Крылья

Верховенский стаскивает с себя рубашку, обнажая бледную спину, расчерченную уродливыми рубцами. Шрамы сплетаются в абстрактную картину, которая позволит испытать лишь невыносимую боль и страх. Верховенский оборачивается через плечо и видит в дверях Ставрогина с ехидной ухмылкой на лице, от которой расползается неприятный и холодный пот по всему телу. Верховенский пошатывается и выглядит безумно устало, но тем не менее натягивает на свои уста приторную улыбку. В воздухе витает запах пота, дешевого парфюма и табачного дыма. Алые простыни смяты и откинуты к краю кровати. На матрасе можно увидеть сальные пятна, которые, кажется, впитались туда навечно. Ставрогин, конечно, следит за обстановкой в комнатах, но в последнее время он стал более рассеянным, хотя с первого взгляда может показаться, что ничего и не изменилось. Однако поменялось многое. Наверное, все из-за этого мальчишки с окраины. Мужчина не совсем пока разобрался. — У тебя клиент, Петруша, — молвит Ставрогин, опираясь на трость. — Не должно быть. Я со всеми распрощался, со всеми закончил, — отвечает Петр, рвано выдыхая и прослеживая взглядом скинутую с плеч рубашку. — Дак это те, — небрежно машет рукой Николай. — Впрочем, я не спрашиваю сколько у тебя денег, не спрашиваю сколько мужей, это мне неинтересно, Петруш, — мужчина приближается к полуобнаженному юноше и хватает за подбородок, заставляя смотреть, глядеть прямо себе в глаза. — Я боюсь открытых окон, — чуть слышно шепчет Петр. Ставрогин зло усмехается, отводя ладонь в сторону, разрешая Пьеру подойти к форточке. — Помни, с какой помойки я тебя подобрал, Петруша. Держи это у себя в голове каждую секунду. Ты должен быть мне благодарен, должен боготворить, — равнодушно продолжает Николай, совершенно безразлично разглядывая Верховенского, что беспомощно ухватился за край подоконника, словно утопающий. Думаю, стоит заметить и то, что окно он распахнул, а грудь его бешено вздымалась от глубокого и скорого дыхания. Волосы трепал легкий ветер, словно целуя. Лунный свет печально-тускло обводил покрытое шрамами, синяками и царапинами тело, словно стараясь перенять, забрать всю его боль себе. — Я помню. Я всегда буду Вам благодарен, — говорит Петр уже давно заученные слова. — Говорил ли я, что боюсь верхних этажей? — спрашивает юноша, слегка хмуря брови. — Хотя скорее боюсь не высоты, а своих мыслей. — Мне плевать, — жмет плечами Николай Всеволодович. — Не хмурься, ты так будто бы старше становишься. Я такое не люблю. Верховенский вновь начинает улыбаться, словно заведенная ключом игрушка, хотя впрочем он и был таковым. Всего лишь игрушкой. — Покажи-ка лучше, как ты благодарен мне, — мужчина усаживается в обитое алой тканью кресло и разводит бедра в стороны. Верховенский встает пред ним на колени, делая все так, как учил его Николай, как нравится Николаю; страшится он лишь одного: удара металлическим набалдашником ставрогинской трости за неумелое движение или лишний вздох или слово. Верховенский никого в своей жизни одновременно так не боялся и не любил, как Ставрогина. В ту ночь Ставрогин невесомо касается губ Петра. Следующим же утром труп Верховенского находят под окнами его же спальни. Люди говорили, что это самоубийство, однако Николай Всеволодович знал. Знал все со слов самого Петра: — У меня словно крылья вырастают, когда ты ко мне прикасаешься, когда целуешь, Николаша, — он помнит, как в тот миг сияли голубые глаза мальчишки, знает, что смог бы поддерживать сей огонь, не позволив ему угаснуть. Но не сумел. Нет больше мальчонки. Угас.