***
Стайлз верит людям. Не чудовищам. С ними у него исключительно деловые отношения — переступать черту он умеет (и ему это чертовски нравится), но это не тот случай. Он вырос в доме человека с оружием и был воспитан в лучших традициях благородного шерифа Бейкон Хиллс — «Защищай в первую очередь людей, Стайлз, даже если это будет значить, что на твоей спине окажется пара новых шрамов от зубов и когтей». Стилински-младший так и поступает — болтает без умолку, сверкает глазищами-фонариками, источает простосердечность и разбитную радость, не омрачённую неприглядными фактами жизни, но сам тянется рукой к карману, в котором спрятан отцовский швейцарский нож-раскладушка. Стайлз чудовищ различает с первого взгляда, и Скотт — не один из них (и Лидия тоже), а вот Дерек Хейл и его ручная стая — та ещё компания отморозков. Среди них выделяется один — кудрявый, нескладный, нахальный оборотень. До своего обращения Айзек Лейхи был тенью — серой и неприметной, прячущимся по закоулкам мальчиком-призраком, но теперь он зажёгся всеми цветами радуги, точно фейерверк, который летит прямо ему в лицо. — С дороги, Стилински, — угрожающе произносит он и проносится мимо, задевая его плечом. Стайлз усмехается, потирая ушибленное место, и в нём рождается глумливая месть, первозданная ярость — хорошо сдерживаемое желание убивать. Айзек Лейхи — монстр, потерянный и глубоко одинокий. Он путает им все планы и одной своей перекошенной ухмылкой разбивает вдребезги всю его уверенность. Стайлз не боится за себя, но за любого другого он готов перегрызть волку глотку. А за Лидию — в особенности.***
Лидия сбегает. От них обоих, и убитый экзистенциальным горем шут провожает её тонкую фигурку грустным взглядом. Безнадёжно влюблённый — безнадёжный в принципе. Рядом высокомерно хмыкают: — Жалкое зрелище, Стилински, — Айзек подпирает спиной стену и смотрит на него равнодушно, хотя Стайлз замечает жаркие смешинки в глубине его прозрачных голубых глаз. Он скрипит зубами: — На себя бы посмотрел, Лейхи, — огрызается он совершенно по-детски, иррационально отмечая в голове, что фамилия «Лейхи» трансформируется в его сознании в эпитет «лохматый», и это до одури правильно, потому что эта блохастая псина и правда лохматая, и это он даже не про шерсть и вырастающую за считанные секунды животную щетину, а про непослушные кудряшки, которые могли бы принадлежать какой-нибудь звезде французских фильмов-любовных-катастроф восьмидесятых годов. У Лейхи вообще антураж такой, будто он сошёл со страниц европейских романов про героев-неудачников с разбитым сердцем. Быть может, Стайлз не так уж и далёк от правды… — Расслабься уже, она никогда не взглянет на тебя так, как тебе хочется, — Айзек безмятежен в своём издевательстве, и Стайлз неосознанно сжимает руки в кулаки, готовый придушить говорящую шавку прямо в школьном коридоре. — Именно это ты говорил себе по ночам, когда представлял её? — спрашивает он, стараясь уколоть как можно сильнее, потому что знает — Лейхи, как и он, влюблён в неё. Во всяком случае, был — Стайлз не уверен, что желание свернуть ей шею является признаком чувств сердечных, хотя и не отрицает, что быть вместе с Мартин и не представлять порой её мёртвой невозможно. Как бы сильно он ни хотел врезать ублюдку-Джексону, но он его понимал, когда тот прожигал свою бывшую пассию огненным взглядом, которым можно было бы убить всю новоявленную стаю Дерека Хейла за раз. Айзек сладко оскабливается и цинично режет: — Я говорил себе это по ночам, когда дрочил на неё, — от его слов Стайлза подбрасывает на месте, в его зрачках расплывается керосиновое марево — брось спичку, и всё взорвётся к чёртовой матери. Он открывает рот, но давится гневом, а Айзек понимающе хлопает его по плечу и, уходя, бросает: — Тебе пора очнуться от сказочного сна и проститься со своей рыжеволосой принцесской. Быть может, она и не канима, но она всё ещё первоклассная сука. Айзек исчезает за поворотом, а Стайлз всё никак не может избавиться от ощущения, что его ткнули мордой в грязь.***
