Седой

      В дымном душном кумаре Седой сидит как статуя, почти не двигаясь, изваяние среди пледа и подушек. Когда дверь открывается, он лишь слегка поворачивает голову. На лице никаких эмоций, все тот же бесстрастный стылый взгляд из-под белой завесы ресниц, пока он не угадывает, кто именно посмел побеспокоить. По радужке блестит тусклый свет аквариума, Седой отворачивается, пряча торжество в тени длинных волос. Кыса просачивается в комнату почти бесшумно и сразу стелется худой темной тенью по матрасу. Ложится молча, вытягивает босые ноги и рассыпает чернильное озеро волос. В них в беспорядке спрятаны редкие косички, перевязанные тонкими серыми нитками — дело рук Седого. Никто в Доме не знает, что косички в волосах Кысы начали появляться после ее визитов в эту комнату. И о визитах никто не знает. В ответ на вопросы Кыса молчит, таращит в пустоту огромные желтые глаза и уходит, тихо, незаметно, растворяясь в коридорах, исчезая из поля зрения, когда ей это надо. Постепенно к ней перестают приставать с расспросами. Проку от этих вопросов, если она не дает ответов, подолгу замирает в одной позе, безучастно пяля в никуда отсутствующий взгляд. Седой тоже так умеет. Только не с ней. Вдвоем они смотрят только друг на друга. Цепляют внимательно каждую деталь, жадно впитывают малейшее изменение на лице. Всякое молчаливое созерцание для них наполнено едва заметным, но таким красноречивым нюансами: притаившаяся в уголке губ улыбка, дрогнувшие ресницы, чуть сбитое дыхание. Когда вдвоем — все иначе. Оба знают, что это тихое и уютное молчание принадлежит им двоим, больше — никому.       Седой тянется в сторону, вытаскивает из кучи пледов сигареты и зажигалку, протягивает пачку Кысе. Она замирает на мгновение, а потом выворачивается вся, по-другому перекручивая ноги, проскальзывает и укладывается головой на его колено, берет сигарету и ждет, пока Седой ей прикурит. На плед падает пепельница. Седой затягивается медленно, каждый раз лицо в красноватом отсвете представляется Кысе другим. Полумрак меняет, наделяет знакомые черты угловатостью, темными тенями губ и провалом глаз. Кысе интересно. Она вскидывает руку вверх и водит по скуле подушечками пальцев. Изучает. Прикрывает глаза, чтоб не видеть, а только чувствовать. Кожу колят редкие щетинки. При свете их не видно, хотя Седой бреется уже давно. Она то знает. Спускается к шее, скользит пальцами по прохладной коже ниже к острым углам худых ключиц. Седой замирает, сосредотачивается на каждом ее прикосновении, на его сигарете растет столбик серого пепла.       — Кури, — тихо шепчет Кыса, и Седой, опомнившись, тушит сигарету.       Кыса тут же повторяет его движение и отставляет пепельницу подальше. Приподнимается и перетекает ближе, мостится на коленях, складывает руки на его груди и тычет носом в шею.       — У меня косичка расплелась.       Седой послушно перебирает густые волосы, путается пальцами в прядях, разглаживает, расчесывает, выбирает себе тонкий локон и начинает плести. Ее это успокаивает, расслабляет, вгоняет в какой-то гипнотический транс. Иногда Кыса ему поет, иногда рассказывает сказки, сегодня у нее для него стихи.       — В дальнем горном ручье не найти полынью, Утонула бы в ней, только я не живу. Мне уж лет, вам не счесть, восемь жизней тому. По ручью бы уплыть, стечь водой в полынью. За стеной сонный лес, он обманчиво тих. Давит камнем на грудь тяжесть страхов моих. Лес глухой и ручей, под луной тишина, Я в дремучем лесу никогда не одна. И в агонии гонки, в охоте, в бегу Я не знаю охочусь я или бегу.       Седой затягивает узелок и прячет косичку в прядях.       — Если ты боишься, не ходи в Лес.       — Не могу.       Кыса отклоняет голову, сползает по плечу и смотрит на него внимательно и спокойно.       — Это просто стихотворение, это не я.       — И песни твои — не ты, только их никто больше не поет, и сказки твои никто больше не рассказывает, даже в Ночь сказок.       Кыса молчит, Седой осторожно гладит ее по волосам, наклоняется и целует в макушку. Она благодарно жмурится, снова изворачивается на его коленях и оказывается вровень, глаза в глаза. Осторожно прижимается мокрыми губами к скуле. Мучительно медленно целует лоб, глаза, подбородок и только после — губы. У Седого губы сухие, искусанные и колкие. Кыса не спешит, мажет горячей теплотой, топленой нежностью. Сплетает руки на его шее, проводит пальцами по затылку, под волосами. Внутри ширится волнительное приятное тепло, разливается по телу. Кыса ластится, гладит его по плечам, осторожно проводит по шее носом. Седому одновременно хочется в этих прикосновениях утонуть, дать ей волю, но это опасно. На глаза ложится непроглядная муть, по стенам скребут ветки, в ушах шумят листья, рядом с Кысой Лес набирает силу. Седой никогда не думал, что так может быть. Сотни раз слышал и никогда не ощущал сам. Только когда Кыса теряется, расслабляется рядом с ним, в его руках, он так отчетливо чувствует близость Изнанки. И ему становится страшно. Неведомые дебри подкрадываются, нависают над ними темными стволами, шуршат остролистой травой, скрипят тяжелыми ветвями. Седой останавливает ее. Не хватало сейчас провалится в Лес.       — Вернись.       И наваждение спадает. Комната возвращается привычным душным полумраком, булькает вода в аквариуме, Кыса блестит желтыми глазами, шуршит пледом и, сползая, ложится в его ногах. На ощупь выуживает из темноты сигареты, протягивает ему пачку.       — Тебя беспокоит что-то.       — Уже нет.       — Не сейчас, беспокоит.       Седому совсем не хочется ей говорить. Кто любит признаваться в боязни бессилия. Но это Кыса, чувствует, не отстанет, пока не услышит правду.       — Ко мне кое-кто приходит.       — Тот мальчик, — сразу угадывает Кыса по чуть изменившейся интонации с неуловимыми нотками сомнений. Это именно то, что беспокоит Седого. Беспокоит его даже сейчас.       — Кузнечик, — поясняет Седой. — Смогу ли.       — Он сам сможет.       — Я не об этом.       — Поверит. Он не видит твоих сомнений, у него достаточно сил и веры.       — Он еще придет.       — И поверит еще.       — Когда-нибудь разглядит.       — Не обязательно.       — Но вдруг.       — Не увидит. Ему слишком хочется верить.       — Я устал. И совсем не хотел.       — Но.       — Да. Но.       Они долго молчат. Седой думает, что это слишком тяжело. Кузнечика надо учить, но так, чтобы самому верить в это на сто процентов, чтобы не сомневаться ни на миг. Как он требует от мальчика. Хватит ли сил? Седой выпускает струю дыма, а вместе с ней отпускает напрасные терзания. Кыса права, он и сам это знал, веры Кузнечика хватит, его желания окупят все сомнения Седого. Получится. У этого тоже получится. Может, даже лучше, чем у Черепа. Развивать эту мысль не хочется. На будущее хватит размышлений посерьезнее, чем судьба молодого Кузнечика или взрослого Черепа.       Кыса тушит сигарету, перекатывается по пледам, сворачивается в клубок и дергает Седого вниз, лечь рядом с ней. Седой подчиняется, ложиться на бок, проводит рукой по изогнутой спине, касается руки. Кыса жмурится, раскрывает ладонь и тянется к его лицу, но Седой перехватывает тонкое запястье, проводит пальцем по ладони, целует мягкую ложбинку — линию жизни.       — Коротковата, — как-то в шутку говорила ему Кыса.       — Не во все стоит верить, — отвечал тогда Седой.       