Проклятое солнце победы

Андромеда привычным движением палочки расчесывает волосы, разделяет их и завивает в гладкие извивающиеся ленты. Второе мая звенит на улицах праздничными голосами, магическая часть Лондона украшена цветами и флагами, на синем сверкающем небе — ни единого облачка. Отдел погоды постарался на славу: сводки магловских прогнозов уже превратили второе мая в профессиональную шутку — из года в год вне зависимости от того, какая погода была первого и будет третьего, в этот день всегда ясно и тепло. Национальный праздник, как ни странно, день всеобщего траура: на парадных мантиях черные ленточки, минута молчания в Министерстве и торжественное возложение цветов к мемориальной доске в Хогвартсе. Сегодня Гарри Поттер прочтет свою немного пафосную, но очень теплую речь, и все прослезятся, а потом устроят танцы и будут пировать до самого утра. Герои погибли не для того, чтобы новые поколения предавались отчаянию и тоске. Для Андромеды второе мая не праздник и не трагедия. Она не поднимает бокалы за жизнь — ее жизнь кончена, и этот день не день памяти — не проходит дня, чтобы она не вспоминала. В руках ее обрывки прошлого — все остальное она давно сожгла. Вот фотоальбом, и каждая фотография в нем — словно стеклянная елочная игрушка, разбитая вдребезги. У ее мужа были нежные черты — мягкие светлые волосы, ласкающие пальцы, глаза, светившиеся нежным сиянием, и если в этой чернеющей вокруг путоте вдруг представить, что внешние признаки не имели значения — то останется что-то звенящее, искреннее и надрывное — единственное, что значение имеет. Последнее время ей часто приходилось слышать, каким удивительным человеком был Эдвард — каким он был благородным и честным, отзывчивым и талантливым, но никто не имеет понятия о том, что было между ними, что разливалось между их руками от прикосновений и заполняло пространство после обьятий. Слова и упреки, успевшие надоесть, дым от его трубки, когда она присаживалась сзади, и пудинги с клюквой, чтобы его порадовать, которые она готовила почти автоматически, — даже эти материальные вещи перечислить и учесть было очень сложно, а ведь имелось еще много того, что нельзя рассказать словами. Их ссоры и длинные вечера на кухне, его растерянные утешения и ее злые слезы, признания и страхи, все радостные и печальные моменты — вот что Андромеда видит на фотографиях, на которых другим видно лишь его черты, меняющиеся от расцветающей улыбки. Она помнит, как прощалась с ним ранним утром и как шептала последние слова, и вздрагивала при мысли о том, что больше никогда его не увидит. За окном было темно и падали листья. В следующий раз она увидела его мертвым. А потом страница предательски гнется и падает, чуть помятая, открывая картину волнующе-теплой жизни. Все фотографии полны лиц, полны счастья и везде, куда бы она не бросила взгляд, ее преследует дерзкий огонь озорных глаз. Ее дочь. Метаморфомагия — сказали ей — это очень редкий дар, вам повезло. Нимфадоре было шесть лет, и первое волшебство, которое она сотворила, превратило ее нос в свиной пятачок к ужасу и негодованию Андромеды. Она была самым шкодливым и непоседливым ребенком, из всех, что доводилось Андромеде встречать, — пурпурная молния, чьи волосы меняли цвет от настроения, а выражение лица заставляло улыбаться всех, кто бывал у Тонксов в доме. Ее смелая и своевольная дочь, никогда не слушавшая чужих советов, стала аврором. Андромеда видела, как она упражняется на заднем дворе, как летают ее заклинания, и чувствовала в ней самое себя. Когда она появлялась в доме измотанная и счастливая, словно туча, пролившая весь свой дождь, и набрасывалась на еду, а потом засыпала прямо в кресле, Андромеда, недовольная, вспоминала, что иногда лучше не слушать ни чьих советов. Кому, как не ей, знать, почему. Ее сердце тревожно ныло, пока Нимфадора подвергала себя смертельной опасности: вопреки всем угрозам и уговорам та вступила в Орден Феникса. Никакие ужасы войны не могли сломить этот безудержный дух, и Андромеда сдалась. О ее слезах по ночам кроме Эдварда не знал никто. А потом Нимфадора призналась, что влюблена в человека, которого не спасти от пожизненного проклятия ликантропии, и который давным давно поставил на своей жизни крест. Андромеда хотела только, чтобы Дора была счастлива, и ее не оставляла мысль, что та выбрала Люпина потому, что подсознательно желала быть похожей на мать и пойти всем наперекор. Нимфадора не слишком хорошо разбиралась в жизни. Позже Андромеда не раз винила себя в малодушии: она так не хотела ранить дочь, что не смогла ее спасти. Она боялась ссор и криков, ей и так всю жизнь приходилось ругаться с Нимфадорой, выступая на проигрышной стороне тиранов и зануд, но обвинения в том, что