***
— Так ума и не нажил, стервец! — Петр Иванович был вне себя. Точно дикий барс в клетке метался он гостиничному номеру из угла в угол. — Приехали в родовое гнездо, добро пожаловать! Вот же ж поганец! Ты только подумай: за год всего, за год! — спустить имение, довести до продажи! А в довершение всего еще и это… Руки на себя наложить задумал. — Что же теперь делать? — робко спросила Лариса, чуть поморщившись. От долгой дороги у нее разламывалась спина, да и ребенок вновь принялся толкаться. — Ну, я этого так не оставлю, — отозвался Петр Иванович. — Абы кому я имение не отдам, придется через суд все решать, я так думаю. Что с тобой? — заметив выражение ее лица, он быстро подошел к ней, сел рядом и взял за руки. — Тебе плохо? — встревожился он. — Нет, просто устала… Пройдет! Вы бы тоже… Не надо так переживать, Петр Иванович. Увидите, все обойдется как-нибудь, — она придвинулась ближе и погладила его по щеке. — Твоими бы устами, милая. Словом, безоговорочно было решено, что им нужно остаться и попытаться вернуть то, что потеряли. На окраине Нежина Петр Иванович снял дом, где они и провели первые полтора года после возвращения из Европы. Честно признаться, Лариса порой жалела, что они уехали из Парижа, поскольку там все было по-иному. Она успела привыкнуть к тому, что никого, кроме них с Петром Ивановичем рядом нет, и не нужно больше стыдиться своего двусмысленного положения, сносить косые взгляды и шепотки за спиной. Вся обслуга в гостиницах, ресторанах и театрах, просто случайные знакомые говорили ей «мадам» и почтительно склоняли голову. Впрочем, теперь и здешняя публика должна была замолчать: золотое колечко на безымянном пальце Ларисы заставило их проглотить все прежние усмешки и едкие замечания. Поначалу, разумеется, Лариса и думать не думала, что все окончится именно так. Теперь же она и не представляла, как сложилась бы жизнь, если бы тогда, во время выступления, ей не пришла вдруг в голову шальная мысль подойти во время танца чуть ближе к краю сцены да озорно подмигнуть тому, как она мысленно назвала его, «неотесанному мужлану» в ложе. Между прочим, места те, Лариса прекрасно об этом знала, были самыми дорогими, и обычно там сидели друзья директора театра. Гостей, что заняли ложу в тот вечер, Лариса, разумеется, не знала, да даже если бы те и возжелали познакомиться, то отказалась бы. Потому как тот невоспитанный грубиян попросту проспал весь спектакль. Только что не храпел на весь зал: ну не позорище ли, скажите на милость? Вот она и решила чуть расшевелить и развеселить его, пусть де знает, что даже и в провинциальном театре есть, на что посмотреть. Потом, спустя годы, они всякий раз громко смеялись, вспоминая тот вечер. Уловка Ларисы удалась, «неотесанный мужлан» таки проснулся и хлопал потом громче всех, а через пару дней и вовсе явился «засвидетельствовать свое почтение». Вот уж не новость, подумала тогда Лариса, к подобному она привыкла: многие поклонники искали ее внимания, вне всяких сомнений, надеясь на большее. Но она, тем не менее, держала их всех на расстоянии, несмотря на то, что многие и убеждали ее в том, что, мол, она ведет себя глупо. Дескать, рано или поздно ей придется ответить кому-то взаимностью, принять чье-то покровительство. До поры до времени Лариса отмахивалась от таких разговоров, но Петр Иванович оказался совершенно не похож на тех глупых молодчиков, которые считали, будто служительницы Мельпомены обязаны сразу пасть к ним в объятия только потому, что те соизволили оказать им несколько знаков внимания. Правда, поначалу-то она подумала, что он как раз из той же породы. Сделавшись в один момент завзятым театралом, он приезжал на спектакли, дарил ей цветы (что, к слову, бесило остальных актеров и актрис, поскольку букеты его были самыми роскошными, и дарить их впору было приме, тогда как Лариса была всего лишь артисткой кордебалета), подарки, обещал протекцию… Когда ей отдали таки главную роль, она окончательно поняла, что настроен он серьезно. С одной стороны, ей было