Шрамы

Яркий желтый свет с лестничной площадки проник в небольшую квартиру, придавая ей примерные очертания и закрепляя их в сознании мужчин, проскользнувших внутрь столь же быстро, и тут же скрылся, стоило тяжелой двери захлопнуться за ними. В то же мгновение, словно этот гулкий хлопок был выстрелом стартового пистолета, страсть вскипела в их венах, и уже оба они были готовы отдаться этому нахлынувшему потоку чувств и желаний, нырнуть в него с головой. Едва ощутимые прикосновения чужих губ на ключице Саймона заставляли его ноги становиться ватными, голову идти кругом, и не без труда ощупью он нашел заветный выключатель за спиной Наюты, что оказался зажат между стеной и его собственным мощным телом. Холодный белый свет зажегся в прихожей, где их верхняя одежда небрежно осталась лежать друг на друге. Да, в их отношениях было много страсти. Если задуматься, вернее было бы сказать, что страсть у них была вместо отношений — так им обоим было проще. Каждый знал границы дозволенного, коих было немного: обсуждать желания и принимать их отсутствие, не говорить о любви, позволять Наюте всегда оставаться в рубашке — и за последнюю Садмади держался особенно крепко. Первая граница была для них чем-то столь логичным и обыденным, что ее наличие даже не ставилось под сомнение. Вторая граница с каждой новой встречей, с каждым новым разговором, с каждым новым взглядом друг на друга начинала давать трещину, и казалось, легкого толчка хватило бы, чтобы сровнять ее с землей. Третья граница была исключительно желанием Наюты, и Саймон, согласно их договоренности и, в первую очередь, здравому смыслу, уважал его, не задавая вопросов и не настаивая на обратном. Именно она, по мнению Садмади, и была той сдерживающей силой, что не давала чувствам пробить его защиту. Так, мужчины оказались в спальне, едва освещенной холодным светом из прихожей, Саймон в черной футболке и брюках, Наюта — в брюках и рубашке. Утолив жажду еще в прихожей и усмирив пыл, они замедлили темп, подходя ближе к кровати, и Блэквилл опустился на мягкий матрас и продвинулся вглубь, к изголовью, опираясь на локти. Его глаза хищно сверкнули, приглашая Наюту присоединиться, и тот лег сверху, затягивая Саймона в небрежный, ленивый поцелуй. Хотя комната была погружена в полумрак, Саймон видел, как алеют кончики ушей и щеки Наюты, как краска опускается по шее и, скорее всего, ложится на его плечи и грудь. Погрузившись в воображение, Блэквилл оторвался от нежных губ. На его щеках тоже горело смущение и вожделение, и, отдалившись от чужого горячего дыхания, он почувствовал, как холод обдал его лицо. — Наюта… — обратился он, и тот склонил голову набок от неожиданности. — Я… могу задать тебе вопрос? Личного характера. Садмади выпрямился, усаживаясь перед Саймоном, его лицо вытянулось. Саймон принял более вертикальное положение в ответ. Его взгляд был устремлен в глаза Наюты, будто бы он пытался рассмотреть, что скрывалось внутри, глубоко под поверхностью, за прекрасным лицом. Наюта сглотнул. — Я весь во внимании, — серьезно произнес он, не разрывая зрительного контакта. — Если тебе некомфортно говорить об этом, ты можешь не отвечать мне. Я пойму. Наюта вздохнул и опустил взгляд на одежду, скрывающую руки, что покоились на его коленях. Ему действительно всегда некомфортно говорить об этом. Затем он перевел его на сильные и измученные годами за решеткой руки Саймона. На этот раз, он понимал, ему не удастся снова ухватиться за третью границу, будто за спасательный круг. На этот раз, к его собственному ужасу, он хотел поговорить с ним об этом. И, уставившись на чужие обнаженные запястья, жестоко обожженные и грубо затянувшиеся, решительно вздохнул. — Что ж. Я готов ответить на этот личный вопрос, прокурор Блэквилл, — подтвердил он, надеясь, что нарочитый профессионализм не даст ему возможности при желании солгать. Блэквилл усмехнулся, услышав подобное обращение в собственной спальне, но вмиг посерьезнел. — Почему ты всегда оставляешь рубашку? Пусть Наюта был готов услышать это, пусть он уже тысячу раз представлял себе этот разговор, кровь отхлынула от его лица, и он сжал правую ладонь в кулак, скрывая черное тату дракона. Это тату было ежедневным напоминанием той силы, частью которой он некогда был. Силы, способной прорваться через годы