Ту миро

      Тончик и его компания гонят по всей длинной сельской дороге колесо. Куда гонят — сами не знают, да и не плевать ли? Самый старший — тринадцатилетний Анатолий — во главе оравы мальчишек самых разных возрастов. Толя, или, как тот сам себя назвал, Тони уже умел ругаться наравне со взрослыми, уже не боялся влезть в драку старшеклассников, уже лучше кого угодно с их улицы был способен отжать у кого-нибудь лоха новенькую рогатку или кулек конфет. А нехер отсвечивать.       Колесо крутится, мальчишки веселой гурьбой его подгоняют, но то лишь до тех пор, пока они не осознают, что подошли слишком близко к обрыву. Обрыв тот — крутой спуск к реке, к самому небольшому пляжу, куда часто они ходили сами раньше, а сейчас только с родителями. Чуть больше месяца назад, в начале мая, подле берега реки той со стороны их деревни, осел цыганский табор.       О цыганах разные слухи ходят: что детей они крадут (Тончик понять не может только — на кой хрен, если у них самих их хоть отбавляй?), что все там поголовно гадать умеют, что проклясть одним лишь взглядом могут, что способны прямо из-под носа у тебя что-то стащить. Тончик не из суеверных, но лезть все равно не особо хочет. Пацаны смотрят в сторону обрыва неуверенно, стремаются подходить, да и Тони не больно-то хочет с теми товарищами связываться, но он же здесь лидер, здесь же его пацаны. Если не он, то кто.  — Че, зассали? Цыган, небось, боитесь, вон, как колени дрожат! — мальчишка, преисполненный уверенность в себе, смеется, оглядывая товарищей. — Тьфу! Ну и сам пойду. И верну то, что вы просрали!       Хотя и просрали они свое колесо вместе, никто Тончика поправлять не решается — зубов лишних нет. А вот сам лидер, уже спускаясь, чуть умеряет невольно пыл, когда замечает мальчишку в высокой траве. На вид — его ровесник, босой, смуглый, с волосами цвета темного пепла, держит их с ребятами колесо, смотря, в сторону Тончика. И ладно бы просто вверх, так нет же, прям на него.       Все знают, что лучший способ не выдать смущения — быкануть как следует. Ну и Тончик быкует. Точнее, с таким настроем бегом спускается к пацану, кое-как замедляясь в нескольких метрах от цыгана. Но как только подходит ближе, глядя из-под батиной кепки, встречается все же взглядом с парнем, вмиг растеряв все свое боевое настроение.       Глаза у цыгана оказываются такими, что Тони невольно верит во все байки, которые травили по дворах: и о колдовстве, и о проклятиях, и о воровстве… Глаза невозможные, глубокие, слишком уж взрослые для такого шкета. Тони тонет в них, чувствуя, как из легких медленно исчезает весь воздух, и находит в себе силы чуть ли не испуганно отвести взгляд в сторону только тогда, когда ему протягивают молча колесо.  — Лало! — слышится со стороны шатров да палаток, Толя невольно смотрит туда, находя глазами женщину в пестрых одеждах: такая же смуглая, такого же оттенка волосы и — Тончик уверен, черт подери! — с такими же глазами.  — Свидимся, мурш, — кидает краткое цыган, изобразив на лице подобие улыбки и тут же ловко сбежав вниз по склону, казалось, вообще не волнуясь за колючки и крапиву, что хлестала по голым лодыжкам.       В тот день Тончик поверил во все сказки про цыган. Потом долго еще вымывал это из своей головы, бегал иногда поздними вечерами к обрыву, засматриваясь на отблески огня, заслушиваясь песнями под гитары и бубны, и каждый божий раз чувствовал на себе взгляд этих проклятых глаз.       А осенью цыган не стало. Нет, не в том смысле, конечно… Они просто уехали. Так же тихо и незаметно, как и появились. Будто не было повозок, лошадей, кучи народу и звенящих на руках цацок. Они ушли с утренним туманом, будто были его частью, а Тончик с тех пор почему-то обиделся даже. Очки стал темные носить, друзьям запретил тему ту обсуждать.       Лет эдак через десять с того момента Тончик переехал вместе с частью своих братков. Наступил тот период, когда душа просила страстей, а город тот на слуху: банды город поделили, чуть ли ни каждый район под определенной, и Тончику это ой как нравилось. Нравилась перспектива что-то из этого отжать, присвоить, показать старикам, кто здесь будет всем заправлять, нравилась перспектива гопать лохов всяких, выезжать на разборки, вызывать одним своим видом трепет у простого люда.       И они разнюхивают, разведывают, думают, как правильнее будет подступиться, заявить о себе, в конечном счете занимая пока бесхозный райончик и устраивая там себе базу. Однажды засылают гонца, дабы стрелу назначил, что получается удивительно просто. Почему-то Тони загорается — недооценивают чтоль?! А в итоге все оказывается гораздо хуже.       Запал есть ровно до тех пор, пока он не чувствует на себе взгляд тех самых невозможных глаз.  — Да блять…

***

 — А ты очки носишь, потому что меня боишься? — спрашивает однажды Лало, выдыхая густой дым кальяна вверх.  — А сам-то хули в них, они тебе в табло въелись что ли? — огрызается Тончик, что сидит в и без того мало освещенном помещении в темных очках.       Лошало свои поправляет, будто тому показалось, что они куда-то на нос съехали (хуй там плавал!) и растягивает губы в ненавистной Тончику ухмылке. Не будь он на территории цыган, въебал бы сто процентов.  — Это чтоб тебе, ту миро, комфортнее было, — голос у цыгана не менее бархатный, чем все в этой комнате. Тончик невольно заслушивается, злясь потом и на себя самого, и на Лало.  — Если пиздишь, пизди по-нашему. И вообще, нахуй иди со своими смехуечками, — отфыркивается лидер Алюминиевых Штанов, стараясь запить агрессию чаем. С ромашкой, между прочим. Какой же Лало, блять, предусмотрительный.  — И пойду, — пожимает плечами цыган.       В полумраке блестит золото в цыганской усмешке, и Тончик рад, что в таком освещении нельзя рассмотреть его вспыхнувшие огнем уши и загривок.