лестно. Кому, скажите, не по душе, когда влиятельный и состоятельный человек, о котором говорили, что он «тверд, как кремень» и «никогда своей выгоды не упустит» — у твоих ног и готов ради тебя на все? А с другой, было немного боязно. Ежели прискучит ему сей роман, то Ларисе тогда в театр дорога заказана будет. Ей попросту не простят ни отстранение первой актрисы, ни главные роли, ни личный выезд и хвалебные статьи в газетах. Но чем дальше, тем все больше и больше ей стало… абсолютно наплевать и на театр вообще, и на свою карьеру в нем в частности. Ларисе не хотелось, чтобы Петр Иванович уходил не потому, что она лишится его протекции при театре. Она не хотела терять его потому, что без него ей было попросту невмоготу. Она ждала его визитов, ей грели душу его пылкие признания и хотелось верить им безоговорочно. Впрочем, она очень быстро перестала сомневаться и — будь что будет — верила! — Вы лучшее, что было в моей жизни, Лариса Викторовна! Никогда я не откажусь вас! — говорил он ей, и сердце так и замирало от восторга. Помимо всего прочего, это были и ее собственные слова: лучшим, что с ней могло случиться в жизни, оказалась встреча с этим человеком. И уже ничего не пугало и не останавливало: ни разница в их положении и статусе, ни в возрасте. Ей хотелось только одного: быть с ним. Чтобы он был с ней — с ней одной, чтобы ей не приходилось ни с кем его не делить. Хотя сначала она пыталась утешаться мыслью, что самое главное — это их чувства, и плевать на все остальное. Кто бы что ни говорил, но никто не сможет запретить ей любить человека, которого выбрало ее сердце, и который всей душой любил ее. Но потом об их связи узнали в обществе. Да еще тот ужасный скандал на свадьбе, которого она и по сей день не могла ни простить себе, ни забыть, и некуда стало деваться от осуждающих взглядов, сплетен и домыслов. Прекрасно понимая, что пережить это будет ой, как тяжело, она раздумывала, не лучше ли все же будет и в самом деле прекратить всякие отношения с Петром Ивановичем. Тот, однако, и слышать не желал об этом: — Я никуда не отпущу тебя, Лариса. Потому что люблю и только с тобой буду счастлив, ты знаешь это, ведь ты и сама любишь меня! — Люблю, но вы же видите: не будет нам счастья, Петр Иванович, все против нас! — И слышать ничего не желаю; мы уедем с тобой в Париж, Лариса! — принял решение Петр Иванович. — Куда угодно, только подальше отсюда. А когда он пообещал ей повенчаться, она поверила окончательно, что нужна ему, и что не сможет без него… — Вот теперь, наконец-то, все по-людски, — улыбался Петр Иванович после того, как священник из храма Святой Великомученицы Екатерины в Чернигове обвенчал их. — Ты — моя законная супруга, пани Червинская. И никто, никогда больше не посмеет тебя обидеть ни словом, ни намеком, ни взглядом. Теперь мы с тобой будем по-настоящему счастливы. Веришь? — Конечно, верю… Но дело было вовсе не в том, что кто-то мог теперь осудить их, вовсе нет. Просто жизнь в Европе была для Ларисы этакой сказкой, беззаботным времяпрепровождением, когда можно ни о чем не думать, кроме как о том, что она теперь всегда будет рядом с человеком, который для нее дороже всех на свете. А возвращение домой несло с собой и возвращение всех житейских проблем и трудностей. Причем, ладно бы речь шла о прежних разногласиях Петра Ивановича с сыном, но внезапно оказалось, что дела обстоят куда как хуже, нежели были до их отъезда. Потянулись дни, наполненные волнением и переживаниями: Петру Ивановичу нужно было думать о предстоящей тяжбе, о сыне, который медленно поправлялся после неудачной попытки свести счеты с жизнью, а после — ему и вовсе грозил суд. Одно лишь событие скрасило те безрадостные дни: через два с половиной месяца после возвращения в Нежин родились Ларочка и Левушка. Имена эти Петр Иванович выбрал сразу, как только стало известно о беременности Ларисы. Вернее, он-то был почему-то уверен, что первенцем у них будет непременно мальчик, и всегда, всю дорогу в разговорах называл не родившегося