лжи, ненависти и террора, которому подвергала невинный народ  Га’ран. Силы, которой не хватило самому Наюте, когда из-за грязного шантажа он оказался марионеткой в чужих руках, чтобы осознать это с должной ясностью и не перейти на сторону врага. Это была одна из его слабостей. Другой же были собственные воспоминания, тесно и жестоко переплетенные с его настоящим, словно прикованные колючей проволокой, от которых было не так просто избавиться и с которыми еще сложнее оказалось смириться. — Даже я не всегда готов отпустить и двигаться дальше… И то, что находится под этой рубашкой, давно мертво. Я мертв под ней, а мертвым чужды эмоции и чувства, — монотонно говорил Садмади, будто читая мантру, и медленно, нерешительно вытаскивал полы рубашки из-за пояса. — Ч-Что ты делаешь? — воскликнул Саймон, выкатив глаза. — О чем ты? Рот Наюты растерянно открылся, будто бы он собирался сказать что-то, как-то оправдаться, но тут же прикусил язык и мотнул головой. Его зрачки бегали из стороны в сторону, останавливаясь то на озадаченном Блэквилле, то на его руках, то на холодном белом свете, то на собственных бедрах. — Я покажу тебе, — наконец отрезал Наюта и, нахмурившись, вновь уставился на Саймона. — Ты уверен? — уточнил тот, и голос его едва не дрогнул. Выражение лица Блэквилла ничем не отличалось от Садмади. Серьезный, но испуганный взгляд, плотно поджатые губы, часто и отчаянно вздымающиеся плечи. Наюта задумался еще на мгновение, затем коротко кивнул и отвернулся. Белоснежная рубашка, не заправленная в кремовые брюки, теперь сидела свободно, оберегая тонкое тело от лишних взглядов и лишних прикосновений. Однако теперь в этой защите Наюта не нуждался: наконец, он был готов довериться Саймону. Он сел на край кровати, перед Блэквиллом, спиной к нему, чтобы не дать выступившему на щеках румянцу выдать его волнение. Длинные дрожащие пальцы потянулись к пуговицам, что все норовили выскользнуть из хватки, и чтобы не позволить им дать ему время передумать, Садмади оттянул рубашку вперед, прижимая ее к изящной спине. Саймон сглотнул, увидев, как тонкая белая ткань обволакивает подвижные лопатки. На мгновение ему показалось, что перед ним сидел ангел, тщетно пытавшийся расправить обломанные крылья, будто бы он готовился вот-вот взлететь и умчаться прочь из этой мрачной комнаты, из этой мрачной реальности, но все равно не мог, отягощенный своим прошлым. Да, Наюта рассказывал, что не было в его жизни и момента, когда бы она не была под угрозой. Сын главного революционера страны, каждый день в своем отрочестве он искал обходные пути в родном городе, чтобы не пересечься с королевской стражей. Лучший придворный прокурор — цель номер один для всех тех, от кого он был вынужден отвернуться. Однако то, что открылось взору Блэквилла, стоило хлопку упасть с тонких плеч и остаться на краю кровати, заставило его сердце сжаться. Спина Наюты была испещрена созвездиями рубцов и шрамов. Белая, словно чистый холст, только-только тронутый рукой художника. Губы Саймона разомкнулись, пока он изучал причудливый эскиз, и с них сорвался тихий смешок. Он опустил взгляд, вперив его в изуродованную кожу собственных запястий. —Увидел что-то забавное? — прошептал Наюта, не поворачиваясь. — Нет-нет, просто... — Блэквилл замолчал, вновь поднимая взгляд, — не такие уж мы и разные, как нам казалось. Задумавшись, Садмади глухо хмыкнул и дернул плечами, видимо, соглашаясь с высказыванием. Саймон неуверенно вытянул руку вперед и задержал дыхание, прежде чем коснуться темноватых следов, будто бы перед ним была скульптура из тончайшего фарфора. Наюта вздрогнул, почувствовав прикосновение к самому сокровенному, к тому, что он все эти годы хранил в секрете ото всех, даже от самого себя. Изо дня в день он прикладывал все усилия, чтобы избегать воспоминаний о нападениях каждый раз, когда касался собственной кожи. Грубые пальцы скользнули по белому бархату, соединяя один рубец с другим, и Саймон готов был поклясться, что дрожь Наюты от его прикосновений отдавалась болезненным звоном, будто бы он был недостаточно осмотрителен и все же разбил то сокровище, что было ему доверено. — Все хорошо? — спросил Блэквилл, приблизившись к мужчине. Наюта почувствовал прерывистое дыхание на своей шее, и она покрылась мурашками. Голос был низким и