Ради семьи

Обвинение в убийстве наемника с Малкольма сняли за недостатком доказательств. Исчезновение Эндикотта если что-то и усложнило, то не сильно. Все понимали, что у человека с такими деньгами, властью и связями могут быть как враги, жаждущие его устранить, так и просто собственное желание исчезнуть по какой-либо причине. Определенно у Эндикотта для этого были средства. Его, конечно, искали, но зацепок не было. Следствие застопорилось. Всех Уитли несколько раз допросили на его счет, и никто из них не смог дать информации, которая могла бы помочь. Через две недели после исчезновения Эндикотта Малкольм вернулся к работе в полиции, еще через три — Гил. * Телефон тихо прогудел, извещая о новом сообщении. За последний час это было девятое. Дани Пауэлл помнила, что Малкольм не любил отвлекаться во время расследования, тем более, если необходимо было представить разработанный профиль и заодно поддеть детектива Тармела, но последнее время все изменилось. Малкольм бросался к телефону при каждом звонке или сообщении. Это раздражало. — Извините, мне надо ответить, — сказал он. — Ну конечно, — фыркнула Дани. Брошенная ею ручка прокатилась по столу. Взяв телефон, Малкольм вышел в коридор, но быстро вернулся. Команда Арройо лишь успела обменяться взглядами. — Что-то важное? — спросила Дани. — Просто Эйнсли, — покачал головой Малкольм. — Я не мог не ответить. — Смотрю, вы последнее время с ней много общаетесь. — Мы всегда много общались, — пожал плечами Малкольм. — Да, но сейчас как-то особенно много, мне кажется. Малкольм нахмурился. — Что-то не так, детектив Пауэлл? — спросил он. — Ты нам скажи, — Дани пристально смотрела на Малкольма. — Все хорошо, — ответил он. — Все хорошо. Продолжим? Конечно, они продолжили. Новое дело требовало расследования. Но Дани не могла избавиться от чувства, что с таким выражением лица не говорят «Все хорошо». С таким выражением лица прыгают с небоскреба. * Отец рассказал, где в подвале находится труба, в которую они могут сбросить труп Николаса Эндикотта. Жизнь — весьма ироничная тварь. Доктор Уитли позвонил в то самое время, когда его детям понадобилось избавиться от мертвого тела. И конечно, они находились именно в том доме, где он убил двадцать три человека. Великое наследие Уитли. Проклятое семейное достояние. Они с Эйнсли завернули тело Эндикотта в ковер — «мама убьет меня, когда не увидит этот ковер, который так подходил к интерьеру гостиной» — и с трудом дотащили его до подвала. Малкольм постарался сделать себе мысленное напоминание потом еще раз пройтись этим путем и посмотреть, не капнула ли где-то кровь. Полиция обыскала ту комнату в подвале, вход в которую заложили по требованию матери двадцать лет назад, но отец сказал, что трубу они ни за что не нашли бы. Здание было старым, во времена сухого закона в нем, как и во многих старых домах Нью-Йорка, появились тайники и секретные проходы. Если определенным образом потянуть за кирпичи, выступающие в углу, можно открыть дыру с трубой. Отец предполагал, что она уходит куда-то в канализацию. Тело Эндикотта они положили в старую ванную с витыми ножками, пока Малкольм пытался разобраться с тайником. Механизм был старым и работать не хотел. — Эйнсли, помоги мне, — позвал Малкольм. Эйнсли стояла посреди комнаты и медленно поворачивалась, обводя стены взглядом. На слова брата она не отреагировала. — Эйнсли, — громче позвал Малкольм и помахал рукой. Наконец он привлек внимание сестры, она повернулась к нему, и Малкольм замер. Лицо Эйнсли, все еще забрызганное кровью, походило на маску, бледную и неподвижную. Зрачки были до предела расширены и выглядели как черные провалы — без света, без бликов, без отражений. «Ч-что произошло?» — вспомнились Малкольму слова Эйнсли сразу после убийства Эндикотта. Она вела себя так, будто не помнила, что сделала. А может, и действительно не помнила. «Мы разберемся с этим потом. Одна проблема за раз», — отрешенно подумал Малкольм. — Помоги мне, — повторил он медленнее и четче. Движения