еще тогда сына Львом Петровичем. — Тебе нужно питаться правильно, — бывало, выговаривал он супруге, когда она отказывалась, скажем, от овощного рагу. Первое время ее тошнило от одного только вида вареной моркови. — Ведь Льву Петровичу-то нашему надобно расти большим и здоровым. — Вы так уверены, что это Лев Петрович? А ежели будет дочка, Петр Иванович? — смеялась Лариса. — Если дочка, то никаких сомнений — Лариса Петровна, — как нечто абсолютно обыденное и не требующее возражений отвечал Петр Иванович. Такие разговоры велись между ними постоянно, это стало своего рода неким ритуалом, и Ларисе было безумно интересно, кто же все-таки родится первым. Первой родилась дочь, впрочем, сын тоже себя ждать не заставил. — Вот и конец всем спорам! — обрадовался Петр Иванович. — Они видимо поняли, что противоречие это неразрешимо, и нам с тобой необходимы оба: и сын, и дочь. И это просто замечательно, что оба же не захотели ждать, родились вместе. Пусть и всю жизнь будут вместе — любят и поддерживают друг друга. — Так тому и быть, — кивнула Лариса. — А мы с вами должны сделать все, чтобы они были счастливы. — Ты права, и теперь я уж точно не повторю прошлых ошибок, — тихо проговорил он. Лариса лишь вздохнула. Тут уж ничего нельзя было поделать: судьба Григория Петровича чрезвычайно беспокоила его отца, и Петр Иванович постоянно думал о старшем своем сыне. — Знаешь, ежели б теперь все заново начать, — один раз признался он ей, — я бы себя иначе с ним держал. И может быть, он другим бы вырос. — Но ведь и вы, и супруга ваша все ему отдали, — возразила Лариса. — Он ни в чем отказа не знал. — Да, — вздохнул Петр Иванович, — но понимаешь, мать баловала его, тряслась над ним, как наседка. Оно понять-то ее можно: у нас ведь, кроме него, еще две дочери родились, но не выжила ни одна, к несчастью. Меня раздражало, что она все ему позволяет и пресекает любые мои замечания; Гришенька был у нее свет в окошке. Вот я и махнул рукой, пусть мол, сама и расхлебывает, когда он вырастет. Потом решил, что должен исправить ошибки жены: буду, мол, с ним построже, это ему на пользу пойдет. — Вы все равно любите его, я же знаю! Иначе и быть не может: он ваш сын… — Но он этого так и не понял, — отозвался Петр Иванович после продолжительного молчания. — Думал, я требую от него лишь одного: фамилию нашу не посрамить. А любить его, просто любить как сына, я, видишь ли, не способен оказался. Он мне так и сказал, Ларис! Ты и представить себе не можешь, как это… больно! Так что получается, как ни крути, кругом я виноват. Во всем виноват, что с ним случилось, что он натворил и что сейчас с ним происходит. Лариса грустно покачала головой и обняла его за плечи: — Неправда! — прошептала она ему на ухо. — Вы не виноваты, но и не переживать, не жалеть Григория Петровича, не думать о судьбе его, не можете именно потому, что он — ваш сын, и вы любите его. — Что бы со мной было, Лариса, если бы не ты! — тихо проговорил он. — Ты одна меня понимаешь. — Просто я люблю вас, и вы это знаете. И всегда так будет. И они, — Лариса кивнула на колыбель, где спали дети, — будут любить и почитать вас. Как и подобает. Дело Григория Червинского было довольно громким. Газеты несколько месяцев кряду только и писали, что об этом. Лариса видела, как всякий раз, когда Петр Иванович открывал новый выпуск, лицо его мрачнело. Во время судебных заседаний он уезжал в город, а возвращался всегда мрачнее тучи. Лариса знала, что он заплатил немалые деньги защитнику, дабы тот, как мог, постарался смягчить участь его «непутевому сыну». В тот день, когда был оглашен приговор, Петр Иванович не спал всю ночь. Лариса, уложив детей и вверив их заботам кормилицы, сидела рядом и держала его за руку. — По крайней мере жив останется, — вздохнул Петр Иванович. Лариса не нашлась, что ответить, просто крепко сжала руку мужа… На другой день он отправился повидаться в последний раз с Григорием Петровичем; родственникам дозволялось свидание. А вечером, по возвращении домой, Петру Ивановичу