Пойми же...

Юнги сощурился от яркого света, — прислуга снова раздвинула шторы ни свет ни заря —  глаза даже через толстую пленку век слепило от ярких солнечных лучей, объявших комнату. Омега промычал, покрутился в постели и только через полчаса оторвал своё тело от кровати. В последнее время он ненавидит утро. Просыпаться, не видя перед собой ни цели, ни смысла, ощущать как тягостное ощущение однообразия и рутины захлёстывают, тянут в пучину быта — уже тошно. Не такую жизнь Юн себе представлял. Думал, что богатые так не живут. Чонгук уже два дня лежал в больнице. После того случая альфа изменился, стал холоднее. Юнги осознавал, что их отношения полностью в его руках, Чонгука можно снова приручить, однако теперь это не доставляло такого удовольствия как раньше. Уже даже не тешило эго. А ещё эта тревога. Немая, свербящая где-то глубоко под грудиной. Она полностью вылезла, обнаруживала себя только в моменты острого одиночества, когда тяжёлые мысли вырывались из оков, отравляли настроение и жизнь. Однако омега чувствовал её всегда, притуплено, слабо, как она ждёт, свернувшимся клубком, пока настанет удобное время, чтобы прыгнуть и вновь выбить из-под ног Юнги землю, впиться клыками в горло. Мин механически принял душ, шикнул на языкастых омег, что шушукались за спиной, думая, что хозяева этого не замечают. Не замечает он, как же. Если бы они знали, что Юнги читает их как открытую книгу — не открывали бы ртов вовсе. Омега заварил себе кофе, добавил две ложки сахара и немного корицы. По привычке сел просматривать почту. Газеты, журналы, флаеры. Чего только не пихают в почтовый ящик. Спамят как могут. Хотя вот и счета фирмы, но это уже к Чонгуку. И письмо. Письмо? Юнги оглядел его внимательно, в левом нижнем углу кривовато-угловатым подчерком значилось «Для Мин Юнги». Сердце в груди сжалось в камень, а кровь, бегущая по жилам, вмиг заледенела. Он знает от кого это. Оно даже как будто ещё слабо отдаёт запахом корицы. После драки с Чонгуком, Намджун не объявлялся. Конечно, Юн знал, что он вернётся, снова напомнит о себе, но не думал, что таким образом. Омега воровато огляделся — нет ли рядом слуг — и, сунув письмо в карман халата, пошел обратно в спальню, прикрыв за собой дверь.  Внутри лежало несколько исписанных тем самым почерком листов. Омега осмотрел их, нашел начало. Почему-то, когда дело касалось Намджуна, он не мог это игнорировать, наверное, поэтому начал читать. «Привет, Юнги. Как у тебя дела? Твой парень не злится, что я навалял ему? Скажи мне, если обидит, снова разукрашу его рожу. Я не знаю зачем это пишу. Хотя нет, знаю. Помнишь, ты как-то сказал, что если меня что-то мучает я могу написать письмо и отправить его тебе. Или сжечь. Наверное, я отправлю. Недавно, когда я позвонил, ты клялся, что не помнишь ни единой секунды, что мы провели вместе, что никогда меня не вспомнишь и не захочешь знать. Так вот, я пишу это, чтобы напомнить тебе моменты нашего счастья; чтобы самому прожить всё заново и принять, что ты уже не мой. Помнишь нашу первую встречу? Я был болен, с трудом держался на ногах и вообще был не в лучшей форме. Несмотря на это проводил друга до аэропорта, когда увидел, как вы с Чонгуком ругаетесь. Ты был одет слишком легко для той, холодной погоды, что бывает в конце ноября, — тонкая водолазка, джинсы и безрукавка. Он кричал, а ты держал себя в руках. В дальнейшем твоё спокойствие не раз будет подсказывать мне, что ты хранишь в себе жестокий мир, что ты выточен из чего-то большего, слишком сурового для омеги, чем просто нежелание показаться слабым. Но это позже, а тогда Чон, окончательно разозлившись, пошел к своему самолёту. Ты тоже обернулся, вздохнул и пошёл в мою сторону. Уверенно. Достойно. С таким же спокойным выражением лица. Признаюсь честно, я был восхищен. — Уверен, что ваш омега будет рад цветам, — ты сунул мне в руки букет, подаренный им, — Порадуйте его. Отдалился прежде, чем я успел понять что происходит. А когда понял, кинулся догонять тебя. Как я могу упустить что-то интересное? Именно так я подумал и не позволил себе этого. Дурак. Если бы я знал тогда, как пожалею о своём поступке, каким адом для меня будет твой уход и каждая секунда после него… Я бы не пошел за тобой. На первое свидание ты согласился удивительно легко, наверное, был обижен на своего хахаля. Неважно. Это был мой шанс. Нет. Наш шанс. Это было начало наших отношений. — Ты кажешься мне не по годам умным, — признался я, ты поднял взгляд от молочно-клубничного коктейля, посмотрел на меня изумительными глазами. В них ясно плескалось твоё непроглядное одиночество, пустота, которая жила внутри тебя. Мне вдруг захотелось её заполнить. Не знаю,  с чего я решил тогда, что смогу растопить твоё сердце.  