Эйнсли были заторможенными и неживыми. Она подошла к Малкольму и положила руки на кирпичи. — Тяни, — приказал он и потянул сам. Эйнсли подчинилась. Вдвоем их усилий хватило. Со скрежетом часть кирпичной кладки отошла в сторону, открыв уходящую в тьму трубу в фут шириной. — Черт… — прошипел Малкольм. Конечно, отец не предупредил, что труба настолько узкая. Наверное, сейчас удовлетворенно смеется в своей камере, представляя отчаяние Малкольма. — Это мастерская папы? — спросила Эйнсли. Малкольм испуганно обернулся. Ему на миг показалось, что в комнате ребенок, настолько тихо и по-детски звучала его сестра. Голос у Эйнсли был отточен репортерским опытом, но сейчас он растерял всю силу. — Да, — ответил Малкольм. — И здесь он… — Эйнсли запнулась, но Малкольм понимал, что она имеет в виду. — Да, — повторил он. — Да… — выдохнула Эйнсли, и ее блуждающий взгляд вновь пустился по стенам. Малкольм опять повернулся к трубе. Целиком человеческое тело сюда не пролезет. Он пожевал нижнюю губу и взглянул вверх, пытаясь оценить, есть ли другие способы избавиться от тела. Дом матери находился в дорогом районе Нью-Йорка. Камеры здесь были натыканы на каждом шагу. Вряд ли они с Эйнсли смогут незаметно вынести отсюда труп. «Боже, камеры!» — Малкольм чуть не застонал. Они наверняка засняли приход Эндикотта в дом Уитли. Когда человек куда-то приходит, но так и не уходит оттуда, то логика говорит, что его стоит в этом месте и искать. «Лучше бы ты вызвал полицию», — подумал Малкольм и тут же стер эту мысль из головы. Не лучше. Он отчетливо, во всех деталях, помнил убийство Эндикотта. Перерезанное горло и семь ударов ножом. Он помнил крик Эйнсли — будто сирена или визг бензопилы. Сейчас этот крик ни на секунду не прекращался в голове Малкольма. Он постоянно звучал на заднем плане, сопровождая все его мысли. Малкольм старался не анализировать то, что видел. Он заставил себя остановиться на моменте в размышлениях, что Эйнсли окажется в психиатрической больнице, если он вызовет полицию. Малкольм не дал себе обдумывать дальше. Никаких профилей. Никаких психологических портретов. Он не позволит, чтобы сестру арестовали. Мама вряд ли выдержит такой удар. Он позволил себе только один вывод: от трупа нужно избавиться внутри дома. А значит, есть только труба. В голове возникли рисунки из анатомических атласов отца, которые он рассматривал в детстве. Папа говорил, что даже если Малкольм не захочет стать врачом, никогда не знаешь, когда понадобится знание анатомии. «Вот сейчас и пригодится», — Малкольм закусил нижнюю губу, чтобы не рассмеяться от этой мысли. Он боялся, что если начнет смеяться, то не сможет остановиться. — Эйнсли, — он подошел к сестре и взял ее за руки. — Эй, Эйнсли? — Он заглянул ей в глаза. — Пойдем со мной. — Куда? — ее голос был по-прежнему детским. — Тебе надо умыться и переодеться, — все так же крепко держа ее за руку, он повел ее наверх. — Потом ты уложишь волосы и поправишь макияж. У мамы много косметики, ты сможешь подобрать что-нибудь подходящее. — Зачем? — Эйнсли плелась следом за Малкольмом, напоминая ему о том времени, когда она была маленькой девочкой и послушно ходила за руку со старшим братом. — Потому что мы должны притвориться, что ничего не произошло. Мы должны очень сильно постараться. Малкольм завел Эйнсли в ванную и поставил перед зеркалом. Увидев себя, Эйнсли, кажется, стала еще бледнее. Теперь капли крови были словно брызги светящейся флуоресцентной краски на картине современного художника. — Разве мы сможем? — Малкольм еле расслышал ее слова. — Мы должны, Эйнсли, — Он чуть сжал ее плечо. — Должны. — Зачем? Малкольм открыл воду, проверил, чтобы та была теплой, и достал из шкафчика ватные диски. Намочив один из них, он начал стирать с лица сестры кровь. — Ради мамы, Эйнс, — сказал он и заметил, как Эйнсли наконец оторвалась от рассматривания себя в зеркале и перевела взгляд на него. — Ради нас. Ради нашей семьи. Если я сейчас вызову полицию, от нас ничего не останется, Эйнс. Эндикотт