Он улыбается ей. Он. Ей. Улыбается. И в этом есть что-то завораживающее, что-то запретное, отчего Стайлзу рвёт грудину надвое. Хочется подойти и хорошенько врезать по его неправильно-смазливой роже, размазывая красные потёки по острому подбородку, и также хочется смотреть. Это похоже на французский театр абсурда — Камю нервно курит в сторонке, блять. Айзек раздевает её взглядом — наигранно, горделиво-претенциозно, ф а л ь ш и в о. Он играет на публику — только вся его публика — это Стайлз. Лидия читает их как открытую книгу и в ответ кривит красивые губы — соблазнительно обводит их языком, а потом расстёгивает одну пуговку на лёгкой блузе, обнажая бледную шею. Лейхи одобрительно присвистывает — удар засчитан. Стайлз же вцепляется в руку стоящего рядом и ничего не понимающего Скотта так сильно, что мог бы сломать ему какую-нибудь кость — благо, у оборотней иммунитет на такое, и не останется даже крошечного синяка. Жаль. Так Стайлз хотя бы знал, что поступает опрометчиво, когда утаскивает Мартин на виду у расслабленно-заинтересованного Айзека и, вжимая её в первый попавшийся угол, возмущённо шипит: — Что ты делаешь? Лидия невинно хлопает ресницами: — Ты о чём? — и хмурит изящные бровки, как будто недовольная беспардонным поведением Стилински. — Ты знаешь, — парирует он и добавляет: — Он опасен, Лидия. Он хотел убить тебя. — Меня хотел убить Дерек, — поправляет она его и легко сдувает упавшую на лоб прядь волос. Стайлз замирает на миг, а потом вскидывается: — Он в его стае. Весь его вид кричит о том, что она дурит, что она ошибается, а Лидия знает, что единственный, кто здесь ошибается, — это Стайлз. Пора бы ему признать, что у правил всегда должны быть исключения, что контроль п е р е о ц е н и в а ю т. — Я знаю, кто он, — серьёзно откликается Мартин и кладёт мягкую ладонь ему на грудь, а потом накрывает её его рукой, и Стайлз чувствует тепло — что-то нестерпимо жжёт ему кожу. Когда Лидия, ловко огибая его по дуге, удаляется на следующий урок математики, в его руке остаётся карта — маленький прямоугольный кусок бумаги. Он разворачивает её к себе лицевой стороной, и оттуда на него смотрит привлекательный кудрявый юноша, подвешенный на деревянном кресте вниз головой. Почему-то Стайлзу кажется, что у него глаза Айзека Лейхи.***
Он присматривается внимательнее — от Айзека фонит радиоволнами, те острым шпатом проходятся вдоль позвоночника, царапают прочную кость и оставляют след. Стайлз пытается закрыть глаза, но сетчатку жжёт серебром — от Айзека исходит свет — перламутровое свечение — едва уловимое, болезненно-настоящее. Он сам по себе такой — оголённый нерв, если присмотреться, обёрнутый в целлофановый пакет. Айзек — колючка, которая сама себя ранит, и Стайлз не замечает тот момент, когда понимает это окончательно. Возможно, тогда, когда наблюдает за ним в школе: Айзек исправно ходит на все уроки, пропуская их только в редких случаях, когда его вызывает на экстренную тренировку морозно-разъярённый Дерек, делает конспекты (Стайлз как-то заглядывает в них и обречённо выдыхает: это какой-то дикий пиздец, ничего непонятно, написано, как курицей лапой, но, видимо, Лейхи глубоко поебать) и пытается хоть что-то ответить мерзкому Харрису. Он ходит и на тренировки по лакроссу, и тренер привычно орёт на него, только вот за то, что тот доводит себя до полного изнеможения, чуть ли не выблёвывая на траву всю усталость, всю свою злость. Боль. У Айзека застарелые раны и искусственно выведенные инстинкты. И что-то подсказывает Стайлзу, что его Павловым был его собственный отец. Больной ублюдок, запиравший сына за любую провинность в морозильной камере в подвале их пугающе-мрачного дома. Айзек выучил свой урок, а Стайлз думает, что в гробу видел такие уроки. И всё равно Айзек — мудак. Без исключений.***
