус был похож на вино. Пять слышал от матери Грейс ещё в детстве, до того злополучного дня с прыжком в будущее, что чем старше, тем лучше, тем ярче вкус, из-за чего ему — где-то на потаенных затворках сознания — очень хотелось увидеть, как Клаус хорошеет с каждым днем и годом, потому что даже в свои тридцать один он выглядел уже слишком восхитительно. —Не маловат ещё, чтоб в папин бар лезть? — как-то издевательски усмехается Номер четыре, стреляя взглядом в стакан в руках мальчика, и оба понимают, что нет, не маловат, но Пять скорее поверит в существование крылатых единорогов, чем в то, что Клаус не отпустит очередную шутку. Вместо ответа он лишь мотает головой. У мужчины все так же расстегнуты первые две пуговицы черной рубашки, скрывающей его плечи и руки, на нем чёрные обтягивающие штаны с низкой посадкой, и из-за этого живот виден непозволительно хорошо, и Пять застывает. Глаза Клауса спускаются ниже, к коленям Пятого, и видно, как Номер четыре с трудом одергивает себя, чтобы не облизнуться по-кошачьи: настолько хорош вид ног мальчика ниже школьных шорт и выше чёрных гольфов. Пять в ответ смотрит на другого. Понимает, что он пялится слишком долго, когда резко поднимает взгляд на лицо и видит, как чужие губы расплываются в знакомой ухмылке. Подросток чувствует, как выпитые в целях успокоения несколько стаканов предательски бьют по голове, кидая его тело в жар, и он вновь тупит взгляд в поверхность стола, отворачиваясь от мужчины, который делает первый шаг в его сторону. Второй шаг. Третий. Пять винит себя в нетрезвости и причинно-следственной юношеской — а юношеской ли? — смелости, вот-вот готовой вырваться, чтобы напомнить о себе стыдом на следующее утро. Он еле сдерживается. —Можно, Пять? — шепот в двадцати сантиметрах от покрасневшего уха больше напоминает ласковое мурлыкание. Клаус считает это забавным — мучить парнишку разного рода прикосновениями и словами, а еще считает невозможно милым то, как он не смеет поднять свой смущенный взгляд, боясь смутиться еще сильнее. Харгривз находится от него на предательском расстоянии, но он даже так может услышать, как пахнет Пять: оседающим на языке вином их отца Реджинальда, горьким натуральным кофе, дезинфицирующим мылом, потому что тот слишком часто моет руки, а еще — не до конца признавшим свое существование желанием. —Д-да, можно, — отвечает мальчишка, подталкивая к другому полупустую стеклянную бутылку, намекая на алкоголь, но, они, наверное, оба это чувствуют — имея в виду совсем другое. Но не признаваться же своему собственному самолюбию в попытках потешить его. Можно загадочно молчать и пялиться друг на друга, а можно просто поболтать, обменяться мнениями, так сказать. Только о чем им говорить? О политике? Общих интересах? Несправедливости этого мира и смысле бытия? О мёртвых и живых? О прыжках сквозь время и пространство, наконец? Клаус забирает из замерших пальцев стакан, еле касаясь кончиками чужого локтя, наливает себе вино, заставляя Пятого заинтересованно посмотреть на себя, а дальше — все как в замедленном кадре: подносит к губам, не отрывая глаз от черных раскрывшихся зрачков, глотает, видя, как дергается чужой кадык, облизывает губы и хрипло посмеивается на юношеское «п-пожалуй, я пойду спать». Он смотрит. Молча. В упор. Растягивает губы в улыбке. И взгляд слегка прищуренных глаз кажется настойчивым. И, пожалуй, Пять предпочёл бы не узнавать то выражение, что прямо сейчас клубится на дне его зрачков. Он резко схватывает тонкое запястье, из-за чего мальчишка в удивлении оборачивается, останавливаясь. —Можно? — в двух сантиметрах от губ. Но Пять не успевает ответить. Или же не пытается успеть, ибо его разрешение все равно не сыграет вообще никакой роли. *** Накрывает. В комнате — только они вдвоём да редкие, едва слышные выдохи Пятого. И Клаус давится этими звуками. Он хочет сделать кое-что невероятное, до конца не осознавая, что и кому пытается доказать. Кровать не то, чтобы широкая, но этого вполне хватает, и Номер четыре располагается у ног Пятого, пока последний распластавшейся