победит. Отец победит. Эйнсли заморгала. Она выдернула ватные диски из руки Малкольма, оттолкнула его в сторону и, почти вплотную приблизившись к зеркалу, принялась с внезапной ожесточенностью тереть кожу. Малкольм видел, как по щеке сестры текут слезы. * Из комнаты Эйнсли он принес одежду, наиболее похожую на ту, которая была на его сестре этой ночью. Когда он вернулся, ее волосы были мокрыми, но чистыми. Он боялся, что Эйнсли заявит, что рубашка не того тона или что модель туфель не подходит к брюкам. У них не было времени на женские капризы. Но Эйнсли переоделась молча, без единого замечания. Малкольм надеялся, что это означает только одно: он все подобрал верно. Он надеялся, что его сестра не замкнулась. Или еще что-то похуже. Он дождался, пока она переоденется. Когда Эйнсли села за трюмо и принялась доставать из ящиков косметику матери, он ушел, забрав забрызганную кровью одежду. * Эндикотт по-прежнему находился в ванной. Кровь уже пропитала весь ковер. В подвале — нормальном подвале, а не бывшей «мастерской» отца — он нашел среди инструментов пилу и острый нож. Они лежали здесь на случай поломки чего-нибудь в доме, хотя обычно нанятые матерью рабочие приходили со своими. Малкольм сжал в руке пилу и откинул край ковра. Голова Эндикотта запрокинулась, его распахнутые глаза смотрели в стенку ванной, рот был открыт в немом крике. «Эйнсли, Эйнсли… Что ты наделала?» Малкольм вложил лезвие пилы в разрез на горле, сделанный сестрой, и принялся пилить. Как так вышло, что он не заметил? Мышцы, сухожилия, артерии и вены поддавались легко. Зубцы пилы рвали их с чавкающим звуком. Хорош же из него психолог, если он не увидел признаки психопатического поведения у сестры. Голова Эндикотта теперь держалась лишь на позвоночнике. Шея напоминала разрубленную колбасу. Малкольм нажал на пилу, чтобы справиться с хрящами между позвонками. Звук распиливания в его памяти до противного походил на крик Эйнсли. А ведь на самом деле он все видел. То, как она вела интервью с отцом, как снимала его операцию. Он просто не хотел верить, что это могут быть признаки чего-то нехорошего. Чего-то темного. Чего-то такого родного для их семьи. Закончив с головой, Малкольм перешел к рукам. Он не собирался разделять их на мелкие части. Если отпилить в плечевом суставе, они пролезут в трубу. В голову лезли обрывки изученного в детстве: плечевая артерия, глубокая артерия плеча, верхняя локтевая коллатеральная… Кажется, у отца была какая-то книга об ампутации, но сейчас его не волновало, на какие сосуды необходимо наложить лигатуры. Эндикотту это уже не поможет. Потом он отрежет ноги. Сложность будет только с телом. Эйнсли — его маленькая сестренка. Его любимая маленькая девочка. Он просто не мог принять, что с ней может быть что-то не так. Это они с мамой попали под удар отца, но не она. Они с матерью сделали все, чтобы уберечь ее. Только перепиливая левую ногу, Малкольм заметил, что его руки не трясутся. Если бы тремор сохранился, он бы не справился так быстро. «Может быть, это тебе даже нравится?» — мысль пришла настолько неожиданно, что Малкольм ответил вслух: — Нет! По рукам прошла дрожь. Пила выпала в ванную. Его качнуло. Куски тела — человеческого тела, которое он расчленял! — лежали в темной, почти черной в тусклом свете покрытой многолетней пылью лампочки луже крови. Девушка в ящике. Труп в ванной. Эти два изображения соединялись, сменяя друг друга, как в калейдоскопе. — Сейчас не время, — процедил Малкольм сквозь зубы. — Прекрати! Ну же! Он наклонился и взял пилу. Ручка оказалась скользкой из-за крови, но Малкольм лишь сжал ее крепче и продолжил отрезать ногу. Его руки не дрожали. У него не было на это времени. Они не уберегли Эйнсли. Он не уберег Эйнсли. Мама тут ни при чем. Ее нельзя винить. Она искала свой способ выбраться из ямы, в которую их загнал отец. А Малкольм профессионал. Он знал, что бывает с семьями, где есть психические расстройства. Он же изучал семьи серийных убийц, он столько читал о них, он примерял их все