стало плохо. — Беречь вам себя нужно, пан, — заявил Петру Ивановичу и насмерть перепуганной Ларисе доктор, — не волноваться почем зря. Иначе сердце свое совсем износите раньше времени. — Ничего со мной не случится, все будет хорошо, — улыбнулся Петр Иванович Ларисе, — не бойся! Лариса ухаживала за ним, исправно давала лекарства и следила, чтобы супруг четко исполнял все предписания доктора. Однако же Петр Иванович через пару дней уже встал с постели, заявив, что у него де слишком много дел, чтобы он мог позволить себе валяться и прохлаждаться. — Но Петр Иванович, — взмолилась Лариса, — доктор велел вам лежать! — Да ну его к черту! Выдумал тоже: это что, мне похоронить, что ли, себя в четырех стенах?! Не переживай, — обнял он ее, — рано мне умирать, у меня еще слишком много дел здесь. Раньше, чем Ларочку нашу замуж за порядочного человека не выдам, а заодно и Левушку не женю на достойной девице, нипочем не помру, обещаю! Время шло, и мало помалу жизнь наладилась, вошла, как говорят, в привычную колею. Петру Ивановичу все же удалось вернуть себе Червинку, и вскоре они переехали туда. — Видишь, я говорил тебе, Лариса, что и дом, и имение снова будут нашими. Ради наших детей стоило добиваться своего. Им ведь тут жить в конечном итоге. — Что ж, — сказала Лариса, — думаю, вы правы. Придется начинать все сначала и стараться сделать так, чтобы всем нам было здесь удобно. В сущности, так оно и случилось. Занимаясь хозяйством, Лариса постепенно привыкла к роли хозяйки и уже не мыслила себя без этих стен, ставших ей по-настоящему родными. Она освоилась довольно быстро, и уже очень скоро ей стало казаться, будто всегда так и было. Она нанимала слуг, следила за порядком в доме, воспитывала детей. Из слуг, как и из работников в поместье, остались лишь вольнонаемные. Хорошо все обдумав, они с мужем пришли к выводу, что в плане отпущенных предыдущим хозяином (пусть даже в свое полное распоряжение он поместье так и не получил) крепостных, лучше будет оставить все как есть. Они остались на положении вольнонаемных, могли поступить на работу и получать жалованье, а заодно и постепенно попытаться выкупить свои наделы, выплачивая аренду. Собственно, таким образом поступало все больше и больше землевладельцев (по европейскому, как они говорили, образцу). И к шестьдесят первому году, таким образом, пришли, если так можно выразиться, готовыми к переменам, благодаря чему окончательно перестроиться на новый лад не составило труда, а главное, не принесло особых убытков. Эти десять лет Лариса по праву теперь считала самыми счастливыми в своей жизни. Рядом с ней были самые дорогие и любимые люди: муж и дети, — они были все вместе, в своем родном доме, и все было замечательно. Сына и дочь Петр Иванович обожал, говорил, что это самое драгоценное сокровище, которое могла подарить ему супруга. У них были какие-то свои секреты: и сын, и дочь могли запросто устроить в отцовском кабинете очередную игру, несмотря на то, что тот мог быть занят. А ежели вдруг им взбрело бы в голову попросить papa присоединиться к ним — беспрекословно выполнял их просьбу. Он вообще не мог сказать им «нет», отмечая иной раз, что они де «веревки вьют» из него. Лариса иной раз даже пеняла мужу: не избаловал бы отпрысков. Поэтому время от времени именно ей приходилось быть с ними строгой, хотя, чего уж там скрывать, ей нелегко это давалось. Кроме того, Лариса стала помогать мужу заниматься не только домом, но и всеми делами поместья, а заодно и всем остальным имуществом. — Хозяйство у нас, сама видишь, большое, а мне одному, как ни крути, тяжеловато уже управляться. Так что остается надеяться на твою помощь, дорогая. — Я, разумеется, готова вам помочь, но ведь я мало что во всем этом смыслю. — Ну, — подмигнул ей Петр Иванович, — это поправимо. Научиться новому делу можно в любой момент. Было б желание. Конечно, первое время ей пришлось довольно-таки трудно, но постепенно будто туман рассеивался перед глазами, и она все больше и больше входила в курс дела. Когда