тихим, словно гипнотическим, потому Садмади потребовалось время, чтобы вернуть контроль над собой. — Да, все в порядке. Продолжай. Внимание Саймона привлек особо глубокий шрам у самого плеча, практически бесцветный, расходившийся, будто лучи утренней звезды. Не вполне отдавая себе в этом отчета, он положил ладонь на плечо Наюты и нежно обвел метку большим пальцем. — Бросили острым камнем, — холодно признался Наюта. — Я знаю, он… — Прекрасен, — перебил его Блэквилл и коснулся шрама губами. — Ты прекрасен. Саймон не видел слабой улыбки, украсившей лицо Садмади, но он знал, что тот улыбался. Его руку, так и оставшуюся на плече, накрыла чужая ладонь, и холодные тонкие пальцы обхватили немую грубую кожу там, где когда-то были тяжелые кандалы. Наюта сел вполоборота, взглянув Саймону в глаза, их пальцы переплелись, губы соединились в неспешном долгом поцелуе, веки отяжелели. Этот поцелуй был таким отчаянным, таким нужным, словно они пытались забрать друг у друга всю ту боль, через которую они прошли. В нем не было их привычной страсти. Лишь тоска, которую никто из них не привык делить, и некое совершенно новое для них чувство — казалось, теперь они понимали друг друга без слов. Садмади первый решил вернуться к реальности, и, будто бы ощутив взмах его ресниц, Блэквилл остановился и взглянул на него в ответ. Их губы наконец разъединились, и Наюта виновато отвел глаза в сторону, не желая чувствовать на себе чужой пытливый взгляд. Саймон рассматривал плечи и грудь, также окропленные то темными, то бесцветными метками. Его ладонь коснулась на удивление практически нетронутого живота, и он увидел, как мурашки покрывают белую кожу. Над самым поясом был небольшой, но глубокий шрам, и пальцы сами потянулись к нему. — Это… от ножа? — осторожно спросил Саймон, и Наюта резко кивнул. — Тогда мои навыки рукопашного боя еще не были доведены… до совершенства, — ответил Садмади, кусая нижнюю губу. — Я еще не мог как следует постоять за себя и тем более… защитить кого-то еще, — он тяжко вздохнул, его плечи опустились, взгляд прикован к правой ладони. Блэквилл вложил свои ладони в его и притянул к себе, целуя тонкие пальцы. — В этом нет твоей вины. Я знаю, ты сделал все, что мог. В глаза Саймону бросился единственный шрам на левом предплечье. Он был достаточно старым и начинал уже бледнеть, но все еще заметно выделялся на фоне гладкой кожи. Длинный, от запястья и практически до локтя, ровный, словно тщательно вычерченный, и вызывающий необъяснимое чувство тревоги. — Ты… ты пытался… — начал Саймон. — Я был глупым ребенком, — перебил Садмади, одернув руку. — Я… испугался ответственности. Саймон помотал головой, его тон стал спокойным, но серьезным. — Наюта, ты не должен оправдываться передо мной. Я здесь не чтобы осуждать тебя. Если ты не хочешь… — Но я хочу! — оторопело воскликнул тот, прижал руки к груди, затих и отвернулся. — Я знаю, что ты меня не осудишь. Просто… дай мне время собраться, — попросил Наюта, продолжая смотреть куда-то в сторону. — Конечно, — уверил его Саймон и заправил лавандовую челку за ухо, что скрывала едва заметный румянец под ясными, но такими печальными изумрудными глазами. Наюта не был против. Перебирая взглядом один предмет за другим, пытаясь сосредоточиться на чем-то ненавязчивом, Садмади намеренно избегал своей рубашки, дабы побороть соблазн вновь стыдливо спрятаться от своего прошлого под слоем одежды и застегнуть, запереть все новые чувства внутри. Однако ящик Пандоры был уже открыт, и то, что из него высвободилось, уже было не вернуть обратно. Наюта сделал глубокий вдох и почувствовал, как он дрожит: прерывистое дыхание, непослушные холодные руки — все это всегда сопровождало воспоминание о рассеченном предплечье. — Саймон, — наконец позвал Наюта, и тот повернулся, лицо его смягчилось. — Ты ведь… знаешь, почему я стал прокурором? — Чтобы спасать души умерших, осуждая причастных к их смерти? — предположил Блэквилл и услышал вялый смешок, будто бы он сказал совершенную несуразицу. — Я должен был уничтожить режим Га’ран изнутри, — исправил Садмади. Да, он сказал совершенную несуразицу. — Но не только у революционеров были планы на меня. — Га’ран использовала тебя, — сказал Саймон, его брови нахмурились. — Верно, — продолжил Наюта. — И когда я подобрался к ней слишком