фигурой лежит на матрасе, глядя из-под опущенных век. Харгривз легко поддаётся на всякого рода соблазны, быстро впутываясь в зависимости, успевая подсесть на что-то за считанные дни и часы. И, если можно так считать, колени Пятого — ещё одна его нездоровая зависимость. И фетиш тоже. Он наклоняется, упираясь левой ладонью в одеяло, а второй ловит ногу мальчишки, легко сжимая пальцы, как бы дразнясь. Пять уверен, что чувствует прикосновение наголо даже через плотную ткань гольфов. Рука Клауса мягко перемещается с голени на икру, ползёт вниз, и каждое его движение непредсказуемое и ожидаемое одновременно, что заставляет задохнуться собственным вдохом от сбившегося в секунду дыхания. Можно навечно  застрять в его движениях, выражении лица, загипнотизированном и завороженном, созерцающим, по его мнению, нечто невероятно эстетичное. У Пятого прекрасные колени. Худые, бледные, острые. Это, пожалуй, самое эстетически притягательное, что вообще может быть. По крайней мере, Номер четыре в этом уверен. И если у Клауса на ладонях написано «HELLO» и «GOODBYE», то у Пятого на коленях словно выведено невидимыми чернилами «прикоснись». Когда Клаус подвигается к нему до предела близко, разрушив последние стенки личного пространства, — хотя, мальчишка и не против, — не отрывая рук, то Пятый буквально ощущает его дыхание на собственной коже, и мир готов провалиться, вышибая последнее сознание. Номер четыре не без огромного удовольствия следит за Пятым, который то хмурит брови, то приоткрывает и тут же смыкает раскрасневшиеся губы, при всем этом стараясь не сталкиваться со взглядом чужих глаз. Он лезет пальцами под резинку гольфа, оттягивая, и затем отпускает, позволяя чёрной ткани с тихим щелчком шлепнуться о кожу ниже колена; наслаждается ситуацией. —Тебе нравится, Пять? — кровь в ушах шумит, смешиваясь с голосом с хрипотцой, оглушая. Ответом служит растянутое «ага-а», что раздаётся спустя несколько секунд, словно Пять думает, нравится ли ему. Но Клаус прекрасно знает: ему нравится. И Клаус сам не может отрицать свое залипание на колени Пятого, эти идеальные колени, от коих по непонятным причинам штормит не хуже, чем от опиатов, и тот, не удерживаясь, впивается в правое колено пальцами, стискивая в хватке, наверное, слишком сильно, но как будто мальчика прошибает от этого, и он чуть не выгибается, вырывая непрошенный стон из губ. Четыре тянется к коже, которая уже успела покрыться крупными мурашками, коротко целует, а после бесстыдно мажет губами по коже колена, скользнув языком, приподняв глаза, чтоб следить за реакцией Пятого, а потом прихватывает зубами, оставляя след. Место укуса тут же начинает наливаться розоватым оттенком. —Господи боже... — Клаус полностью упивается видом перед глазами. — Твои блядские колени... Его блядские колени. Почему это звучит как никогда развратно и интимно? Пять хватается пальцами за покрывало, комкая, тянется к чужому загривку, прижимая ближе к себе, хватается за пуговицы рубашки, не справляясь с дрожью. —Тише, — шепчет Клаус в острые ключицы, осторожно оттягивая мальчишку за волосы влево, чтобы открыть себе больший доступ к коже: мягкой, нежной, покрывающейся мурашками от любого прикосновения, — тише, Пять. Они целуются, сначала робко, и Номер четыре берет инициативу на себя, покусывая губы, проходясь языком по кромке зубов; затем — беззастенчиво, наслаждаясь вкусом друг друга, оттягивая языки. Так пошло, так вызывающе, так неправильно в корне, но вариант остановиться не кажется оптимальным. Он даже на отметку «им стоит воспользоваться прямо сейчас» не тянет. Стало невыносимо жарко, ведь воздух раскалился; ладони вспотели, горло сжалось. Пять чувствовал себя, как в тесной комнате с тысячей гелиевых шариков, которые постоянно двигались, прикасаясь ко всему телу и порождая дрожь. Клаус тянет гольфы вниз, оголяя худые голени, задерживается на щиколотках, проводя по каждому сантиметру языком, вдыхает аромат кожи, вновь кусает, и так по кругу бесчисленное количество раз. Потом начинает царапать указательным пальцем, и красноватая