Петру Ивановичу и в самом деле стало тяжело подолгу заниматься работой и выезжать в город или на дальние наделы, потому что в последние годы здоровье его, как ни прискорбно, значительно ухудшилось, Лариса легко смогла заменить супруга. — Вот теперь, — признался ей однажды Петр Иванович незадолго до кончины, — я буду спокоен. Уйду — ты у меня ни за что не пропадешь. Справишься… Она до сих пор помнила: это был ненастный декабрьский вечер, разыгралась метель; они сидели после ужина в гостиной, дети уже спали… Отложив в сторону газету, Петр Иванович посмотрел внимательно на нее и вдруг начал этот разговор. — Зачем, Петр Иванович? — у нее сжалось сердце. Всякий раз, когда он нет-нет, да принимался говорить о смерти, ей становилось не по себе. — Не надо… о таком. — Да ведь это ничего не меняет, Лариса, говори не говори… Послушай! — он вскинул ладонь, видя, что она хотела бы возразить. — Я ведь не утверждаю, что завтра же прям и помру. Но когда-нибудь это все равно случится, и я уйду раньше, так правильно! Но за тебя и наших детей я могу быть спокоен: ты и сейчас справляешься со всеми делами, а значит, для тебя это не будет в новинку. — Ты все продумал, да? — улыбнулась она сквозь слезы. — Не надо, — он обнял ее. — Не нужно плакать. Такова уж жизнь, Лариса. Просто выслушай меня сейчас и запомни, хорошо? Завещание у меня давно составлено: ты получишь все, когда меня не станет. Дом, имение, завод, — все в твоих руках будет. Когда время придет, то Левушка наш пускай тоже учится мало помалу дела вести, а как будет готов, а заодно еще женится и наследника родит, вот тогда свою часть капитала получит в безграничное пользование. Ну, а Ларочкина часть — пойдет в качестве ее приданого. И с таким приданым, поверь, ей впору будет хоть самого великого князя. Ну и твоя часть, разумеется, в твоем распоряжении, никто у тебя ничего отобрать не сможет. — Мне без тебя ничего не надобно, — прошептала она. — Ты же знаешь. — Конечно, знаю. Я потому и полюбил тебя: ты не просто держалась, по меньшей мере, как с равным, не смотрела свысока или же напротив, не выражала одну лишь слепую покорность. С тобой я понял, что любить по-настоящему — это не только брать, но и отдавать, и получать что-то взамен. Я столько раз тебе это говорил и еще раз повторю: ты — лучшее, что мне было дано в жизни. Не будь тебя, я никогда не узнал и не понял бы, что это значит — быть счастливым. Так что завещание мое — это самое малое, что я могу для тебя сделать. Только… у меня будет небольшая просьба. — Я все сделаю! — Ларис, там… часть средств я выделил для… Ну, ты знаешь, конечно, что Гришке я отправляю содержание, чтоб не только за казенный счет жил, и чтоб немного полегче было ему там. Так вот. Если вдруг что, то… ты не бросай его, ладно? Пока срок не выйдет, просто продолжай отправлять ему деньги на содержание и все. Мне так спокойнее будет. — Обещаю, Петр Иванович, и все выполню. Чем угодно: моей любовью, жизнью своей, детьми нашими поклянусь, если хочешь! — Ты знаешь, — он придвинулся еще ближе и обнял ее еще крепче, — мне иной раз кажется, что не по заслугам честь вышла. В том смысле, что по грехам моим не достоин я такого счастья. Но как бы там ни было, я всю мою жизнь отдал бы, не раздумывая, за один только день рядом с тобою. — Я могу сказать то же самое и о себе. Выходит, не врут люди, когда говорят, что каждому своя доля предначертана, и никак ее не избежать. А вскоре наступил тот ужасный день, когда закончился, окончательно канул в прошлое этот отрезок ее жизни. Без мужа жизнь ее стала иной, и пришлось учиться жить одной, смириться с тем, что самого любимого человека больше нет рядом. Она до сих пор помнила тот день по минутам: и церковную службу, на которую они ездили вдвоем с Петром Ивановичем; и как они потом гуляли по берегу озера, любуясь заснеженной рощей: деревья точно в сказочном лесу были укрыты снежными шубами. И как смеялись, глядя на играющих во дворе детей. Как потом ужинали все вместе, и Ларочка горячо спорила с братом о