близко, она сообщила мне, что моя мать и моя сестра все это время были у нее. Я понял, что теперь из-за меня они оказались в смертельной опасности. Но пути назад у меня тоже не было. Мне казалось, что я остался один против всего мира — или скорее весь мир был против меня, — он остановился и вытер сухую щеку, видимо, по старой привычке. — Я испугался. Я решил, что без меня всем будет лучше: отцу, матери, сестре, революции и режиму. Но… Га’ран нашла меня. У нее уже была выстроена целая стратегия, как использовать мои навыки и связи, она не могла позволить себе просто так распрощаться с этим. Она не дала мне умереть, и впоследствии стала шантажировать меня еще и этой информацией. Ты… первый, кто узнал об этом, — Наюта слабо улыбнулся. Блэквилл сидел, молча уставившись на мужчину напротив, и не мог найти, что ответить на это признание. — Я… и не догадывался. Мне жаль, — все же выдавил он. — Но почему ты решил рассказать мне? На мгновение Наюта растерялся, его глаза метнулись то в одну, то в другую сторону, но затем все же остановились на Блэквилле и приобрели какое-то лукавое выражение. — Разве это не было бы честно? Ты уже рассказывал мне о своем прошлом… — улыбнувшись и склонив голову сказал он. — Обстоятельства были… другие, — возразил Саймон, оглянувшись вокруг. — И все же, — Садмади снова задумался. От прежней улыбки не осталось и следа, он поморщился, словно от боли, и умоляюще посмотрел на мужчину. — Мне нужно было, чтобы ты узнал. Саймон, собиравшийся продолжать спор, сомкнул губы и кивнул. — Я понял, — произнес он и накрыл злополучный шрам своей ладонью. — Я ценю твое доверие. Наюта же накрыл руку Саймона своей, снова касаясь его омертвевшей кожи, и ухмыльнулся. Нет, все-таки они разные. — Надеюсь, я смог ответить на твой вопрос, — тихо произнес он и отстранился, — и не разочаровал тебя, — он потянулся к рубашке. Блэквилл погрузился в раздумья, его глаза сузились. Вопрос? Ах, рубашка! — Постой! — воскликнул он, перехватив запястье Наюты над самым белым хлопком. Садмади резко обернулся, осмотрел Саймона с ног до головы, будто бы не ожидал увидеть его перед собой, перевел взгляд на то, над чем угрожающе нависла его рука, и, опомнившись, подался вперед, позволяя мужчине заключить его в объятия. — Похоже, старые привычки трудно искоренить, — прошептал Наюта, сжимая чужие сильные плечи. Саймон, сам от себя того не ожидая, содрогнулся, практически почувствовав шепот на мочке уха, но ничего не ответил. Он лишь отодвинулся от мужчины, но не слишком, не высвобождаясь из его рук, и, запустив пальцы в лавандовые волосы, заключил его в новый поцелуй. Наюта углубил его, ослабив хватку, и оба они заметили эту причудливую метаморфозу: место страсти органично заняла нежность, будто бы она была здесь всегда, будто бы с самого начала все так и должно было быть. Все их движения были размеренными, осторожными, и их прежняя горячность казалась им бессмысленной гонкой без победителей и проигравших. Теперь же они самозабвенно наслаждались друг другом, словно весь мир готов был подождать, ведь им бежать больше было незачем. С особым наслаждением Наюта стянул футболку Саймона, обнажая его массивное тело, возвышающееся над ним — так было теперь честнее. Их пальцы переплелись и сомкнулись, их губы изучали чужие грудь и шею, пытаясь наконец встретиться и позволить мужчинам слиться воедино. Новый поток чувств и эмоций нахлынул на них, так что от былых границ больше не оставалось и следа. Обессиленные и удовлетворенные, они лежали у изголовья кровати в объятиях друг друга, впервые чувствуя тепло своих тел, не разделенных тонким барьером из белой ткани. Блэквилл очарованно провел рукой по испещренному шрамами торсу Наюты, но вдруг сосредоточился, увидев, как щеки мужчины порозовели, и оставил ее покоиться на его груди. — Саймон? Что-то не так? — обеспокоенно спросил Садмади. Однако тот лишь усмехнулся, почувствовав, как под его ладонью заколотилось чужое сердце. — Я просто должен был проверить, — уверенно ответил Саймон. — Ты мне соврал, мерзавец, — его глаза загорелись, улыбка промелькнула на его лице. — О чем ты говоришь? — Наюта прищурился, пытаясь понять, в чем его обвиняют. — То, что ты так тщательно скрывал под своей рубашкой, — Блэквилл поцеловал его грудь там, где белел старый рубец. — Ты жив.