Высокое полуденное солнце

Высокое жаркое полуденное солнце. Жавер запрокидывает голову и щурится на белый сияющий диск, тонущий в густой синеве. Ему жарко. Тяжелая, по уставу застегнутая на все пуговицы шинель давит на плечи, стесняет дыхание. Волосы слиплись на висках от пота. Жавер невольно поднимает руку, чтобы чуть ослабить воротник, но ладонь замирает, натыкаясь на грубую ткань шейного платка, и опускается обратно. Жавер горячечно выдыхает, стискивает обеими руками дубинку и ждет, когда возвратится Роже. Стоять на солнцепеке невыносимо, теперь Жавер готов признать это. Шум волн о стены кажется бесконечно далеким. Моря как будто бы и вовсе нет, все, что от него осталось — едкий вкус соли на губах. Роже возвращается не один. С ним два младших надзирателя, которых Жавер не помнит в лицо. Они конвоируют заключенного. Тот медленно переставляет скованные ноги, смотрит куда-то в землю, низко опустив неровно стриженную голову. Его кандалы звенят. Этот нестройный звон вызывает в памяти Жавера нечто, чему он точно не может дать названия. Возможно, что-то из отчаянно забытого детства, но воспоминание ускользает, стоит только Роже хлопнуть Жавера по плечу. Шинель Роже не запахнута. Полы ее болтаются свободно, так что видно влажную от пота, липнущую к телу сорочку, которой Роже также не потрудился придать уставной вид, запрятав, видимо, в карман, шейный платок. — Что он сделал? — спрашивает Жавер, игнорируя излишне приятельскую ладонь на своем плече, в то время как два младших офицера приковывают заключенного к позорному столбу. Тот не сопротивляется — знает, что за сопротивление количество ударов увеличится. Под бронзовой кожей перекатываются закаленные каторжным трудом мускулы. Белыми полосами тянутся по спине шрамы, как причудливый рисунок на шкуре дикого зверя. — Планировал очередной побег, — лениво отвечает Роже и отпинывает от себя камушек. В воздух поднимается облачко пыли и тут же оседает на сапогах. — Пытался разбить свою цепь. Лицо Роже кривится в усмешке и становится похоже на шакалью морду. Жавер на мгновение задумывается о том, насколько лица людей порой напоминают звериные. — Будет теперь носить двойную, — шакалья морда издает лающий смешок. Жавер чуть встряхивает головой, прогоняя наваждение, и шакал снова становится Роже. Тот протягивает Жаверу веревочный самодельный то ли кнут, то ли плеть с тяжелыми узлами на концах. — Но сначала двадцать ударов. Пальцы Жавера липким от пота кольцом сжимаются на рукояти. Она не знакома его ладони и кажется Жаверу чужеродной. Роже, заметив замешательство Жавера, беззлобно усмехается и снова хлопает его по плечу. — Это проще, чем кажется. Ты быстро освоишься. Жарко до тошноты, но Жавер даже не думает снимать шинель. Он отдал свою дубинку Роже и чувствует себя несколько осиротевшим без ее привычного бедру веса. Он делает несколько шагов по направлению к позорному столбу. Каторжник прижимается к тому босой грудью. Его спина тугая как струна — каждый мускул напряжен в ожидании удара. Жавер медлит. Он держит плеть, словно змею — у изголовья. Да так крепко, словно боится, что она вот-вот извернется в его хватке и ужалит его самого, оставив после себя ядовито-белые шрамы. Солнце так высоко, что, глянув под ноги, Жавер не находит своей тени. Сапоги в пыли. В белой песчаной взвеси, которой насыщен тюремный двор. Жаверу хочется наклониться и отереть их концом рукава, но он не движется — застыл в вязком душном воздухе, как насекомое в смоле. Каторжник у столба дышит ровно, почти незаметно — не то что Жавер, чье дыхание вырывается горячо и натужно. — Двадцать ударов, — нетерпеливо повторяет Роже, — пусть считает их сам. Жавер кивает и заносит руку для первого удара. Любое движение кажется ему медленным и неуклюжим. Шинель стесняет их. Он впервые сам наказывает каторжника, выступает в качестве орудия правосудия. До этого он только