Белое безмолвие

Над Катамарановском развернулась зимняя ночь, студёная и снежная, похожая на новогоднюю ярмарку; шло уже двадцатое января и все гирлянды, ёлки были убраны, но остались огни магазинов и ресторанов, уже не работавших, но зазывавших внутрь холодным, синеватым свечением и закруглёнными шрифтами. Утопали в снегу крыши домов и омертвевшие лужайки, клумбы, запотевали стёкла последних автобусов. Улицы утопали в полуночной безлюдности, и только на площади под выбеленным фонарным светом двое бродили, положив руки в карманы, гуляли так близко, что можно было зимним паром дыхнуть другому в лицо. — Я не понимаю, Игорь, как ты вообще зимой в ватнике ходишь? — сказал Иннокентий, закутывая шею плотнее в шарф и натягивая шапку на уши. — Нет, я, конечно, понимаю... Но не очень. В перчатках было холодно, так что он их снял и грел теперь руки своим дыханием с переменным успехом: очки всё время запотевали. — Дай помогу, Кеш. Игорь прикоснулся раскалёнными руками к его ладоням, погладил все их линии; Инженер вздрогнул, не ожидая, что его так прошибёт тепло другого человека посреди этой белой смерти; впрочем, это было особенное, сверхъестественное, катамарановское тепло, и другого подобного огня ему не найти. Игорь поднял Кешины ладони к своему лицу (Кеша поклялся бы, что на его ру́ки отражались оранжевые огоньки) и начал зацеловывать каждый палец запахом спирта и хвои. — Ну что, водолаз, потеплело? — О-о-очень хорошо, только я всё равно не понимаю, как ты свои скипидарные фокусы — конкурсы — вытворяешь. — Так кто сказал тебе, дурачок, что это фокусы? Это всё на самом деле. — Игорь вытащил из карманов штанов две бутылочки скипидара. — Ловкость рук, да и только. Не будешь? — М-м, я твои субстанции не пью и даже не употребляю. Катамаранов спрятал бутылочки обратно в карманы и снова взялся за руки Инженера, уже потеплевшие. — Игорёша, ты не мог бы, пожалуйста, чуть поменьше жарить? Я ж не думал, что ты такая печка... Игорь, знаешь, ты такой хороший, слаще сахара, хоть на чёрта похож. — Если я слаще сахара, то ты что за рафинад будешь? — ответил Игорь с нежностью и с укором, который так легко можно спрятать за обыкновенную дружескую шутку, но тут схоронено было что-то погорше. Тут была схоронена обида на него, но больше — на его судьбу, протянувшаяся с однокласснической поры. Иннокентьюшка — пушинка, летящая туда, куда его ветер пошлёт. Иня — заросшее сахаром молочное озеро, куда нельзя ступать — испачкаешь да и сам, чай, утонешь в непрошенных нежности и слезах. Инюша — умница, застрявший на месте, живущий вполоборота. Кеша — чистая роса, бюрократические чернила, формалин живого человека. А где в этих ласковых именах затерялся Иннокентий? Но, Катамаранов верит — потому что видел — он соткан не из одного лишь эфемерного шёлка и белых крыльев бабочки. Потому что ни один живой человек не соткан. Он видел его простую человечность — видел его трепет, слышал его стоны и прерывистые вздохи, которые ему порой от стыдливости, от целомудрия уже опытного человека, хотелось заглушить, перерезать, но которые его предавали, выдавали целиком с кудрявой головой, и, казалось, даже волосы на ней готовы были покраснеть. Видел, как он увлечён своими разработками, за которые получает копейки; как творческая, вдохновенная мысль скачет подчинённо, но свободно и резво. Двадцать пять лет прошло с той поры, когда он впервые увидел одного неловкого, но лучезарного мальчика на школьной линейке с букетом хризантем. Он знает о Кеше столько, что слова ломаются, стираются в бессмысленную кашицу. Инженер принял его вопрос всерьёз и вслух размышлял, что же это за самый сладкий сахар. — Горе ты моё сладкое, луковое, Иннокентий... Игорь обнял его и, заплакавши, промочил слезой его щеку, размазал, чтобы она не застыла на морозе. — Ты это ч-чего, зачем заплакал? Ну не плачь же, хорошо всё будет... — И так всё хорошо, ничего менять не надо. И ты такой, Кеша, родной и замечательный. Если бы ты только помнил... Уехал последний автобус домой; на окраине города кто-то запустил фейерверки. А они так и стояли под фонарём, прижавшись друг к другу.