Больше никогда

Everybody knows that you love me, baby. Everybody knows that you really do. Everybody knows that you've been faithful Oh, give or take a night or two. Everybody knows you've been discreet, But there were so many people you just had to meet Without your clothes Everybody knows. (с) Он не пахнет как девка – это совершенно точно. Несмотря на все это обилие сладких, щекочущих нос ароматов, от которых так и хочется блевануть. Шампунь, лак для волос, духи, губная помада. Вся эта сладость облаком окружает Юджи, Маю точно можно сказать, в какой части его тела какой запах, но все равно – он не пахнет, как девка. Лежа на спине, закинув руку за голову и чувствуя, как начинает ныть шея от комком свалявшейся неудобной подушки, он наблюдает за Юджи. Смотрит, как он неприятно морщится, разглядывая свежие синяки на плечах, ссадины под ключицами, засосы на шее. Ниже, конечно, тоже есть. Он выглядит так, будто его подрал медведь. Хотя, наверное, после встречи с медведем было бы хуже. Юджи сидит обнаженный перед зеркалом за столиком, заваленным косметикой, словно своей наготой пытается кольнуть давно охреневшую совесть Маю, но конечно думает, что тому плевать. Маю же чувствует омерзение, смешанное с некстати нахлынувшим острым желанием. Он не хочет хотеть Юджи, но ничего не может поделать со своей упрямой башкой. Не получается вбить в нее мысль, что гадко даже прикасаться к нему. Особенно в тех местах, где до сумасшествия хочется прикоснуться. На душе тяжело и муторно, можно было бы напиться, но он и так с похмелья, куда ему еще. Вчера он опять нажрался как свинья, судя по тому, как выглядит Юджи, и как ноют собственные длинные царапины на предплечьях. Со вздохом Маю ворочается, делая попытку отвернуться и не видеть вообще ничего, но всю постель заливает отвратительно-яркий солнечный свет. Какой обмудок придумал ставить кровать среди окон в самом ярком углу комнаты? Просыпаться от светящего прямо в рожу солнца он ненавидел. Просыпаться в постели с Юджи, мать его, Камиджо, он ненавидел еще больше. И уж совсем мерзко было проснуться с ним, ощущая на пальцах засохшую сперму, и вспомнить сразу же, как отчаянно дрочил этой бляди, пока накатывал что есть сил на его задницу, поставив раком на постели. Почему он не может иначе? Зачем вообще иначе? Почему он не может трахать какую-нибудь милую девчонку, а не вот это вот всё. Мерзкое, полное разочарований и презрения к себе утро. Очередное из. Раздраженно выдохнув, Маю садится в постели, дергает штору, чуть не обрывая ее с карниза, закрывается от солнца, и берет с полки у кровати пачку сигарет. Одна уже дымится в пепельнице перед Юджи, он прикурил ее, наверное, от силы пару раз, словно и не хотел особо, но сработала привычка. Обычно он орет, когда Маю курит в его квартире или не дай бог в спальне, но сейчас ему похер. И это значит, что все плохо. Опять плохо. А было ли у них хоть раз хорошо? - Прости, - глухо бурчит Маю, щелкнув зажигалкой и затянувшись. Он не хочет смотреть, но все равно видит. Видит, как едва дрожат уголки губ Юджи, как он весь еле заметно напрягается, словно услышал звук хлыста, рассекающего воздух. - Уже слышал, - сухо говорит он и берет тональный крем. Сейчас он методично и профессионально уничтожит все следы преступлений Маю. Превратится опять из жертвы надругательства в надменного блистательного ублюдка, которого так хочется приложить пару раз башкой о стену. Маю вчера, кажется, приложил. - Прости, я правда не хотел, - через силу добавляет он, глядя как четкими уверенными движениями подушечек пальцев Юджи втирает тональник. Сначала засосы на шее – пять крупных и один едва заметный сбоку (Маю хотелось прокусить ему кожу там, он никак не мог насытиться ее вкусом, впиваясь снова и снова), потом ссадины ниже, вдоль ключиц (о боже, как хотелось сделать ему больно, чтобы взвыл!), дальше грудь – синяки всех оттенков серого спектра вокруг бордовых закусанных сосков (какие они были