Теперь Дерек не пытается навязать свои взгляды Скотту, не демонстрирует открыто власть и силу, но его приёмыши всё ещё здесь; они — среди них, и Стайлз всё чаще касается ножа в кармане, готовый рассечь Эрике глотку и воткнуть лезвие Бойду в глазницу. Ступор случается с Айзеком. Который дёргает его за плечо на себя, спасая от падения и разбитого носа. Он бормочет под нос что-то неразборчиво-причитающее и неприязненно зыркает в его сторону: «Ты идиот, Стилински», — говорит его взгляд, а Стайлз и так это знает, потому что закапывать его труп где-то в лесу Бейкон Хиллс больше не хочется — хочется изучать. Когда-нибудь его неуёмное любопытство сведёт его в могилу, он знает это, но сейчас ему это побоку — Стайлз всей душой ненавидит предрассудки, даже свои собственные, и, если Скотт доверяет Айзеку, он попытается понять, почему. Больше Айзек не скалит зубы (это, правда, на него никак не распространяется), держится от Лидии в стороне и всячески помогает МакКоллу. Он говорит едкую правду, и никто не перечит ему в ответ, потому что есть в его словах какая-то магическая сила — ему верят. Но проблема в том, что никому не верит сам Лейхи. Он запирается в свой чулан, перевязывает руки-ноги тугими бинтами-удавками и заклеивает глаза чёрной изолентой. Стайлз не хочет, но представляет его связанного цепями в своё первое полнолуние и запертого в том ящике в собственном доме. От явившейся картинки скручивает желудок, и Стайлз, атеист от природы, перекрещивается. Наверное, Дерек был прав, когда протянул ему руку. Только вот Стайлз не уверен, что готов протянуть свою.***
В этот раз Лидия не гадает на них. Она сжигает всю колоду к чёртовой матери… Стайлз чувствует запах гари, а потому натягивает на себя толстовку и выходит из дома. На часах 1:03, отец на смене, а небо сегодня удивительно спокойное, и Стилински не находит ничего лучше, как пойти гулять. Он не звонит Скотту, потому что помнит, что у того завтра с утра важная контрольная по химии, да и настроение такое, что хочется побыть наедине с самим собой — подумать и, быть может, сложить уже этот паззл, который мучает его так долго. Картинка не хочет складываться воедино, и это выводит из себя — Стайлз не выносит чего-то не знать, чего-то не понимать, а сейчас он не знает ровным счётом ничего. Как будто он пуст и полон одновременно, но не может классифицировать, с чем это связано. В нём ворох мыслей бьётся грозовым ураганом и стекается дождевой водой в глубокую лужу, в которой при желании он мог бы утонуть. Стайлз и тонет — и некому вытянуть его на поверхность. Некому подать ладонь и подставить плечо (Скотт не в счёт — у Скотта и так проблем хватает, а его, Стайлза, заморочки ни к чему хорошему не приведут). Просто у Стайлза плохое предчувствие. Стайлз обожает попадать во всякие передряги. И, видимо, сегодня не исключение, потому что, когда он на мгновение отвлекается от внутренней дискуссии с самим собой, чтобы выбрать поворот на развилке дороги, то удивлённо застывает, заприметив напротив знакомую угловатую фигуру. Лейхи неподвижно стоит спиной к нему, и только боги и ведают, что с ним происходит и чует ли он присутствие Стилински вообще. Потому что Айзек Лейхи стоит около собственного дома, который уже давно ему чужой, и как будто не решается войти. Абсурд. Камю. Стайлз помнит. Уже почти полгода Айзек живёт в лофте Хейла и не появляется здесь принципиально, а теперь стоит и непроницаемым взглядом таращится на чернеющую в ночи дверь. Стайлз тяжело вздыхает и, проклиная себя в который раз, идёт в его сторону. Ему бы не лезть во всё это, не тормошить тараканов Лейхи и просто уйти подобру-поздорову, но Стилински же от природы гиперактивный и любит совать свой нос во все тайны, что скрывает неприметный городишко Бейкон Хиллс. Только вот теперь на очереди не серийный маньяк-убийца, не грабитель-домушник, да даже не хмурый волк-альфа, обращающий подростков направо и налево, а самый несносный парень на этом грёбаном свете — Айзек Лейхи. И что-то подсказывает ему, что его секреты куда серьёзнее пары трупов за гаражом и куда болезненнее. Он старается двигаться максимально бесшумно, хотя не уверен, что к оборотню