том, чей подарок лучше. И как быстро стемнело за окном, пока они сидели в гостиной, беседуя о завтрашней прогулке. Дети упросили свозить их в Нежин, там, кажется, должна была быть ярмарка… Спать, разумеется, ни Левушка, ни Ларочка не желали отправляться. «Еще слишком рано!» — наперебой говорили они, умоляя отца (его уговорить было проще) разрешить им поиграть еще немного. Наконец, видя, что у них уже слипаются глаза, Лариса решительно взяла их за руки и сказала, что вот теперь уж точно пора. — Иначе завтра проспите всю ярмарку, — улыбнулась она. Сын и дочь сдались и, пожелав отцу спокойной ночи, направились к себе. — Я отведу их и вернусь, — кивнула Лариса мужу. — Я тебя подожду здесь, — отозвался он. Когда она, уложив детей спать, спустилась вниз, то свет в гостиной был приглушен, весело потрескивал в камине огонь, а на полу около кресла Петра Ивановича лежала раскрытая на середине книга. Сначала Лариса подумала, что он уснул, и лишь когда подошла ближе и тронула его за плечо… — Петр Иванович! Петенька… — позвала она. Но он ее уже не услышал. Дальнейшее Лариса помнила уже не так отчетливо, кроме разве что дня похорон, когда дул холодный ветер, но при этом ярко светило солнце. Дети испуганно жались к ней, она крепко держала их за руки, выслушивала слова сочувствия и соболезнования, высказываемые соседями, смотрела, как опускали в яму гроб… Помнила, как с глухим грохотом так и отдававшимся в голове, падала на крышку гроба мерзлая земля. А перед глазами стоял заполненный публикой зал Нежинского театра, она сама, еще совсем молодая, только-только вышедшая на сцену в новой постановке. Развевались за ее спиной яркие разноцветные ленты, звучала веселая музыка, и Лариса кружилась в танце, широко раскинув руки, словно хотела бы обнять всех зрителей разом. Она улыбалась и не отводила взгляда от господина, сидящего в ближней ложе, который также, не отрываясь, смотрел только на нее одну.***
Лариса поднялась с кресла, потерла глаза: отчего-то у нее вдруг разболелась голова. Она уже собиралась было вновь спуститься вниз, дабы отдать распоряжение по поводу ужина, но вдруг услышала за дверью шум. Лариса не успела выйти из комнаты, потому что стоило только распахнуть дверь, как она столкнулась на пороге с сыном и дочерью. Оба были возбуждены до крайности. — Я тебя предупреждал, чтобы ты за версту обходила этого недоумка! — кричал Лев на сестру. — Да кем ты себя возомнил? — не осталась та в долгу. — Ты мне не отец, поэтому не смей приказывать! — В чем дело? — повысила голос Лариса. — Вы хотя бы день способны прожить без ссор и раздоров? — Маменька, — жалобно взглянула на нее Лара, — умоляю, выслушайте меня. — Ты лучше расскажи, как я тебя застал с этим… проходимцем. И чем вы с ним были заняты? — А ты расскажи маменьке, как ты развлекался с этой… старухой! — Замолкни! — Лев готов был броситься на сестру с кулаками. — И не вмешивайся в то, что тебя не касается. — Но ты же вмешиваешься в мои дела совершенно беспардонным образом! — Так. Замолчите-ка оба! — прикрикнула Лариса. — Хуже малых детей. Левушка, милый мой, будь добр, выйди на полчаса — оставь нас. Думаю, мне стоит действительно серьезно поговорить с вами. Но по-отдельности. — Только из уважения к вам! — Лев поцеловал ей руку и, смерив сестру недовольным взглядом, вышел. — Ну, что стряслось, дорогая моя? — Лариса погладила дочь по голове, затем вновь села в кресло и жестом указала дочери на стул. Та, однако, проигнорировала это, опустившись прямо на пол у ног матери. — Маменька, прошу вас, умоляю, выслушайте меня и помогите! Я теперь только у вас и могу просить защиты: не позволяйте брату разрушить мое счастье! Я не могу понять, почему он так со мной? Раньше он всегда был мне другом, а теперь… Только вы мне можете помочь, маменька. — Разумеется, милая, но в чем дело, объясни, а то, право слово, я ничего покуда не могу понять. — Василий Федорович Косач попросил моей руки, — выпалила Ларочка. — И я ответила ему согласием! — Господи боже мой! — воскликнула Лариса. Вот