смотрел. Каждому преступлению есть соответствующее наказание — на каторге это либо яма, либо порка. Надзиратели не выбирают, бьют, чем придется: веревкой, палкой… — начальство смотрит сквозь пальцы на самодельные плети и кнуты. Они бьют не жалея, пока не устанет рука. Даже когда заключенный теряет сознание, они продолжают бить, пока не истечет нужное число ударов и спина несчастного не превратится в месиво из лоскутов кожи, крови и обнажившихся мышц. Жавер не считает это правильным, но считает справедливым. Плеть рассекает толщу загустевшего воздуха, свистит. Этот свист больше похож на крик — высокий и протяжный. Он обрывается щелчком — плеть впивается в спину заключенного, жалит его, оставляя алую полосу. Но тот не издает и звука, лишь дергается, словно судорога пробегает через все его тело. Вместо него кричит цепь, которой скованы его запястья — звенья натягиваются, когда он всем весом наваливается на них, звенят. — Считай! — по-шакальи рявкает Роже, разбивая густую тишину. Снова перезвон цепи. Жавер сглатывает. — Раз, — срывается в полуденный зной глухое и неразборчивое слово. Жавер замечает краем глаза, как Роже, удовлетворенный, кивает. Сначала каторжнику, а затем ему — Жаверу. Второй удар дается легче, чем первый. И вот уже новая алая полоса ложится рядом с первой. Почти параллельно. Руке Жавера плеть все еще непривычна, поэтому третий удар смазывается, приходится на поясницу. Каторжник дергается, выгибается, вцепляется в собственные цепи, словно это поможет ему претерпеть и превозмочь боль. Жавер не знает, как ощущается ядовитый укус плети. Как ожог? — раскаленная кочерга лизнула в спину. Или как порез? — быстрый взмах ножа, едва рассекающий кожу. Он уверен, что все это одинаково болезненно, но не настолько, чтобы дергаться, как рыба, пойманная в сети. Запястье немеет с непривычки к десятому удару. К десятому удару дыхание каторжника становится шумным, прерывистым. Слабое «десять» — счет, который он ведет, — больше походит на сдерживаемый болезненный вскрик. К десятому удару загорелая спина расчерчена алыми полосами, словно учетная тетрадь. Перекрестья линий вздулись, а кое-где лопнули. Бронза кожи окрашивается багряным. Вкус соли на языке становится больше похожим на вкус крови, и Жавер сплевывает себе под ноги. Во рту тут же становится сухо. Тяжелые капли пота собираются на висках Жавера, стекают по лицу и шее вниз, попадают за шиворот. Ему нестерпимо хочется забраться в тень, спрятаться от палящего солнца в темных казармах, снять шинель, развязать шейный платок или хотя бы плеснуть в лицо воды. — Еще десять, — с усмешкой напоминает Роже. Он, в отличие от Жавера, кажется, получает некое извращенное удовлетворение от происходящего. Роже часто можно увидеть рядом с позорным столбом или ямой. Если какого-нибудь заключенного ожидает наказание, можно быть уверенным, что рядом обнаружится Роже — шакал, привлеченный запахом падали. Жавер не разделяет наклонностей Роже. Ему претит мысль о необоснованной жестокости. Наказание должно быть следствием проступка заключенного, а не прихотью его надзирателя. Но Роже мыслит иначе. Ему достаточно косого взгляда, чтобы ударить неугодного дубинкой вдоль хребта или же отправить к позорному столбу. Роже упивается своей властью над заключенными, которую ему дает статус надзирателя. Жаверу не нравится подобное положение вещей, но он не тот, кто может спорить со всем этим. В конце концов, Роже не единственный подобный надзиратель в Тулоне. Солнце обжигает его. Жавер чувствует, как под прямыми лучами варится живьем в своей шинели. Он хочет покончить со всем этим, остановившись на десяти ударах, но Роже вряд ли ему это позволит. Наказание должно быть выдано в полном объеме — на каторге не бывает полумер. Жавер злится: на себя, за то что согласился; на Роже, за то что предложил; на каторжника, который вздумал бежать и так глупо