на себя. Но не на Эйнсли. Тело Эндикотта казалось огромным. От ванной, где Малкольм потрошил труп, до трубы пролегла целая кровавая дорога, пока он сбрасывал туда внутренности и расколотые ребра. В спертом воздухе подвала запах крови и поврежденных кишок был таким густым, что казалось, будто сквозь него мучительно тяжело продвигаться, как по болоту. Малкольм опустил голову и взглянул на себя. Брызги не были заметны на черных свитере и брюках, но ткань влажно блестела, и Малкольм знал почему. Сложно не испачкаться, расчленяя тело. Как и сложно не заляпаться, убивая человека. «Моя девочка», — прозвучали в его голове слова отца. — Какая же ты тварь… — выдохнул Малкольм. — Двадцать лет прошло, а ты все еще вламываешься в нашу жизнь. * Он нашел в подвале старое тряпье и замыл кровь на полу. Воду он выливал в ту же трубу, в которую сбрасывал куски Эндикотта. Туда же отправилась пила. Малкольм проверил все места, где они с Эйнсли могли оставить следы, и затер все отбеливателем. Он вымыл нож и сфотографировал его, чтобы потом найти замену на каком-нибудь аукционе. Он не собирался оставлять орудие убийства в доме. Малкольм завернул его в платок и сунул в карман пальто. Он вымылся и переоделся. Эйнсли все еще не спускалась, но Малкольм проверял ее несколько раз, пока занимался уликами. Когда он поднялся в спальню матери, Эйнсли неподвижно сидела перед зеркалом. — Нам надо что-то придумать с камерами, — сказал Малкольм, надеясь, что сестра слышит его. — Уличные камеры наверняка зафиксировали появление Эндикотта. Я надену его одежду и дойду до переулка, где нет камер, и тогда… — Не нужно, — перебила его Эйнсли. — Нужно! — покачал головой Малкольм. — Эндикотт пришел, а значит, должен уйти. Камеры… — Его не записали, — Голос у Эйнсли был уставшим, но все-таки именно ее, а не тем детским и странным. — Я тоже сказала о камерах, когда он пришел и начал говорить гадости, а Эндикотт пояснил, что у уличных камер сегодня профилактика оборудования. Он все устроил. О машине тоже можно не беспокоиться. Он пришел сам, пешком. — Боже, храни продуманных маньяков… — пробормотал Малкольм. — Что? — удивленно переспросила Эйнсли. — Ничего. Совсем ничего. * — С тобой точно все нормально? Кажется, этот вопрос Малкольм слышал слишком часто последнее время. И это о чем-то должно было говорить. — Конечно. У меня все хорошо. Этот ответ он тоже произносил слишком часто. Но другого у него не было. — Почему ты спрашиваешь? — поинтересовался он. — У тебя руки перестали дрожать, — пожала плечами Дани. — По-моему, это должно означать, что у меня действительно все хорошо, — улыбнулся Малкольм. Дани ничего не ответила, но тоже улыбнулась. Однако Малкольм не мог отделаться от чувства, что она смотрит на него, когда он не видит. И взгляд этот полон тревоги. * Встречи с Эйнсли на набережной были чем-то вроде привычки. Общаться с Эйнсли на скамейке было приятнее и уютнее, чем за столом с матерью в кафе или дома. Но то, что случилось месяц назад, все изменило. Малкольм не знал, зачем они вообще продолжают сюда приходить, но все равно приходил. Эйнсли звала, и он не имел права отказать. Они сидели рядом и молчали. Высиживали положенные полчаса и расходились. Иногда Малкольм пытался говорить о работе Эйнсли, о матери, о погоде, в конце концов, но ответы сестры были почти официальным. Ни о каком уюте речи больше не шло. — Зачем ты это сделал, Малкольм? — вдруг спросила Эйнсли, когда Малкольм уже собирался уходить. — Сделал что? В его голове возникло слишком много вариантов, чтобы он сразу мог понять, что она имеет в виду. — Зачем ты убил Эндикотта? Малкольм замер. У него появилось ощущение, что мир покачнулся. В ушах зазвенело. — О чем ты? — спросил он, силясь нарисовать на лице улыбку. — Зачем ты убил Эндикотта и заставил меня помочь тебе это скрыть, — тон — холодный и деловой — которым Эйнсли произнесла это, походил на тот, которым она задавала вопросы отцу во время интервью. «Я уже упоминала число твоих жертв, но хочу обсудить еще