Я был наивен, глуп, слишком самонадеян. — Тебя привлекает мой внутренний мир? — спросил ты, — Или мой запах? —  К сожалению, ещё дня три мне придется обойтись без обоняния. Я приболел. Ты улыбнулся мне. А мне вдруг стало холоднее, не по себе от льда в твоих глазах, и от фальшивой, заученной улыбки. — Не делай так. — Как? — ты захлопал ресницами, а мне захотелось прикоснуться к ним, то ли ради самого касания, то ли чтобы заставить тебя прикрыть веки. Сталь твоих медово-карих глаз иногда бывает невыносимой. — Передо мной не надо притворяться. Будь собой, смейся и улыбайся от души, а не для галочки. Ты знаешь как прекрасно твоё лицо, когда ты удивляешься? Хотя, оно красиво всегда, но это единственная эмоция, секундное выражение, которое ты не можешь подделать, поэтому нравится мне больше других. — Больше никогда, — сказал ты мне, смеясь. А я обманулся. Рад был обмануться. Не знаю как ты отключил мою бдительность, я всегда хорошо разбирался в людях. Сейчас в этих сожалениях нет смысла, но я всё продолжаю прокручивать в голове эти мысли, наши моменты. Пытаюсь понять, что я сделал не так. Где ошибся? Почему в итоге остался в тёмной, пустой квартире с разбитой губой и бутылкой пива в руках. Помнишь, я как-то спросил, что тебе нравится во мне. Было утро. Мы тогда лежали в кровати, и я так не хотел уходить на работу. Так не хотел. По утрам мы были действительно откровенны. Тихо лежали, рассматривая друг друга, прижимаясь сильнее телами. Я был счастлив. Боялся даже двинуться, чтобы не спугнуть  скоротечный момент идиллии, моего персонального рая. — Не знаю. Ты очень харизматичный, — ты искоса посмотрел мне в глаза, удобней положив свою голову мне на плечо, — искренний и лёгкий в общении. С тобой всегда просто и безопасно. Скажи, это было ложью? Нет, не так. Хоть что-то из того, что ты мне говорил было правдой? Я уже знаю, что насчёт любви ложью было всё. Нет, я не злюсь. Не ненавижу тебя. Просто хочу, чтобы ты убедил меня, что здесь нет ничьей вины. Хочу понять наконец и найти силы смириться. Может, тогда мне станет легче… Помнишь, тот вечер, когда ты согласился переехать ко мне? По мне он был самым лучшим. Мы встретились тогда очень поздно. Конец декабря. Улицу замели белые сугробы, снег ещё падал, тихо ложился на землю, а мы с тобой, совсем одни на улице, бродили, пошатываясь от смеха, пихая друг друга локтями. Мне было хорошо. Так хорошо, как не было ни с кем до этого, и как не будет больше никогда. Тогда ты впервые открылся мне по-настоящему, не пытаясь что-то скрыть. Поделился своими страхами, воспоминаниями о тяжёлом детстве. — Мне нечего рассказывать. Родителей я не помню. Рос с дедой, а когда он умер, — в интернате. Приходилось драться за своё место в местной иерархии, иначе ты сразу становился изгоем. Пожалуй, это и было самым тяжёлым. После выпуска выучился на психиатра, поработал по профессии лет пять. Когда долго работаешь среди таких больных, учишься не принимать ничего близко к сердцу. Становишься чёрствым и циничным. Наверное, это произошло и со мной. Ты говорил это шутливым и ироничным голосом, а в глазах отразилась такая боль, что у меня сперло дыхание и сжалась в точку душа. Я остановился под светом уличного фонаря, ты тоже за мной. Ты выглядел волшебно. Свет мягко очерчивал твои прекрасные черты лица, а ты вздохнул, приоткрыл губы и облизнулся. Меня повело. До сих пор помню ощущение трепета в груди, расходящееся волнами по телу, вызывающее мягкое покалывание в кончиках пальцев, когда я накрыл твои губы своими, помню их мягкость и сладкую свежесть мятной жевачки, смешанной с ванилью. В тот момент мне отчаянно захотелось прижать тебя к себе, сказать, что всё будет хорошо и я теперь с тобой. Хотелось защитить тебя. И почему я этого не сделал? Посчитал неуместным? Может испугался, что ты можешь оттолкнуть, не понять меня? В любом случае, это была моя ошибка. Если бы я мог повернуть время вспять, я бы обнял тебя и не отпускал. Я наслаждался каждым моментом, проведенным с тобой, ловил летучее дыхание, вдыхал аромат твоей кожи и по-зимнему острый запах мороза. Умирал от томящего чувства нежности. Мне казалось, что впервые за тридцать восемь лет я нашел человека, который меня понимает, ценит, принимает мою суть. Но ошибся. Знаешь, когда почти через месяц, после командировки я вернулся и застал совершенно заброшенную пустую квартиру, меня до костей пробрал ужас, что с тобой случилось что-то