вообще возможно подкрасться и тем самым застать его врасплох, но, как оказывается, можно… Когда он касается его локтя, легонько тряся, Айзек дёргается, как от электрического удара. — Что ты здесь делаешь? — тихо и неуверенно спрашивает Стайлз. Айзек какое-то время молчит, всё так же смотрит немигающим потерянным взглядом на крыльцо, восстанавливая взбесившийся пульс, и только потом бесцветно отвечает: — Не могу войти туда. Стайлз давится воздухом — Айзек говорит ему правду так легко, так открыто, так честно. Без нахальства, без яда, без насмешки. Хрипло и приглушённо, как будто вручает ему самое сокровенное, что у него есть, и, быть может, так оно и есть… Он окидывает его взглядом — бледное безэмоциональное лицо, напряжённая прямая спина и частое дыхание, от которого за километр тянет испугом. Лейхи нервно царапает костяшки пальцев, почти до крови, и закусывает губу. Порывисто выдыхает, и Стайлз почти слышит, как внутри него что-то затравленно скулит. Кусочек за кусочком, всё встаёт на свои места. Айзек Лейхи всю свою жизнь провёл в одиночестве, но теперь этот большой пустой дом стал его олицетворением, и внутри уже действительно ничего (и никого) нет — только тлетворный запах смерти и полуразваленные ступени, ведущие вниз — во тьму. Быть одному — паршиво, Стайлз знает это не понаслышке, а потому в нём что-то надламывается, и он предлагает: — Хочешь, зайдём вместе? Айзек кивает и позволяет ему пройти вперёд, следуя за ним. В этот раз — только за ним. Дверь скрипит, словно её не смазывали вечность, и этот звук режет чувствительный волчий слух, отчего Айзек морщится… Стайлз тоже больше не хотел бы слышать этот скрип ни разу в жизни. Слишком много в нём безнадёги. Как и в Айзеке. Тот осматривает внутренности дома, будто впервые видит. А может, и правда впервые — новые обстоятельства, новые взгляды, кто знает… Это слишком личное, и Стайлз предпочитает не копать глубже. Он сам оглядывается и помимо закономерного слоя пыли замечает на полу осколки стекла. Он поднимает вопросительный взгляд на Айзека, и тот отвечает ему вымученной улыбкой. В груди Стилински что-то ёкает. До этого момента он не понимал, что такое жить с отцом садистом, но теперь… теперь он начинает смотреть на Айзека иначе. Наверное, такая жизнь — это больно… Они не говорят, лишь бродят пустынными призраками по дому, не зная, куда сюда приткнуть, и когда Стайлз решает, что пора уходить, Лейхи останавливает его у самого порога и заглядывает в животрепещущие зрачки, его глаза немо умоляют: «Помоги». На Стайлза этот его туманный взгляд-тоска действует как пощёчина. Про себя он матерится и ступает следом за несуразным волком-перевёртышем. Лейхи цепляется за перила так, что те едва не трещат по швам, чудом не превращаясь в трухлявую крошку под его жестокими пальцами. Стайлз закатывает глаза и, бормоча что-то про то, что не нанимался в психологи для оборотней-подростков, кладёт тёплую ладонь ему на лопатку: тело под его кожей каменное, холодное, поражённое ядовитым страхом — Стилински чует это даже без волчих примочек, а Айзек даже не пытается скрыть — вероятно, он не такой дурак, как думал Стайлз. Айзек знает — мёртвое мёртвым, но когда и от тебя начинает исходить запах гнили — пора бежать. Айзек, например, приходит в дом покойного отца и дрожа всем естеством спускается в ненавистный чулан. Он становится прямо напротив громоздкого ящика и долго-долго смотрит на него. Стайлз не мешает — Стайлз читает тени — и самая большая, самая тёмная среди них — это Айзек. Графическая иллюстрация готического триллера, статуя-горгулья с переломанными крыльями, голем. Идиот. Лейхи проводит ладонью по ржавому металлу, собирая колючую грязь, и как-то кашляюще выдыхает: — Это я виноват. Окончание слов тонет в тяжёлом дыхании, за мгновение разогнавшемся с нуля до ста. Его начинает трясти, и он неловко машет руками в поисках опоры, но, не находя её, валится на пол, словно карточный домик. Голову простреливает огненная стрела боли, и вот Айзек