одну. Малкольма. Малкольма Уитли». Улыбка погасла, так и не появившись. — Я не убивал Эндикотта, — губы Малкольма двигались с трудом. — Тогда кто же? — Теперь была очередь Эйнсли улыбаться, и это ей удалось. — В доме были только мы с тобой и Эндикотт. Сам себя он не убил, конечно. Значит, остаемся мы с тобой. «Она не помнит», — вдруг отчетливо осознал Малкольм. Защитный механизм и все такое. События той ночи были слишком травмирующими, чтобы Эйнсли их запомнила, а Малкольм боялся с ней их обсуждать. Он думал, что если все-таки что-то вырвется на поверхность, то будет лучше, если она хотя бы не будет знать, что он сделал с трупом. Не дождавшись ответа, Эйнсли продолжила: — Или ты хочешь сказать, что это я его убила? Взяла нож и перерезала ему горло? Серьезно, Малкольм? — Ее улыбка стала шире и страшнее. — Ты сам-то в это веришь? — Эйнсли… — попытался перебить ее Малкольм, но она тут же заговорила вновь: — Твоя жизнь — это сплошные защитные механизмы, — Ее голос зазвучал громче. — Ты только и делаешь, что пытаешься отгородиться от того, что творишь. Ты не помнишь половину детства, потому что боишься, что узнаешь, как помогал отцу. Каждое ее слово походило на удар тяжелого ботинка. Перед глазами Малкольма пронеслась череда картинок: девушка в ящике, перочинный ножик, подаренный ему отцом, а потом тот же нож, уже в животе Пола Лазара, куски тела Николаса Эндикотта в ванной в подвале… Эйнсли не останавливалась: — Ты все время придумываешь тех, кто будет виноват вместо тебя. Впрочем, — она коротко хохотнула, — тебе даже придумывать не нужно. У тебя всегда для этого есть отец. Любимый козел отпущения для всех твоих грехов. Малкольм вскочил со скамейки и, схватив сестру за плечо, прошипел ей в лицо: — Замолчи, Эйнсли! Замолкни сейчас же! — Отпусти меня! — Эйнсли попыталась выдернуть плечо из его хватки, а потом заговорила чуть тише и быстрее: — Конечно, я буду молчать. А куда мне деваться? Ты же втянул меня в сокрытие твоего преступления. Ты такой же, как отец. Малкольму показалось, будто его ударили под дых. Он выпустил ее плечо. Его рука безвольно соскользнула вниз. — Боже, Эйнсли… — Я все надеялась, что ты объяснишь мне произошедшее, поэтому столько звонила и писала, но ты не захотел, — Эйнсли встала со скамейки. — Не беспокойся. Конечно, я тебя не выдам. Ты же мой брат. Мы семья. На что только не пойдешь ради семьи. Последние слова она почти выплюнула, будто ей неприятно было держать их во рту. Поправив сумочку на плече, Эйнсли ушла, оставив Малкольма наедине со своими мыслями. * — У тебя точно все хорошо, Малкольм? — Дани, я же говорил. С последнего ответа ничего не изменилось. — Изменилось. — Что же? — Ты перестал общаться с Эйнсли. Последнее время она писала и звонила раз двадцать на дню. Вы поругались? — Нет. Просто небольшое недопонимание. — Если хочешь, я могу выслушать. — Не надо. Все нормально. Правда. Малкольм открыл папку и принялся изучать материалы дела. — У вас какие-то проблемы с отцом? — неожиданно спросила Дани. — С чего ты взяла? Наверное, Малкольм слишком резко к ней повернулся и слишком быстро ответил, поэтому она не поверила его словам. — В вашей семье всегда все упирается в отца. Малкольм промолчал, но Дани продолжила. — Знаешь, в нормальных семьях самая стандартная проблема у детей с родителями — это решение вопроса, кто любимый ребенок. Хотела бы я посмотреть на такую проблему в вашей семье. Вот уж прикол вышел бы. Кого же папочка любит больше — сына или дочь?.. Дани вдруг замолчала, потому что на лице Малкольма начала расползаться улыбка. Он засмеялся. Он никак не мог перестать. Смех — громкий и безудержный — рвался из его груди. Казалось, будто все в участке замерли и смотрят только на него, но Малкольму было плевать. Он смеялся и смеялся. Смех разрывал его на части. И только когда слезы потекли по его лицу, смех сменился судорожными всхлипами, а мышцы живота свело от боли, Малкольм остановился. — Ты даже не представляешь, насколько ты права… — простонал он и закрыл лицо руками.