попался еще в самом начале. Злость делает руку Жавера тверже, а удары четче и сильнее. Его злость беспочвенна. Он стискивает липкие от пота пальцы на рукояти плети. Это все солнце, — думает он, — невыносимо высокое, невозможно жаркое. Под таким солнцем закипает даже его холодная кровь. Жавер отводит плечо при ударе, усиливая замах. Плеть свистит как пуля и как пуля же впивается в плоть заключенного, раня до крови, рассекая кожу как нож масло. Жавер старается изгнать из своей головы все мысли и не думать. Он пытается слиться с плетью, стать послушным орудием, но все же она чужда его руке. После каждого удара ему хочется отбросить ее от себя, как гадюку, и смотреть как она уползает прочь. Цепь больше не звенит — так сильно вцепился в нее каторжник, выгибающийся к столбу при каждом ударе. Теперь вместе с тяжелым дыханием из его груди вырывается полускулеж, полурычание, словно это бьют дворового пса. А он и есть пес, беспородное отродье — не человек. Разве человека будут держать на цепи, как бездушную скотину, и вбивать в него дисциплину ударом кнута? Нет. Так поступают только с неразумным зверьем. Злость сильнее разбирает Жавера. Ему тошно от мысли, что он, человек, вынужден жить в окружении животных — собак-каторжников и шакалов-надзирателей. Они одной породы, все песьего племени. Только одних сажают на цепь и кормят объедками, чтобы были послушными, а другие подло отираются рядом, слишком изворотливые, чтобы самим оказаться на цепи. Жавер не замечает, как наносит новый удар, а за ним еще один и еще. В его плети говорит злоба, которая застилает ему глаза, которая вынуждает его быть чрезмерно жестоким. Жавер уже не знает, кого он наказывает — пытавшегося сбежать каторжника или себя. Каждый удар, обрушивающийся на спину заключенного, оставляет рану и на Жавере — глубокую, болезненную. Его злость отравляет плеть, становится ее ядом. И этот яд жжет как полуденное солнце, травит его самого. Жавер останавливается только, когда дыхание спирает в груди. Его рука, отяжелев, опускается сама. Жавер слышит, как его ленивая прежде кровь бешено стучит в висках. Уши заложило звоном, и этот звон пронзительнее свиста плети или бренчания одинокой каторжной цепи. Перед глазами Жавера плывет. То ли от зноя, то ли от усталости. Он запрокидывает голову, зажмуривается. Но даже так от яркого белого диска не скрыться. Он отпечатался на оборотной стороне его век и не желает сходить. Словно сквозь воду Жавер слышит глухое жалобное бормотание. Оно едва различимо в стуке его крови и высоком протяжном звоне. Жавер переводит дыхание и прислушивается. «Двадцать один, — разбирает он, — двадцать один…» Жавер замирает. Звон в ушах, как и биение крови затихают. Он слышит только этот скулящий шепот: «…двадцать один… двадцать один…» Рука не хочет отпускать плеть — пальцы свело судорогой. Жавер непонимающе смотрит на предавшую его конечность — ее бьет крупной дрожью — словно это змеиный яд попал в кровоток. Жавер страшится поднять взгляд на каторжника у позорного столба. Он медлит. Где раньше была бронза с серебром, он видит только алый в обрамлении насыщенного багрянца. Раны протянулись от плеч до поясницы — не спина, а вспаханное неумелым поле — борозда на борозде, рытвина на рытвине — орошенное кровью. Жавер хочет закрыть глаза и не видеть, но не смеет. Пальцы лишь сильнее стискивают рукоять плети, которая, кажется, теперь вросла в ладонь. Запястья у каторжника изранены в кровь, так сильно он бился в своих цепях. Жавер не слышал — ни звона, ни стонов, ни счета. Жавер был оглушен и ослеплен в своей злобе, которая схлынула так же быстро, как и накатила. Ладонь ложится Жаверу на плечо, выводит его из оцепенения — Роже по-шакальи смеется у самого уха: — Даже я бы не смог лучше. Всего двадцать ударов, а выглядит как все тридцать… — Двадцать один, — неверным голосом поправляет его Жавер. — Двадцать один.