уже задыхается, будто из лёгких разом выкачали весь воздух. И он уже готовится провалиться на самое дно, откуда он не сможет выбраться, но… Но тяжёлая рука на плече обжигает его калёным железом и не даёт этому случиться. Он, прилагая титанические усилия, приоткрывает глаза, подсознательно наказывая себе не опускать налитые свинцом веки, и видит перед собой обеспокоенное лицо Стайлза, который начинает его тормошить — сначала слабо, а потом всё сильнее и сильнее. Его губы что-то говорят, но Айзек не понимает. Он будто находится в лодке, которая пытается перенести шторм, — он теряет все ориентиры разом, пространство размывается и шатается-шатается-шатается, а в голове, в каждой клетке его организма будто установили систему безопасности, которая сейчас надрывается голосом разъярённой банши и сверкает кроваво-красным электрическим светом. Айзек чувствует себя в западне. Ему страшно. Стилински же действует чисто на природных инстинктах: рывком приближается к оборотню и хватает его за плечи, чтобы тот не разбил себе локти и колени о бетонный пол. — Эй, Айзек… Айзек, чёрт возьми! — Стайлз садится, а после вколачивает Лейхи в стык стен собственным корпусом, и получается так, что он прикрывает его собой, будто навесом. Где-то на краю сознания он делает себе установку сохранять достаточное расстояние между ним и Айзеком, чтобы не вызвать приступ клаустрофобии. После этого он вновь пытается достучаться до него, но безрезультатно. Айзек не реагирует на него и даже, похоже, не принимает за настоящего. Тогда Стилински вновь встряхивает его, да так, что несильно прикладывает головой о стену, но он не чувствует за это никакой вины, потому что Лейхи резко открывает глаза от физической боли и ошалело смотрит на него. Стайлз пробует ещё раз: — Айзек, слышишь меня? — тот находит в себе силы, чтобы слабо кивнуть: почему-то, чувствуя жар, исходящий от пальцев Стайлза, ему становится легче давать отпор тревоге, которая на мгновение перестаёт его душить и отходит на второй план, когда рядом раздаётся знакомый шёпот: — Не отключайся только. Это пройдёт. Ну же, Айзек, давай, какого чёрта ты тут нюни развёл?! Слушай мой голос. Слушай. Мой. Голос. Когда Айзек, помимо своей панихиды, звучащей пульсом собственного сердца, начинает слышать чужое — живое, горячее, большое, весь мир замирает. Кажется, страхи тут же прячутся по углам — скалятся, шипят, но уходят, потому что им не нравится, что рядом находится что-то такое сильное, уверенное и непременно тёплое. Именно поэтому Айзек собирает остатки сил и цепляется дрожащей не слушающейся рукой за край толстовки Стайлза и негромко шелестит: — Стилински… — Ага-ага, я это, я, успокойся, — ухмыляясь, отвечают ему и ещё крепче прижимают к тщедушной груди. Когда озноб начинает рассеиваться, а крупицы силы возвращаются к нему, он делает глубокий вдох и наугад тыкается носом куда придётся — получается изгиб чужой тонкой шеи. Под белой кожей с кучей родинок бьётся размеренный пульс — Стайлз как будто и не напряжён вовсе — просто у него в руках поселился безумный оборотень с проблемным прошлым и паническими атаками в придачу. Просто Стайлз снова не может пройти мимо… Что-то в нём рушится и обрывается в бездну. Айзек даже забывает, как дышать; Стайлз дышит за него — абсолютно спокойно, выверено — так, будто ничего не происходит, будто это не Айзек Лейхи в его объятиях пытается унять вновь вернувшуюся дрожь, будто он не признавался безмолвно в том, что всё понимает и видит, будто всего этого вообще никогда не было. Вот только всё это предельно реальное. Безумное, но реальное… Айзек Лейхи боится забыть прошлое и простить себя. И, наверное, ему везёт, что рядом оказывается шут-Стилински, ведь всем в этом чёртовом мире известно, что, когда нужно сделать прыжок в неизвестность, опираясь лишь на слепую веру, нет человека надёжнее. Айзек Лейхи закрывает глаза и наконец-таки отпускает себя. В тот самый момент он почему-то безоговорочно верит Стайлзу Стилински.***