чертовски твердые, как он стонал, когда Маю кусал и оттягивал их), плечи… А какого черта плечи? Зачем там-то прятать? Поймав его взгляд, Юджи едва заметно вздыхает, повернувшись к зеркалу так, чтобы лучше было видно. - Визажистка увидит. Или парикмахер. Не хочу, чтобы шушукались за спиной. Визажистка, как же. Куда он сегодня-то собрался, у них нет ни выступления, ни репетиции, ни какой-то еще встречи. Кому он не хочет светить свои синяки? - Все и так шушукаются. Таскаться надо меньше с кем попало, - Маю не успевает затормозить себя, бросая очередную гадость. - Это с тобой что ли? – холодно парирует Юджи. – Да с кем угодно лучше, чем с тобой. Маю молчит. Его ревность похожа на агрессивный рак в терминальной стадии – жрет все на своем пути, и никакая химиотерапия не в силах это остановить. Никаких рамок, никаких правил. Юджи тяжело с ним настолько, что странно, как он еще ходит ровно, а не согнувшись. А Маю разве легко? Разве кому-то из них вообще бывает легко и приятно? Даже когда Юджи с ним, даже когда он, кончая, невыносимо сладко стонет его имя, когда смотрит влюбленными глазами, обнимая вечером перед ужином, или прижавшись ночью, потому что замерз – Маю все равно помнит. Помнит всех, кого Юджи пропустил через свое тело. И ему кажется, что он видит, видит буквально везде эти грязные отпечатки чужих пальцев, чужих губ, чужих зубов на белой коже. У Юджи белая кожа. Раздетый он выглядит так, будто никогда в жизни не загорал. Сладкий, как сколотый сахар. Но сквозь эту слепящую белизну Маю все равно видит всё. Синяки и ссадины помогают хоть немного расфокусироваться, перестать думать, что Юджи никогда не будет принадлежать ему одному. Омерзение, стыд и чувство вины – вот его постоянная анестезия, купирующая болезненную одержимость. Все лучше, чем любовь. Опустив ноги с кровати, Маю оглядывается вокруг, находит свои джинсы и натягивает их, быстро застегивает молнию, оставляя болтающейся пряжку ремня. Ноги держат плохо. Они ватные, будто в суставы залили расплавленный свинец. Чем хуже он себя наутро чувствует – тем лучше. Юджи тоже видит, что ему хреново, и хватит с него. Все равно так погано, как Маю, ему самому никогда не будет. Остановившись позади него, Маю наклоняется, кладя ладони на плечи, нарочно смазывая свежий тональник, открывая глубокие синяки. Подумав, склоняет голову, осторожно гладя их губами. Нет, Юджи не пахнет, как девка, хотя сейчас этот пудровый нежный запах крема совершенно женский. Тут есть что-то еще, другое. Ментоловый шампунь, горечь мужских духов, сигареты, вермут вчера… И, может быть, тяжелое красное вино сегодня. Маю терпеть не может красное вино, оно омерзительное, оно настолько гадко похоже на кровь, что ему всегда кажется, что вот-вот он почувствует во рту вкус металла. Вкус поцелуев, от которого хочется наутро удариться виском об угол стола. Потянувшись через его плечо ближе, Маю аккуратно целует Юджи в щеку, близко к губам, надавливает сильнее, чувствуя, как он слабо дергается и уходит от прикосновения. Значит и здесь тоже. Как всегда. Все как всегда, Маю уже начал повторяться с завидной регулярностью. Хочется спросить у Юджи, приложил ли он лед. Хочется спросить еще очень много всего, например, почему он все еще с ним? Другой бы давно ушел. Но Юджи почему-то остается раз за разом, а потом наступает вот такое утро, и он сидит, положив сигарету на край пепельницы, старательно бичуя Маю своими засосами, синяками и ссадинами, каждая из которых кричит "Смотри, это ты сделал". Если бы только Юджи не был настолько невероятно, убийственно хорош со всеми этими отметинами на теле. И почему, ну почему именно такой – усталый еще со вчера, бледный и худой – он возбуждает сильнее всего? Если бы он сам хоть раз возмутился всерьез, наорал по поводу, а не как обычно, сделал бы что-то, чтобы до Маю, наконец, дошло. Выгнал, в конце концов – из своего дома и своей группы, запретил себя трогать, порвал с ним, закончив на своих условиях