полоска расцветает, контрастируя с  молочной кожей. Теперь это колено не кажется столь безупречным. «Но так даже лучше», — прикидывает Клаус. Он смотрит, оценивая проделанную работу, и остаётся довольным ей. Четыре думает о том, что он бы с радостью съел этого мальчишку по частям, смакуя каждую косточку. Мужчина знает о том, что Пять в девяносто девяти процентах из ста разрешил бы ему это сделать, полностью и всецело отдаваясь в его руки, как это делает сейчас. Если бы кто знал, какой вселенской одержимостью страдает Клаус к этим острым коленям, готовый исцеловать и искусать их вдоль и поперёк, то можно было бы занести этот фетиш в список тех, которые граничат с безумием, но все же, это останется лишь между ними. Второй чёрный гольф отправляется вслед за первым, и в голове Харгривза проскакивает мысль: какого это хуя Пятый все это время ходил, закрывая практически невероятное зрелище ненужными гольфами? Он чуть ли не злится, поэтому длинные пальцы снова впиваются в мышцы ног. Клаус никогда ни в чем не был так сильно уверен, но он хочет оставить синяки. Ладони с татуировками наконец то отрываются от коленей Пятого, хоть последнему казалось, что этого не случится уже никогда. Стоит признать: ему до одури понравилось. Так что сейчас он пытается унять мелкую дрожь, хватаясь то за волосы Клауса, то за одеяло. Четыре медленно проводит по чужой шее, склоняет голову к плечу. Медленно облизывает губы и, оттягивая узел галстука, развязывает его. Смотрит Пятому прямо в глаза, все так же прищурив свои. Это вовсе не острая необходимость, нет, просто это увлекательно — наблюдать за слегка испуганным взглядом Пятого, в котором все же есть некая самоуверенность. Потому что Пятый знает, как он выглядит — чистым и таким мягким, что ну просто валить и трахать, лишь бы вобрать его в себя, лишь бы надышаться этой молочной кожей, лишь бы уткнуться лбом в эти чёртовы колени, лишь бы сорвать с него эти школьные шорты, что скорее будоражат воображение, чем скрывают то, что должно быть скрыто. Клаус заставляет Пятого запрокинуть голову все дальше, открывая кадык, выгибать шею, открывать шире рот, и кусает больно и нежно. Пятый легко вскрикивает и шипит; его выдергивают из марева, и он ощущает это настолько остро, насколько возможно и невозможно тоже. Четыре смеется, зализывает укус издевательски медленно, а потом прижимается губами к укушенному месту вновь, будто бы собирается кровь из Пятого высосать. В какой-то определённо краховый момент приходит осознание, что он, Пять, и не против вовсе. Пять скулит, как щенок, стоит Клаусу сделать лишь несколько движений — схватить за талию, вжимая большие пальцы в кожу, пытаясь усмирить от лишних дерганий, подняться выше под рубашку, чтобы посчитать ребра, и одним движением снять ее. Четыре стягивает с Пятого эти шорты. Кожаный ремешок позвякивает пряжкой, и все падает в общую кучу. Тогда Клаус вытягивает его из шлевок и складывает вдвое. И решает прощупать границы. Искусать и исцарапать колени — одно. А вот пойти дальше — совсем другое, но что-то подсказывает, что сопротивляться тот не станет. Если бы Клаусу сказали выбрать одно слово, полностью описывающее Пятого, он бы сказал «прелесть». То, как мальчишка прикрывается ладонями, все сильнее краснея, то как он жмурит глаза, стоит лишь схватить его руки и прижать к кровати — все это до умиления прелестно. Четвертый хмыкает и медленно проводит ремнем по телу, по груди, задевая соски, вызывая короткий, но переполненный ощущением кайфа вздох, добирается до головы и проходится по скуле. А потом отбрасывает кожаный ремень обратно на пол, так как не видит больше смысла в нем. Ему, бесспорно, хочется привязать запястья Пятого к изголовью кровати, но ещё больше он хочет наблюдать, как мальчишка будет цепляться тонкими пальцами за простынь или одеяло. Это вдвойне интереснее. Клаус оглаживает податливое тело, спускаясь ниже, царапая короткими ногтями, разбрасывая короткие укусы-поцелуи по телу. Опять возвращается к той самой отправной точке, то есть к коленям. Он никогда не вырвется из