После этого они не говорят и даже не видятся. Стайлз занят мистической рутиной в Бейкон Хиллс, а Айзек прыгает по лесам, пытаясь не получить нагоняй от вечно недовольного всеми и каждым Дерека. Их пути совсем не пересекаются. Ровно до второго по счёту полнолуния. Он обнаруживает Лейхи на собственном дворе, сидящего на мокрых от росы ступеньках. Руки сжаты в замок, вихрастая голова опущена вниз. Стайлз устало вздыхает и, подходя, спрашивает: — И почему ты тут? Айзек молчит. За всё время, что он ждал Стилински, он пытался придумать наиболее правдоподобную причину, но правда в том, что ни одна из них таковой не является, поэтому он неуверенно бормочет: — Мне некуда идти. — Дерек? — изгибает бровь Стайлз, надеясь всё-таки как-то избавиться от мохнатой проблемы. — Занят Эрикой и Бойдом. — А Скотт? — С Эллисон, — он замолкает, а потом поднимает на него взгляд: — Слушай, Стилински, я просто посижу тут — я не потревожу ни тебя, ни твоего отца, просто… «Просто я не могу пойти туда, к своему дому», — читает он по его глазам и в который раз мысленно хлопает себя ладонью по лицу, когда говорит: — Ладно, пошли. — Куда? — глупо переспрашивает Лейхи, и Стайлз рявкает на него в привычно саркастичной манере: — Ко мне в комнату. Не тупи! Если мой отец, возвращаясь со смены в участке, обнаружит на своём крыльце долговязого любителя Красных Шапочек, его либо инфаркт хватит, либо у тебя в заднице окажется на пару отверстий больше. Айзек, вопреки всему, усмехается и следует за хозяином дома. В комнате он занимает почётное место на полу у окна. Стайлз плюхается на кровать и кидает в него лишнюю подушку, Айзек ловит её и подкладывает под спину. Вытягивая ноги, он думает, что здесь очень уютно и что он бы остался здесь подольше, если бы ему позволили. О, если бы ему только позволили. — Ты уверен? — тихо, но твёрдо спрашивает он Стайлза, который роется в компьютере, совсем, кажется, забив на постороннего в собственном доме. — М, уверен в чём? — Стайлз бросает на него взгляд поверх крышки ноутбука, и голубое свечение от экрана делает его лицо скульптурно-острым, разбитым на линии и грани. Чёрное, белое, снова чёрное. — Во мне, — вот так просто, без обиняков, интимно-искренне. — Тебе напомнить, что ты притащил к себе оборотня-новичка, а сегодня полная луна? — в его словах сквозит ирония, насмешка, но Стайлза не так просто обмануть — в глазах Лейхи трепещет голодная тревога. Не за себя — за него. Стайлз зеркалит его ухмылку: — Дерек сказал, что ты нашёл способ себя контролировать и неплохо проявил себя в прошлое полнолуние. Но если ты хочешь, у меня в кладовке есть сумка с цепями, могу запаковать тебя по-полной, — Айзек отрицательно машет головой — ему хватило в своё время и цепей, и верёвок, и неудобного ящика с замком… И ему достаточно уверенности в голосе Стайлза, чтобы удерживать в себе человечность. Он не думает о Скотте (тот наверняка из кожи вон лез, чтобы не сорваться и не разодрать Стилински в первую свою ночь), не думает о Дереке, который обещал содрать с него шкуру в случае эксцессов, — он думает о Стайлзе — простом человеке, протягивающем руку к волку. Даже не осознавая этого… Они сидят полтора часа — Айзек молчит, Стайлз без умолку болтает, закидывая его мозг какой-то ненужной информационной шелухой, но его голос нравится Лейхи, и потому он совсем не замечает тот момент, когда действие луны усиливается, и по радужке растекается жидкое золото. Стайлз замолкает и пристально всматривается в его укрытый тенью силуэт. Длинные узловатые пальцы Лейхи слегка подрагивают, когда человеческие ногти сменяются звериными; клыки опасно поблёскивают в полумраке, и по комнате расползается пугливый рык. — Ну что, Балто, как ощущения? — нервно интересуется Стайлз, всё ещё помня, что перед ним не ручной пёс, а настоящий волк. (Не чудовище, нет). — Желание убить тебя не больше обычного, — зубоскалят ему в ответ, и он усмехается: — Что ж, тогда порядок, — Стилински ловко спрыгивает с кровати и плетётся к нему, резво опускаясь