Теперь же он иногда боится. Наверное, это и правда возраст, не те паспортные восемнадцать, что ему есть, а те плюс пара десятков, на которые он себя ощущает. Когда пугает выпуск, Наружность, потеря его мира — с рыбками в дымном плену, с амулетами в старой коробке, пледами, лимонадом, веры малышей в его силу, своей особой значимостью здесь в Доме. Совсем недавно к страхам добавилась боязнь остаться еще и без нее. Глупая и безотчетная. Он дал неправильный совет Черепу, но тогда он еще не был сам влюблен. Бросить Ведьму. Это же было так очевидно. Теперь-то Седой понимает, что это был никакой не совет, невероятная дурость. Бросить, когда скорее бросишь все остальное.       — Вернись, — шепчет Кыса, и Седой гонит прочь воспоминания.       Под руками чувствуется каждое ее вздрагивание, Седой придвигается ближе, наваливается на нее. Целует легко, мажет губами по щеке, проводит по шее. Теплой ладонью ведет неторопливо по худым ребрам, вверх под просторную кофту, под которой у Кысы ничего. Слегка сжимает голую маленькую грудь, от чего Кыса сладко всхлипывает, в одно движение сдирает через голову кофту и тянется раздеть его. Освобождается он быстро, когда как непомерно узкие джинсы застревают на девичьих коленях, и Кыса, недовольная, дрыгая ногами, скидывает их. Седой ждет. Жадно оглаживает взглядом худые и кривоватые ноги, выступающие ребра, впалый живот. Наклоняется и целует острую коленку. Кысе мало. Осторожных ласк, нежных прикосновений, его мало. Она приподнимается, усаживается на ноги, цепляясь за голые плечи, прижимается так тесно, как может. И это невыносимо, Седого потряхивает от собственной пошлой жадности. Хочется так, что сводит живот. Седой промеж ног опускает руку. Сжимает другой рукой ее талию. Пока не становится горячо и до умопомрачения скользко. Кыса цепляется ногтями в спину, тянет за длинные волосы, кусает плечо, мечется, близкая и горячая. Когда уже совсем, когда почти все, Кыса отпихивает его руку, приподнимается, опускается на него. Оба всхлипывают, отзеркаливая на мгновение. Она не смакует этот момент, вскидывается, выгибая спину, запрокидывая голову. В общем рваном ритме накатывает жар, сорванные вздохи и первобытная слепая жадность обладания. Седой переворачивает ее на спину, падает сверху. Кыса под ним мечется, слепо хватается за шею, давит и сжимает. Он уносится вместе с ней в пьяное дурно-сладкое марево, бесконечное горячечное блаженство. Перед глазами плывет, Кыса сжимается, давит коленями ребра и выгибается, Седой еле успевает, пачкает плед горячими брызгами, пропадает на нее мокрый и бессильный.       Кыса сворачивается под ним, загребая руками спину, закидывая на него свои ноги, целует редкими искрами в плечо, в грудь — куда достает. Седой в ее объятьях почти спит. Сквозь вату в ушах слышит ее шепот.       — Не хочу без тебя, не могу без тебя.       Приходится пробудиться, выдернуть себя из уютного дымного и плывущего полудрема. Он сползает, укладывается и пристраивает Кысу себе под бок, обнимая одной рукой. Целует мокрый лоб, прикрытые дрожащие ресницы, курносый нос. Чувствует, как она тянется губами. Ласково нежно прихватывает ее губы, медленно, осторожно, бесконечно долго не хочет это единение разорвать.       — И не надо.       — Не надо, — эхом отзывается на его слова Кыса. Пробует их на вкус, перекатывает на языке. — Не надо.       — Не надо, — тихо повторяет Седой, стараясь сейчас поверить, как никогда раньше, вдохнуть в эти слова все, на что он способен.       — И верно, — шепчет Кыса. — И не надо. — Целует его, возится, тыча носом в шею, и затихает, успокоенная его уверенностью, засыпает рядом.