плохое. После шести часов полета, я мечтал сгрести тебя в охапку и сладко заснуть, но вместо этого подгоняемый страхом, неконтролируемой паникой и холодящей неизвестностью, бегал по улицам, звал тебя. Надеялся, что ты лишь вышел на пару минут. В ту ночь я три часа просидел на улице, потом дома. Ждал тебя. Понял, что ты не придёшь только к утру. Я зря искал. Даже после того, как нашёл… Помнишь, что ты мне сказал? — Какие отношения?! Намджун, между нами ничего не было. Просто секс. Я хочу забыть обо всём как о страшной ошибке. И тебя тоже. Я думал, что убью тебя в этот момент, придушу собственными руками, но ледяное отчаяние сковало настолько, что я едва смог вздохнуть. Честно? Я просто не понимал о чём ты мне говоришь. Отказывался понимать. Какой на хуй «просто секс»?! Какое «ничего не было»?! Пять месяцев?! Между нами ничего не было, при том, что ты ходил голым по моему дому, готовил мне завтраки и шептал «я люблю»? Бред. Не суть. Ты не поддался ни на какие уговоры, отказался возвращаться ко мне. Знаешь, я презираю себя за некоторые моменты, понимаю, что помешался на тебе настолько, что это едва не сломало меня. Помнишь, когда я позвонил тебе два дня назад. Я был в стельку пьян, звонил, угрожал, даже пришел домой к твоему хахалю. Я не жалею, что избил его. Нет. Мне жаль лишь то, что я остановился, когда ты в слезах повис на моей руке, умоляя меня прекратить это всё, чтобы добить меня в удобный момент. Два месяца ада, мучительной тоски и бесконечных самобичеваний после твоего ухода. Но даже они не сравнятся с тем, что я испытал, когда ты произнес: — Я беременный. Это его ребёнок. Я на несколько минут перестал чувствовать тело, онемел. Единственное, что я смог выдавить: — За что ты так со мной? Просто захлестнула жалость к себе. Я потерял омегу, которого любил, способность дышать полной грудью и опору в жизни. Потерял саму жизнь, только вкусив её ванильную сладость. У меня ничего не осталось. У тебя когда-нибудь было такое, что тебе время от времени методично причиняют боль, скажем, избивают тебя. Со временем ты перестаёшь чувствовать её так остро как в начале, потому что рецепторы привыкают, и ты понимаешь, что стал сильнее. Нет, не из-за того, что ты уже почти не чувствуешь боли, а из-за того, что ты пережил страх перед ней, осознал, что прошлый опыт хоть и был жутким, но изменил твой внутренний мир и ты при этом остался жив. Так вот, Юнги, я изменился. Не в момент твоего признания. Я менялся на протяжении всего времени, что страдал, просто именно новость про ребенка стала для меня решающей. Я стал жёстче, где-то циничней, можно сказать даже, что я стал бессердечным. Во мне словно щёлкнул переключатель, что-то сломалось. Хочу быть честным с самим собой. С тобой. Значит, придется признать, что моя любовь к тебе осталась прежней. Я не прекращу тосковать о тебе, не прекращу представлять момент нашего воссоединения и вспоминать лучшие дни, которые я разделил с тобой, равна как и не стану больше умолять тебя вернуться, вставать между вами с Чоном, отныне не причиню боль ни тебе, ни твоему ребенку. Завтра в шесть вечера я улетаю. Совсем. Не важно куда. Просто хочу, чтобы ты знал об этом, все ещё надеюсь, что мы снова, как в фильмах, встретимся в аэропорту… Ложь. Я хочу, чтобы ты меня отговорил. Чтобы приехал сам и сказал, что любишь. Чтобы признал, что всё ещё можно изменить, я ведь готов принять обратно и тебя, и ребёнка. Конечно, этого не будет. Ты не приедешь, ничего не скажешь. Я знаю, но ничего не могу с собой поделать. Собственно, зачем я тебе писал? Просто хотел поговорить с тобой. Хотел, чтобы ты знал всего меня, чтобы хотя бы понял, даже если принять не можешь. Глупо. Я даже не знаю, дойдет ли письмо до тебя. Что ж, прощай, Юнги. Желаю, чтобы малыш родился крепким и здоровым. Я люблю тебя. Намджун.» Омега стиснул зубы, сглотнул застрявший в горле ком, и откинулся на подушку. По щекам покатились слёзы. Судорожный вдох, чтобы успокоиться. Сердце щемит от боли, но перечитывать письмо раз за разом, осознавая, что поступил как последняя мразь, уже необходимо. Необходимо впитать в себя чужие чувства, разобраться в своих. Юнги и есть мразь, он сам никогда в этом не сомневался. Или нет? Был до этой самой минуты, или же просто лгал себе? Откуда эти чувства, эта боль? Он умеет себя контролировать — учился этому годами. Учился обесценивать свои эмоции и опираться только на разум. Считал, что только так можно выжить в этом мире. Омега прикусил губу, скомкал лист в ладони. Стоит успокоиться, взять себя в руки и подумать. До шести вечера ещё есть время.