она не хочет видеть Люпина своим зятем только из-за того, что тот оборотень, она бы не потерпела. Особенно потому, что это была правда. Они сыграли свадьбу перед самой войной, и Нимфадора забеременела. В аду, творившемся вокруг с приходом к власти Того-кого-нельзя называть, любовь, светившаяся во всех чертах Нимфадоры, казалась тихой мелодией музыкальной шкатулки, наполняющей дом. Андромеда все еще понимала, что иногда лучше не слушать советов. Ее последние воспоминания о Нимфадоре застали мгновение, когда та стала матерью, застали целый мир в глазах женщины, подарившей жизнь, и неповторимую радость первых забот материнства. Но на этом все кончилось. Синяя вспышка каждый раз пересекала жизнь Андромеды заново, когда она останавливала мысленный взгляд на погруженной во тьму гостиной, в которую через окно влетает серебристый патронус. Голос Кингсли Бруствера говорит, что скоро Тот-кого-нельзя-называть атакует Хогвартс, и что все члены Ордена Феникса собираются в школе. Нимфадора сует ей в руки ребенка: ее каждый раз бросает в дрожь на этом моменте, но она так отчетливо его видит! Все залито перламутровым синим, лицо Нимфадоры и лицо Ремуса прямо перед ней, и их волосы и руки — все синее от этого ужасного магического освещения. Нимфадора говорит, что она будет осторожна, и просит дать Тедди молока, если он проснется, и ее голос звенит от тревоги и воодушевления. Потом она поцелует Андромеду, шурхнет упавшая на пол с вешалки мантия от ее неловкого движения, она спустится с крыльца, растворится в темноте и трансгрессирует. И больше уже никогда не вернется. Андомеда ненавидит свою жизнь, она просто не может жить. Она чувствует, что у нее нет ответа на вопрос «зачем», который никого не тревожит. Она останавливается взмахнуть палочкой, чтобы убрать налетевшие на мебель пылинки и виски ее стискивает болью, потому что хоть убей она не понимает, зачем все это было нужно. Она видит, как счастливы все вокруг, и для нее это счастье как смрад. Радио тихонько потрескивает, передавая новости из Министерства Магии: там новые реформы, тут изобрели усовершенствованные транспортировочные чары — жизнь кипит и продолжается, и ее не сбить с нового курса. Все вращается, как по кругу, и происходящие события кажутся и обманом, и насмешкой. Андромеда никому никогда не говорит, как она ненавидит новую власть. Ей хочется заставить молчать эти бойкие деловитые голоса из радиоприемников, хочется заткнуть глотки тем, кто кричит о свободе и справедливости теперь, когда за это платят, и тем, кто сейчас восхваляет победу в битве за Хогвартс, хотя пока она шла, отсиживался в своих домах или за границей. Она понимала, как важна эта победа, но не готова была заплатить такую цену. Отнюдь не счастливые лица и мирное небо над головой дают ей силы на то, чтобы, глядя в зеркало, красить губы и приводить в порядок волосы. Капая в стакан с водой зелье забвения, она каждый раз не поддается искушению вылить воду и наполнить стакан зельем до краев отнюдь не потому, что ее дочь погибла за правду. Она не сдается не потому, что она в ответе за ребенка, у которого никого, кроме нее не осталось. Она не сдается потому, что она Блэк. Смешно, но она чувствует, как блэковская выдержка расползается по ее крови каждый раз после приступа отчаяния, и она вновь становится спокойной, так что со стороны нельзя понять, что ее разрывает изнутри. Семья, которую она предала ради любви, как будто стоит за ее спиной сейчас, когда любовь у нее отняли, и протягивает последнюю нить, позволяющую ей держаться. В гостиной тихо, и тикают часы, и чуть потрескивает пламя в камине. Андромеда, сидя в кресле, видит свое отражение в стекле буфета и поражается тому, как хорошо она выглядит. Через солнечные лучи гостиная кажется аквариумом, в котором плавают пылинки, и блестят светлые макушки детей, играющих на ковре в гостиной. Странный это островок спокойствия в темной бездне ее тоски — ее внук, которому она с радостью бы отдала все свои душевные силы, если бы только они у нее были. Андромеда выполняет все, что требуется, чтобы воспитать ребенка, и все же не может забыть, что воспитывать его должна была не она. Она словно играет чужую роль и не может избавиться от наваждения. Разумеется, она любит Эдварда-младшего, но этой любви не достает самого главного. Над людьми, которые живут прошлым, словно висит черная печать смерти: им сочувствуют, над ними посмеиваются, их сторонятся. Им как будто не выделено места на празднике жизни, им забыли отослать приглашение. Андромеда чувствует это и улыбается своей легкой величественной улыбкой. Она прекрасно понимает окружающих и не держит на них зла: не их вина, что они родились в счастливое время. Не ненавидеть она не может.