на пол подле его плеча. Кладёт ему худощавую ладонь на коленку и умиротворённо улыбается. Айзека дёргает: — Ты что делаешь? — Развлекаюсь, — беспечно откликается Стайлз, и Лейхи шумно тянет носом: — Ты чокнутый, Стилински. Абсолютно точно чокнутый. Ненормальный. Полоумный. Шут. Стайлз смешливо пожимает плечами и просит: — Посмотри на меня, волчья морда. И Айзек не может ослушаться, поворачивает голову и пропадает — в довольных искрящихся глазах Стайлза Стилински он находит решительность, которая передаётся и ему. Внутри волк уважительно порыкивает и преклоняет голову перед этим человеком. Стайлз же смотрит на оборотня в паре сантиметров от себя и отчего-то думает, что, возможно, у неправильных шутов, по типу него самого, спутником-хранителем может быть не белый пёс, а рыжий волк с беснующимися кудряшками на голове…***
Когда Стайлз бьёт тревогу, говоря о жертвоприношениях, Лейхи единственный, кто не смеётся. Он действительно верит, да и как тут не верить, когда люди погибают друг за другом одинаковой смертью, ровно по трое?.. Если Скотту МакКоллу не хватает ума, чтобы сложить два и два, то это уже его проблемы, а Айзек тоже видит закономерность и поэтому становится главной жертвой перевозбуждённого Стилински, вещающего о друидах, поклонениях древним богам и ещё чёрт знает какой чуши. Айзек спокойно пропускает весь этот бред между ушей, но внимательно наблюдает за ним — если какой-то маньяк утащит Стилински, его точно по головке не погладят. В этот раз они дежурят около дома Мартин, потому что в наполовину гениальной, наполовину безумной голове сына шерифа родилась мысль, что она может быть одной из… Они торчат тут уже часа три, если не больше, и Айзек не знает, как себя развлечь, поэтому решает идти ва-банк и тихо говорит: — Ты не отказался от Мартин. Стайлза передёргивает. Он помнит тот день, когда паршивый оборотень посоветовал оставить рыжеволосую красавицу, и теперь они снова возвращаются к этому. — А ты не отказался от совершенно незнакомой девушки, — парирует он, выискивая в памяти каждую из сотни попыток Лейхи убить оборотней-близнецов. Девушка, вытащившая его из передряги, уже мертва, но Лейхи плевать — у него всё ещё открытая рана размером с неё, и он так просто не оставит это. — Она спасла мне жизнь. — Считай, что Лидия спасла мою, — пожимает он плечами и на вопросительный взгляд Айзека отвечает: — Она — часть моей жизни. Как и ты, кстати, — зачем-то добавляет он, и бровь Лейхи ползёт ещё выше: — Это ещё почему? — Потому что ты предан Скотту. — Разве не Дереку? — ухмыляется Лейхи, а Стайлз качает головой: — Не пытайся надурить меня — я не слепой. И ещё — чтобы ты ни говорил, ты защищаешь Лидию. В ином случае тебя бы тут не было. — Может, я просто хочу затащить её в постель, — вот оно — снова одевается в свою броню и пытается задеть за живое, но Стайлз — умный мальчик, он учится на своих ошибках. Стилински усмехается: — Тебе там ничего не светит. — Как и тебе, — не остаётся в долгу Айзек. — Знаю. Но. Ты. Защищаешь. Её, — с чувством и расстановкой повторяет он, как для ребёнка, и смотрит тяжёлым взглядом на непослушного волка. Лицо того стремительно темнеет, и что-то ведьмовское блещет в его глазах. — Да ну? — переходя на сладкий шёпот, спрашивает он и подходит совсем вплотную. — Может, лучше спросишь, защищаю ли я тебя, м? Стайлзу незачем, потому что это не вопрос, а ответ. Он прищуривает глаза и вызывающе-развязно тянет: — Тогда трахни меня. Айзек лишь довольно оскаливается, отрицательно качает головой и выдыхает полынной пылью в обкусанные губы — жарко и порывисто: — Я лучше перегрызу той суке горло. Айзек хочет иначе. Айзеку не нужна помощь в виде психопаток, выкашивающих всех девственников в округе направо и налево. Он умеет ждать — подождёт и сейчас. Стайлз же ждать совсем не привык. Он смеётся, и его глаза смеются тоже; он подаётся вперёд и целует несносного волка. Где-то там Лидия Мартин держит в руках две карты — Шута и Повешенного. Её глаза хитро блестят.