эти бессмысленные и полные унижений отношения. Но он же этого не делает. Он наоборот делает все, только бы получить новые синяки и ссадины. Светлые волосы струятся по его спине слабой волной после вчерашнего концерта, Маю хочется зарыться в них лицом, дышать вот так, но он позволяет себе только небрежно отвести их в сторону, перебросив на плечо. Как будто в них тоже есть его слабина. - Больно, - едва слышно шипит Юджи, смотрит на них обоих в зеркало так пристально, что хочется ему врезать. Но его лицо Маю тронуть больше не посмеет, он начнет с малого и постепенно приучит себя. Для начала – больше никогда не бить Юджи по лицу. Дать самому себе клятву, что этого не будет, как бы страшно они не ругались, как бы этот придурок не выводил его из себя. Даже если нарочно будет злить и провоцировать, как последняя паскуда, раздавая направо и налево свои многообещающие взгляды всем подряд. Больше никогда. Маю кажется, что он сейчас понимает, что чувствовали американские солдаты во Вьетнаме, когда уставали драть местных девок. Они тоже, наверное, говорили себе "больше никогда" отмываясь от пота их тел в наскоро развернутом полевом лагере. А потом поступал новый приказ, новый лживый догмат вместо возвращения на родину - к чистым и ярким американским девушкам с красной помадой и локонами под цветастой косынкой. Вместо этого – еще дальше в джунгли, в глушь, где есть только жара, каучук и орущее на какой-то тарабарщине всё это мясо. И каждый солдат, вбивая поглубже между ног очередной вьетнамской девке свою боль, обиду, обманутые ожидания и страх вернуться обратно в мешке, повторял про себя как священную мантру "Больше никогда, больше никогда, больше никогда". Почему он вдруг думает об этом?.. - Юджи, - лихорадочно дрожа, Маю прижимается поцелуем к каждому синяку на его плече, - Юджи, больше никогда, слышишь? Не доводи меня, я… Я не могу себя контролировать, когда ты такой. - Какой? Он тоже дышит тяжело, сорвано, и кажется вовсе не от возбуждения, но из последних сил держится, во всяком случае, Маю кажется так, когда он слепо ведет жадно приоткрытыми губами по его шее, зацеловывая засосы. Что он натворил вчера? Зачем опять? Неужели все было настолько плохо, неужели Юджи заслужил это? Невозможно ответить ему. Нельзя произнести вслух "идеальный", "обворожительный", "самый красивый". Ни одно из этих слов Юджи от него никогда не слышал и не услышит. Потому что все это – патроны в стволе пистолета, случайно выхваченного вьетнамкой из кобуры насилующего ее американца. Если Юджи когда-нибудь узнает – он, не задумываясь, выпустит очередь Маю прямо в сердце, оставив одни лохмотья. Как будто сейчас там еще не они. Развернув его к себе, резким движением собрав с лица пряди волос, открывая как можно сильнее, Маю, замерев, долго смотрит на Юджи, будто видит его в первый раз. Или в последний. Залегшие тени у него под глазами стали еще заметнее, бледно-розовые губы сводят с ума все так же, как в самый первый раз, когда Маю почувствовал их вкус. Никакой мягкости, никакой податливости и никакого послушания. Юджи всегда целовал его так, будто даже этим пытался уложить на лопатки, пересилить, но у него никогда не получалось. Опустив одну руку ниже, кладя ее ему на шею, Маю сжимает крепче, четко попадая пальцами в темнеющие засосы, след в след, как будто сошлась головоломка. Тонкие брови Юджи вздрагивают в страдальческом изломе, он закрывает глаза – и становится в эту секунду еще более желанным. Настолько желанным, что ради этого мгновения Маю готов каждый божий день терпеть неистребимое омерзение к себе, по кусочку взрезая себе душу, не оставляя в ней ничего светлого. Ослабив пальцы, он тут же глубоко целует Юджи, грубо, рывком, стащив со стула, чувствуя, как его горячие руки кольцом обвиваются вокруг собственной шеи. Как хомут. Как пеньковая веревка, и петля уже затянулась. Осталось только кому-то выбить из-под ног Маю табурет, и он знает, что это произойдет очень скоро.