только этого и недоставало. А она-то думала, что об этом Василии Косаче Лара и думать уже позабыла. Познакомились они на одном из приемов, и молодой человек и впрямь был учтив и галантен, ухаживал за Ларой как и полагается порядочному человеку. Она вроде бы тоже отвечала ему взаимностью. Лариса не придавала этому особого значения, в конце концов, дочь как раз в таком возрасте, когда вокруг нее и должно быть кавалерам. Косачи были, правда, не богаты, но разве ж молодые да влюбленные будут обращать на это внимание. Василий Федорович, как было известно Ларисе, учился в Киеве, потом вернулся домой и последние несколько лет жил с матерью уединенно и скромно, нигде не бывая и никого не приглашая к себе. Впрочем, тут Лариса не видела ничего предосудительного, ведь и сама она практически никуда не выезжала после смерти мужа, а Софья Косач, ко всему прочему, была уже в летах, и ей тяжело было справляться одной с хозяйством. Да еще и дочь ее, Марианна, тому уж то ли девять, то ли десять лет назад сбежала из дома с каким-то заезжим офицером. Ходили слухи, что будто он увез ее в Петербург, там она жила с ним какое-то время невенчанной, а после он и вовсе бросил бедняжку там одну. Впрочем, все это лишь досужие сплетни, а что сталось с нею на самом деле — точно никто не мог сказать. Так или иначе Василий несколько раз приезжал к ним, оказывал Ларочке знаки внимания, и один раз пригласил ее нанести визит к нему домой. Лара в сопровождении брата отправилась туда с превеликим удовольствием. Вернулись они довольно быстро, и Левушка на повышенных тонах объяснил, что вся семейка Косачей «явно с большим приветом», и знаться с ними — себя не уважать. — Все равно, — возмутилась Лара, — ты мог бы вести себя более сдержанно и не грубить этой женщине! — Пусть этот голодранец и думать о тебе забудет, ноги его здесь не будет больше никогда! — бушевал он. — А тебе мы найдем жениха поприличнее! — Не хватало еще, чтобы ты занимался поисками жениха для меня, — воскликнула Лара. — Да что случилось? — недоумевала Лариса. — То, maman, что матушка этого Василия не пустила нас с Ларой и на порог своей… хибары! Стоило ему представить нас этой женщине, как она скривилась, будто гада какого ползучего увидала, да и заявила: «Вам никогда не будут рады здесь, господин Червинский! Извольте немедленно покинуть мой дом! А ты, Васенька, и думать забудь об этой девице, не пара она тебе!» Каково? Представляете, maman, эта голытьба будет еще смотреть на меня свысока! Старуха, как видно, умом тронулась. Да ее сыночек молиться должен, чтобы наша Лара лишь взглянула в его сторону! Ну, я и высказал ей все, что думаю. — Насколько я понимаю, дело все в давних разногласиях между их семьей и нашей. Видимо, Софья Станиславовна не сдержалась… С одной стороны понять ее можно, ведь она потеряла сына, и виноват в том был член семьи Червинских. С другой же… разве справедливо, чтобы за грехи прошлого страдали те, кто их не совершал? — Да бросьте, maman, — фыркнул Левушка, — никакие разногласия не дают этой женщине права оскорблять меня, сестру и всю нашу семью! Этого я не позволю никому. На том спор и закончился. Василий перестал бывать у них, Лара грустила первое время, но потом, как ей показалось, смирилась. Оказывается, она не позабыла этого молодого человека. Как и он о ней. И судя по всему, теперь они оба настроены серьезно. — Он хочет приехать к вам, дабы просить благословения, — сказала Ларочка, подняв на нее глаза. — Умоляю, маменька, родная, помогите! Не заставляйте меня страдать, ведь я… люблю его! Лариса ничего не ответила; она лишь покачала головой, грустно глядя на дочь. Ничего хорошего из этого не выйдет, тут уж к гадалке не ходи: возобновление той давней распри с Косачами, прямо скажем, не за горами. — Прямо все напасти разом! — тихо проговорила Лариса. — И за что нам это? Хорошо, — чуть громче сказала она, обращаясь к дочери, — я постараюсь как-нибудь помочь вам. Но прежде мне действительно нужно увидеться с этим человеком и побеседовать с ним.