этого замкнутого круга. Пятый отдаётся ощущениям, и его начинает не по-детски крыть. Четыре гладит, и импульсы проходят по всему телу; кусает, умудряется при этом прихватить кожу так, чтоб в некоторых местах было практически безболезненно, щекотно и приятно, а иногда — гораздо чаще — больно, просто охуительно больно. Его так невероятно мало и так невозможно много. И это так, блять, хорошо. Охуенно. На несколько секунд Пять решается, колеблется, обхватывает пальцами голову мужчины, размеренно впивается в губы. Страстно, бурно, требовательно, очень жадно. Противный ступор растворился на задворках сознания, благодаря успокаивающим прикосновениям. Но его тут же одергивает очередной волной, прорывая сознание острым «ну и что ты творишь?». Какая-то нездоровая карусель получается. Он её игнорирует. Руки вжимаются в потное тело, ладонь сжимает чувствительную плоть. От замирания сердца до стягивающего напряжения вниз спускается возбуждение. Неровный выдох, безысходный прикус нижней губы. Вот оно? Взаимное желание друг друга? Или жалкая иллюзия? Определённо, первое. В тёмной комнате проносится стон, обжигая уши. Клаус давит ладонью на бока, как бы заставляя прогнуться. Кожа под пальцами горячая, как нагретая сковородка. Прохлада простыни, за которую цепляется Пять, приятно остужает кончики пальцев, но этого слишком мало: единственный вдох после минуты без воздуха — всего ничего. От этого мальчишка чувствует каждую клеточку тела. Они напряжены, они колючие, словно осколки разбитой посуды на кафеле. Его ведёт, дыхание срывается, мысли в голове превращаются в тягучий, как нуга, сироп; он с трудом фокусирует взгляд. Губы Клауса везде. Он чувствует их повсюду и не может уловить их тепло в одной точке. Шея — ключицы — живот — колени — щиколотки — шея — ключицы — живот — колени — щиколотки. «Больше нет сил, все, больше не могу», — обращается сам к себе, потому что чувствует: еще немного — он схватит инфаркт. —Клаус... — шепчет он смазанно, и его шепот граничит со стоном. —Что? — тот рассматривает его лицо, останавливая взгляд на мельчайших деталях, а когда замечает, что глаза Пятого чуть ли не на мокром месте, то думает, что он прелестный и очаровательный. —Поцелуй меня. И Клаус целует — крепко, сильно, расталкивая губы, ища язык. Он подвигается ещё ближе; его левая ладонь с татуировкой «GOODBYE» гладит колено Пятого, слегка отодвигая его в сторону. Он входит вновь, одним резким движением, не разрывая поцелуя, разгоняется, и ему не хватает, кажется, вечности, чтобы впитать в себя Пятого достаточно, потому что мальчишки не будет достаточно никогда. Пять чувствует, как мощная волна настигает его и накрывает с головой. Мир взрывается. Он падает в пустоту, позволяя ей окутывать себя. Он весь — обнажённый нерв, спичка, что сейчас превратится в пожар, желудок течёт лавой, в крови — магма. Мальчишка кричит, закусывая собственную губу до крови, выплескивается и, кажется, отключается на несколько секунд. Потому что когда сознание возвращается, он понимает, что лежит на постели и что тело приятно ноет от долгожданной неги. —Твои чёртовы колени меня с ума сведут, — раздаётся справа, и Пять поворачивает голову на источник фразы. Четвертый бездумно пялится в потолок с более чем счастливым выражением лица. Пять остается без ответа. Ему просто не хочется отвечать, до того он устал, а ещё несколько бокалов выпитого ранее «Ранген» дают стопроцентную гарантию, что вряд ли мысль будет адекватной. Он только пожимает плечами. Затем слегка неловко приподнимается на кровати, садится, пошатываясь. Медленно подтягивает колено к лицу и, склонив голову, начинает рассматривать его. Потом проводит подушечкой пальца по длинной царапине. Та саднит совсем немного. —Пусть это будет мини-презент от меня, — говорит Номер четыре, когда замечает ту заинтересованность, с которой Пять разглядывает яркую полосу на коже. Последний улыбается, разгибая ногу, и вновь падает на подушку, поворачиваясь на бок. Клаус уверен: они это повторят. Он хочет выцеловать всего Пятого. И, пожалуй, он начнёт с колен.